Между До и После
Цветущий июнь сорок первого года.
Играет оркестр духовой.
В безмолвном восторге затихла природа
- У школьников бал выпускной.
Танцуют мальчишки, танцуют девчонки
- Вчерашние дети страны.
Под звуки мелодии смех слышен звонкий,
За восемь часов до войны.
Все девушки в платьях из тонкого ситца,
Расцветка - от летних полей,
Как хочется всем им сегодня влюбиться
В красивых и статных парней.
А их одноклассники в белых рубашках,
Значок ГТО на груди,
Цветы полевые в нагрудном кармашке
- Ромашка и пара гвоздик.
То скромный подарок девчонки – подружки
- Прощанье со школой родной.
Блеснула слеза на глазах у девчушки
- Как жаль расставаться порой.
Мечтают ребята, что будут когда-то
Как Чкалов летать в небесах,
Сжимая штурвал ястребка – самолёта,
В полёте творить чудеса.
Не знают мальчишки, что враг уже рядом,
Что Родине завтра нужны…
И крУжатся в вальсе прекрасные пары,
За восемь часов до войны.
За восемь часов до войны
Автор: Геннадий Веденеев
Привыкнув к темноте, я оглядываю округу и слушаю, слушаю тишину, придерживая дыхание.
Ночь, чёрно - синяя ночь кругом. На площади ни звука, ни огонька.
Далеко, наверное, за городом взлетают ракеты, подсвечивая снизу бегущие ночные облака, и тогда несколько секунд я вижу чёрные контуры развалин и домов и ползущие отблески на стёклах стоящих рядом грузовиков.
У одного из них при следующей вспышке я замечаю чёрную фигуру часового. Он сидит на бампере, прижавшись спиной к тёплому, должно быть, радиатору, тускло блеснул диск его автомата. И нигде не стреляют. Устали.
Пожить бы, конечно, неплохо. Узнать, что и как будет.
Отец, когда уходил на фронт в августе сорок первого, сказал, перед тем как влезть в теплушку:
«Ну, Дмитрий, если мы с тобой доживём до конца этой войны, узнаем и увидим много нового».
Знал он, что после каждой войны бывает что-то новое. И знал, оказывается, что я тоже попаду в огонь. По собственному опыту.
Гражданская началась, ему было семнадцать. В конце её он успел попасть и в сабельную рубку, и на «баржу смерти», с которой бежал на бударке (*) из Махачкалы до Красноводска, а потом переборол сыпняк и уцелел в сшибках с басмачами где-то у самой Персии.
В плен сейчас попадать нельзя, хоть мы и наступаем, но всякое тут бывает, а фрицы озверели до крайности. На своей земле воюют. Обидно им, конечно.
Чего - чего, а этого они никак не предусматривали. Сердятся. В плен лучше не попадать… Вот они, мои две неприкосновенные лимонки, тёплые от ладоней в карманах фуфайки. А ведь они и в самом деле могут быть моими.
И сшибки стали посерьёзнее, эффекту больше. От нас разлетаются во все стороны подковки да пряжки, от них — ботинки с торчащими розовыми костями или каски, наполненные до краев красно - серым фаршем.
Там, где взлетают ракеты, резко ударило что-то, мина, наверное, и пробасил длинной очередью наш крупнокалиберный пулемёт. Не спят. Спать, спать надо, завтра будет день.
Стрельнули ещё разок… затихли.
От грузовиков ко мне приближается чёрная фигура.
— Стой, кто идёт? Стреляю!
— Да иди ты… — слышится хриплый голос. — Спички есть? Покурить надо.
При вспышке ракеты я различаю подходящего к машине старого дядьку в плащ - палатке и с автоматом. Спички у меня есть, согнувшись и гремя коробком, я подаю их солдату.
— Возьми совсем, папаша, у нас ещё есть.
— Какой я тебе папаша, я с десятого года. А ты вроде пацан ещё?
— С двадцать пятого.
— Да - а, дела. И давно воюешь?
— С Нарева.
— Я от Минска.
Он присел, накрылся плащ - палаткой и закурил под ней.
— А ты что не закуришь?
— Недавно курил.
Солдат приободрился от первых затяжек, сделанных в рукав, прокашлялся, голос его зазвучал посвежее.
— Вам-то, мальчишкам, полегче здесь. Не жили ещё, цену жизни не знаете. Жены, детей нет. Своего гнезда, хрипом да потом нажитого, тоже нет. А тут… тут стоишь вот и… — Солдат замолкает, курит в рукав, прислонившись спиной к нашей машине, и смотрит на свои грузовики.
Что я ему скажу? Он почти вдвое старше меня. К таким я всегда чувствовал и чувствую трепетное уважение, а здесь, на передовой, особенно.
Они совсем взрослые, они многое знают, они знают такое, о чём я и представления не имею. И я молчу.
А про то, что нам здесь легче, мне уже говорили. В чём-то они правы. Не надо бриться, например. Бритьё на передке — дело мешкотное, а иногда и вредное.
В Польше один Ваня - модный устроился бриться у окна только что отбитого у фрицев фольварка (**) и уж совсем было побрился, да вдруг дёрнул головой и бесшумно, не сказав даже «ой!», повалился со стула с дыркой во лбу и с вырванным затылком. Снайпер, а может, и другой кто подсёк его.
— Ну ладно, сынок. Пойду я. Полегчало маленько. Покурил, и полегчало. Так-то. — Солдат медленно побрёл к грузовикам. Сел там опять на бампер и замер всё в той же позе с автоматом на груди.
… Правы, да не совсем! Знаю я цену жизни. Жены и детей у меня нет, это верно. Но кое - что я уже успел разглядеть. И даже оценить. Поздновато, но оценил. Раньше бы надо. Всё было бы для меня острее и ярче.
А то ведь всё, что было до войны, я принимал как должное, как само собой разумеющееся. Думал, что всегда так будет, а иначе просто и быть не может и не должно. Но что я был тогда? Мальчишка. Школьник.
Неужели же меня убьёт? Неужели не будет дальше ничего?! А мир прекрасен и велик…
Ракеты взлетают всё реже. И тишина.
Внутри у меня вдруг всё немеет от яростной злобы. Мир прекрасен и велик!
И я вспоминаю всё, что было. Я пригляделся и прекрасно вижу пустынную, чуть замусоренную площадь, чёрные силуэты грузовиков, часового и быстро плывущие по тёмно - синему небу клочья то ли дыма, то ли облаков. И вспоминаю.
САМОХОДКА НОМЕР 120
Автор: Константин Колесов
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) и на «баржу смерти», с которой бежал на бударке - Бударка. Рыбацкая лодка в низовьях Волги.
(**) только что отбитого у фрицев фольварка - Фольварк. Польское имение.
