Время Зверя
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь чёрную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться ещё стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце моё тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
Поэт: Анна Ахматова
В запустелых, но уцелевших палатах помещались новые коллегии. Так, в набережных, ответной и панихидной, -- камер-коллегия, под теремами -- сенатские департаменты, в кормовом и хлебном дворце -- соляная контора, военная коллегия, мундирная и походная канцелярии, в конюшенном дворце -- склады сукон и амуниции. Каждая коллегия переехала не только со своими архивами, чиновниками, сторожами, просителями, но и с колодниками, которые проживали по целым годам в дворцовых подклетях. Все эти новые люди кишели, копошились в старом дворце, как черви в трупе, и была от них нечистота великая.
-- Всякий помётный и непотребный сор от нужников и от постою лошадей, и от колодников, -- говорил царевичу о. Иван, -- подвергают царскую казну и драгоценные утвари, кои во дворце от древних лет хранятся, немалой опасности. Ибо от сего является дух смрадный.
И золотой, и серебряной посуде, и всей казне царской можно ожидать от оного духу опасной вреды -- отчего б не почернело. Очистить бы сор, а подколодников свесть в иные места. Много мы о том просили, жаловались, да никто нас не слушает... -заключил старик уныло.
День был воскресный, в коллегиях пусто. Но в воздухе стоял тяжёлый дух. Всюду видны были сальные следы от спин посетителей, которые тёрлись о стены, чернильные пятна, похабные рисунки и надписи. А из тусклой позолоты древней стенописи все еще глядели строгие лики пророков, праотцев и русских святителей.
В самом Кремле, вблизи дворцов и соборов, у Тайницких ворот, был питейный дом приказных и подьячих, называвшийся Каток, по крутизне сходов с Кремлёвской горы. Он вырос, как поганый гриб, и процветал много лет втихомолку, несмотря на указы: "из Кремля вывесть оный кабак немедленно вон, а для сохранения питейного сбора толикой же суммы вместо того одного кабака, хотя, по усмотрению, прибавить несколько кабаков, в месте удобном, где приличествует".
В одной из канцелярских палат была такая духота и вонь, что царевич поскорей открыл окно. Снизу из Катка, набитого народом, донесся дикий, точно звериный, рёв, плясовой топот, треньканье балалайки и пьяная песня:
Меня матушка плясамши родила,
А крестили во царёвом кабаке,
А купали во зелёныим вине,
знакомая песня, которую певала князь - игуменья Ржевская на батюшкиных пиршествах.
И царевичу казалось, что из Катка, как из тёмной зияющей пасти, с этою песнью и матерным ругательством, и запахом сивухи подымается к царским чертогам и наполняет их удушающий смрад, от которого тошнило, в глазах темнело, и сердце сжималось тоскою смертною.
Он поднял глаза к своду палаты. Там изображены были "беги небесные", лунный и солнечный круг, ангелы, служащие звездам, и всякие иные "утвари Божьи"; и Христос Еммануил, сидящий на Небесных радугах с колесами многоочитыми; в левой руке Его златой потир, в правой -- палица; на главе седмиклинный венец; по золотому и празелёному полю надпись:
Предвечное Слово Отчее, иже во образе Божием сый и составляй тварь от небытия в бытие, даруй мир церквам Твоим, победы верному царю.
А снизу песня заливалась:
Меня матушка плясамши родила,
А крестили во царевом кабаке.
Царевич прочел надпись в солнечном кругу:
Солнце позна запад свой, и бысть нощь.
И слова эти отозвались в душе его пророчеством: древнее солнце московского царства познало запад свой в тёмном чухонском болоте, в гнилой осенней слякоти -- и бысть нощь -- не чёрная, а белая страшная петербургская ночь. Древнее солнце померкло. Древнее золото, венец и бармы Мономаха почернели от нового смрадного духа. И стала мерзость запустения на месте святом.
Как будто спасаясь от невидимой погони, он бежал из дворца, без оглядки, по ходам, переходам и лестницам, так что о. Иван на своих старых ногах едва поспевал за ним. Только на площади, под открытым небом, царевич остановился и вздохнул свободнее. Здесь осенний воздух был чист и холоден. И чистыми, и новыми казались древние белые камни соборов.
В углу, у самой стены Благовещения, при церкви придела св. великомученика Георгия, под кельями, где жил о. Иван, была низенькая лавочка, вроде завалинки; на ней он часто сиживал, грея старые кости на солнце.
Царевич опустился в изнеможении на эту лавочку.
Старик пошёл домой, чтоб позаботиться о ночлеге. Царевич остался один.
Он чувствовал себя усталым, как будто прошёл тысячи вёрст. Хотелось плакать, но не было слёз; сердце горело, и слёзы сохли на нём, как вода на раскалённом камне.
Тихий свет вечерний теплился, как свет лампады, на белых стенах. Золотые соборные главы рдели как жар.
Небо лиловело, темнело; цвет его подобен был цвету увядающей фиалки. И белые башни казались исполинскими цветами с огненными венчиками.
Раздался бой часов, сначала на Спасских, Тайницких, Ризположенских воротах, потом на разных других, близких и далёких башнях. В чутком воздухе дрожали медленные волны протяжного гула и звона, как будто часы перекликались, переговаривались о тайнах прошлого и будущего. Старинные -- били "перечасным боем" множества малых колоколов, подзванивавших "в подголос" большому боевому колоколу, с охрипшею, но вс ещё торжественною, церковною музыкой; а новые голландские отвечали им болтливыми курантами и модными танцами, "против манира, каковы в Амстердаме". И все эти древние и новые звуки напоминали царевичу дальнее - дальнее детство.
Он смежил глаза, и душа его погрузилась в полузабытье, в ту тёмную область между сном и явью, где обитают тени прошлого. Как пёстрые тени проходят по белой стене, как солнечный луч проникает сквозь щель в тёмную комнату, проходили перед ним воспоминания -- виденья.
И над всеми царил один ужасающий образ -- отец. И как путник, озираясь ночью с высоты, при блеске молнии, вдруг видит весь пройденный путь, так он, при страшном блеске этого образа, видел всю свою жизнь.
из романа Мережковского Дмитрия Сергеевича - «Петр и Алексей». Книга Пятая. «Мерзость запустения» (Отрывок)
