остановившись на мгновенье, я оглянулся вдруг назад, и взгляд наполнили сомненья, путь, что прошёл - ему не рад...
ах, если б вон на той развилке, я повернул бы не туда, не совершил бы те ошибки, и может быть, уже тогда
тех бесконечных стонов боли ночами я не излучал, и зверем раненым в неволе себя бы я не ощущал...
но нам дано лишь оглянуться, не в силах... сделать шаг обратно! и от последствий увернуться никак... И врать - безрезультатно...
Горечь ошибок Автор: Алекс Мунк
Полина стояла у открытой балконной двери и курила. Пасмурное небо поздней осени скапливало тёмные тяжёлые тучи. Вечером обещают снег. Снег это хорошо. Белый, красиво искрящийся и переливающийся под лучами зимнего солнца. Светлое пятно, положенное небрежными мазками на серый город, на серую душу. Полина чиркнула спичкой, прикуривая очередную папиросу. Светлое пятно на серой душе. Белый ком, тщетно пытающийся заполнить внутреннюю пустоту.
По большому счёту - это просто красивые слова, маскирующие гнетущие мысли. Но снег это всё равно хорошо. Скоро он заметёт начисто лишённый остекления балкон, насыплет сугроб. Большой - большой. Как снежная горка в далёком детстве. И тогда она, открыв в очередной раз балконную дверь, пройдёт по этому сугробу к самым перилам. Постоит, выкурит папироску и сделает шаг.
И уже будет не важно, полетит ли её тело вниз, а душа ввысь или наоборот - старое тело, вопреки законам физики взмоет в облака, а душа рухнет искупать грехи сквозь слои земли прямиком в Ад. Никакой разницы не будет. Ад, Рай, Чистилище, бесконечное забвение. Все что угодно будет лучше чем сейчас, чем долгие годы до этого момента. В этот раз она сможет. Точно сможет. Она будет сопротивляться до самого последнего шага и тогда…
Впрочем сегодняшняя ночь прошла спокойно. Полина даже просыпалась всего раз или два. Так всегда бывает, когда в соседнюю квартиру вселяются новые жильцы. Сколько их самых разных видела и слышала Полина за эти долгие годы? Уже давно сбилась со счёта. Кому то хватало одной ночи, чтобы больше никогда не появиться здесь, кого то хватало на дольше, но итог всегда был один - они очень быстро съезжали и квартира вновь выставлялась на продажу. И снова приезжали новые хозяева, переделывали ремонт под себя, выносили старую (а иногда и совсем свежую) мебель, заносили новую. И технику. Как же много сейчас у людей разной техники. И с каждым разом её всё больше.
"Совсем современные люди не могут без техники прожить", - подумала было Полина, но осеклась, покосившись на свой древний телевизор, уже цветной, но устаревший как морально, так и физически. Телевизор не выключался ни днём ни ночью, каким то необъяснимым образом не перегорая и продолжая выдавать слегка размытую картинку и, что самое главное, исправно работал звук. Хоть он и стал давно только фоновым шумом, но создавал ощущение, что кроме Полины с её пустотой, обречённостью, ужасом, в квартире есть ещё живые люди.
Нормальные живые люди со своими радостями, заботами. С любовью, а не только ненавистью. Может даже добротой, перекрывающей глухую злобу, с надеждами, которые возвышаются над не проходящим отчаянием. Что будет с ней в тот день, когда старый верный друг замолчит навсегда, выбрав последние капли жизни из своих постаревших схем, она даже боялась представить. Ведь, по собственным ощущениям, сойти с ума она не сможет, навсегда застряв на границе между сознанием и окончательным помешательством.
"Странно, что до сих пор тихо, - как бы выныривая из собственных мыслей, произнесла она шёпотом, - на улице давно светло, а тишина, спокойная тишина так ни разу не была нарушена." Может всё закончилось? Как бы ни была эта мысль приятна, как бы не хотелось в это верить, но такого не может быть. Максимум - небольшая передышка. Неожиданный подарок, который должен был быть приятным, но никогда таким не будет из - за ожидания.
Ожидания продолжения. Снег. Может не дожидаться, когда образуется спасительный сугроб, ведущий к свободе? Дверь открыта, перила не высокие. Три шага, каких то три шага отделяют её сейчас от завершения пути. От прекращения страданий, от нескончаемого помутнения и серости. От окончательного искупления всех ошибок, включая одну - самую главную, последствия которой не дают спокойно жить старому человеку, но и умереть спокойно не позволяют. Три шага. А что будет потом всё равно. Это будет уже не с ней. Может быть кошмар закончится, а может кто то другой вынужденно подхватит её ношу и будет так же страдать изо дня в день, проклиная тот момент, когда позволил себе допустить ошибку, стоившую всего. Наплевать. Это будут уже не её страдания и не её крест. Свой она вынесла сполна и чья то, возможно, искалеченная в будущем судьба ни сколько не трогала погасшее сердце Полины. Вот сейчас, ещё папироску и в путь. Долгий, короткий, только одну папироску на прощание.
- Стой! - Голос как всегда не был слышен, но ощущался каждым миллиметром кожи, внутренними органами, корнями седых волос.
Полина вздрогнула, но не обернулась. Она прекрасно знала что за спиной никого нет. Только отчаянно, уже зная что и эта попытка ни к чему не приведёт, попыталась сделать шаг вперёд.
- СТОЙ! - В этот раз голос обжёг словно раскалённое масло. Тело оцепенело. Полина снова проиграла. Она знала это, но всё ещё не хотела верить. Тело не двигалось, но мысли были уже там, у перил. - Дверь. - голос стал мягче, даже наверное добрее, но тело уже было полностью в его власти. Шаг вперёд, рука протянулась к двери и с силой захлопнула её. - Хорошо. - ещё спокойнее сказал голос и отпустил.
Полина снова могла шевелиться, хотя сейчас это было уже не важно. Очередная попытка провалилась. Как и сотни предыдущих. К пустоте примешался холод. Полина поёжилась и побрела к столу, на котором стоял старомодный хрустальный графин, чуть меньше чем на половину наполненный прозрачной жидкостью и не менее старомодный граненый стакан. На сегодня должно хватить. Выходить в магазин сил уже нет, да и не планировалось - вчера только ходила.
Холодно. Очень холодно. Вся комната как один большой холодильник. Сколько же часов простояла она перед открытой балконной дверью, продуваемая холодным ноябрьским ветром? Час? Два? Вечность? А вечером обещают снег.
Соседка. Глава 7. «Вечером обещают снег» Автор: Nislas
Вечерня отошла, последний возглас клира Замолк под сводами, волнуется народ; Молитва кончена, и снова голос мира В растворенную дверь детей своих зовёт.
Покорная ему, спешит толпа густая — Те к отдыху домой, а те — к ночным трудам; Кто набожно крестясь, кто нищих оделяя; Народ расходится, пустеет Божий храм.
Пустеет… только там старушка у иконы Да дряхлый инвалид осталися одни; И те, спеша уйти, последние поклоны Творят размашисто; вот вышли и они.
За ними вслед прошёл священник торопливо, И звук его шагов на каменном полу Замолк на паперти; и сторож молчаливый Лампады потушил и тихо сел в углу.
Вечерний солнца луч, в окошко проникая, Скользит и движется по стенам и столбам, И лики тёмные, как будто оживая, Глядят таинственно, являясь тут и там.
Порой блеснет оклад, мелькнёт резная рама, Иль сцена библией завещанных картин; Кругом и полумрак, и тишь пустого храма… Вот сторож задремал. Теперь я здесь один.
Пустая церковь (Отрывок) Автор: Розенгейм Михаил
... он сложил руки и стал молиться. Соловьи заливались. Жук налетел на него и пополз по затылку. Он сбросил его.
«Да есть ли Он? Что, как я стучусь у запертого снаружи дома... Замок на двери, и я мог бы видеть его. Замок этот — соловьи, жуки, природа. Юноша прав, может быть».
И он стал громко молиться и долго молился, до тех пор пока мысли эти не исчезли и он почувствовал себя опять спокойным и уверенным. Он позвонил в колокольчик и вышедшему келейнику сказал, что пускай купец этот с дочерью придёт теперь.
Купец привёл под руку дочь, провёл её в келью и тотчас же ушёл.
Дочь была белокурая, чрезвычайно белая, бледная, полная, чрезвычайно короткая девушка, с испуганным детским лицом и очень развитыми женскими формами. Отец Сергий остался на лавочке у входа. Когда проходила девушка и остановилась подле него и он благословил её, он сам ужаснулся на себя, как он осмотрел её тело. Она прошла, а он чувствовал себя ужаленным. По лицу её он увидал, что она чувственна и слабоумна. Он встал и вошёл в келью. Она сидела на табурете, дожидаясь его.
Когда он взошёл, она встала.
— Я к папаше хочу, — сказала она. — Не бойся, — сказал он. — Что у тебя болит? — Всё у меня болит, — сказала она, и вдруг лицо её осветилось улыбкой. — Ты будешь здорова, — сказал он. — Молись. — Что молиться, я молилась, ничего не помогает. — И она всё улыбалась. — Вот вы помолитесь да руки на меня наложите. Я во сне вас видела. — Как видела? — Видела, что вы вот так ручку наложили мне на грудь. — Она взяла его руку и прижала её к своей груди. — Вот сюда.
Он отдал ей свою правую руку.
— Как тебя звать? — спросил он, дрожа всем телом и чувствуя, что он побеждён. Что похоть ушла уже из -под руководства. — Марья. А что?
Она взяла руку и поцеловала её, а потом одной рукой обвила его за пояс и прижимала к себе.
— Что ты? — сказал он. — Марья. Ты дьявол. — Ну, авось ничего.
И она, обнимая его, села с мим на кровать.
На рассвете он вышел на крыльцо.
«Неужели всё это было? Отец придёт. Она расскажет. Она дьявол. Да что же я сделаю? Вот он, тот топор, которым я рубил палец». — Он схватил топор и пошёл в келью.
Келейник встретил его.
— Дров прикажете нарубить? Пожалуйте топор.
Он отдал топор. Вошёл в келью. Она лежала и спала. С ужасом взглянул он на неё. Прошёл в келью, снял мужицкое платье, оделся, взял ножницы, обстриг волосы и вышел по тропинке под гору к реке, у которой он не был четыре года.
Вдоль реки шла дорога; он пошел по ней и прошёл до обеда. В обед он вошёл в рожь и лёг в ней. К вечеру он пришёл к деревне на реке. Он не пошёл в деревню, а к реке, к обрыву.
Было раннее утро, с полчаса до восхода солнца. Всё было серо и мрачно, и тянул с запада холодный предрассветный ветер.
«Да, надо кончить. Нет Бога! Как покончить? Броситься? Умею плавать, не утонешь. Повеситься? Да, вот кушак, на суку».
Это показалось так возможно и близко, что он ужаснулся. Хотел, как обыкновенно в минуты отчаяния, помолиться. Но молиться некому было. Бога не было.
Он лежал, облокотившись на руку. И вдруг он почувствовал такую потребность сна, что не мог держать больше голову рукой, а вытянул руку, положил на неё голову и тотчас же заснул. из повести Л. Н. Толстого - «Отец Сергий»
Моя подруга луна, Во тьме ярко светит одна. Лунный луч, могильный холод. Ломки злой, собачий голод Мне не дал уснуть той ночью. Кушать хочет, сильно очень.
Я буду наркоманом, Зов души, на сердце рана. Пусть я буду уничтожен Этим миром! Этим миром...
Я хочу быть наркоманом (Отрывок) Автор: Алексей Синий Кит Баженов
I. На трубу Архангела
На войну ехали разные люди, как будто затрубил Архангел и всем неотложно понадобилось вставать и бежать.
Овечки – те просто стадом пошли, и говорить о них нечего, а козлища - грешники торопились ужасно.
– Не успею, не попаду, – каждый думал про себя и спешил перебить дорогу другому.
На моём пути явился какой -то Причисленный к министерству, глазки у него ребячьи, рот старческий, губки тонкие, как листики. Он для войны и причислился, ходил в полувоенной форме, обещал меня устроить, во всём помочь и даже сказал:
– Я буду вашей нянюшкой.
Стали мы с ним ходить в кофейню, беседовать. Вокруг нас, столик к столику, собиралось множество всяких людей, все говорили, что война эта последняя, и у всех был тайный последний вопрос: «Чем всё это кончится?» Многим казалось, что старый генерал знает больше других, все его спрашивали и доходили до последнего, генерал откидывался на спинку стула, разводил руками и на всю кофейню всем зараз объявлял:
– Ну, господа, этого никто не знает! – Как же так, как же быть? – всюду спрашивали генерала. Ещё раз, и ещё, и ещё, в разные стороны медленно повертываясь, повторял генерал: – Никто, никто этого не знает! – А Вильгельм? – И сам Вильгельм ничего не знает!
В кофейне наступало молчание, всех давило неизвестное будущее: как будто раньше все знали вперёд и теперь только стало видно, что никогда никто ничего не знал ни о чём.
– Всё - таки во всяком же деле необходима какая - нибудь логика, – пробовали сказать самые учёные люди. – Никакой логики, – твердил генерал, – никто ничего не знал, не знает и никогда никому ничего не узнать. – Как же быть? – Так и будете, пройдёт, всё само узнается.
Все понемногу смирялись, пили кофе молча, только мой Причисленный кривил свои тонкие губы. Я иногда высказывал ему свои предположения, он сейчас же их опровергал и даже иногда умел склонить меня на свою сторону. Я потом высказывал его собственные взгляды, он их также разбивал. Когда я приходил, воодушевленный победой, он старался запугать меня какими -то огромными германскими мортирами. Если при неудачах я падал духом и ссылался на те мортиры, он уверял меня, будто все эти мортиры – одежда голого короля и их вовсе нет. Утомлённый бесплодными разговорами, я напомнил Причисленному о его обещании устроить меня на войну, и как об этом сказал – он исчез. И опять мне стало, как в сновидении о Страшном Суде, что я не попаду ни к овцам, ни к козлищам, и останусь жить по - прежнему один без Суда.
А туда мимо меня всё ехали и ехали разные люди. Ехали гимназисты и старцы, княгини, купчихи, лабазники, осетины, евреи, татары. Ехали всякие ряженые: путешественник неоткрытого севера ехал членом общества изучения культурных зверств, собиратель византийских эмалей прикомандировался к обществу сохранения памятников братских могил, этнограф ехал буфетчиком в Львов, журналист дьячком в униатскую церковь.
Не один раз так повторялось мне сновидение о Страшном Суде, что на каком -то огромном вокзале собираются все с вещами, самые обыкновенные люди, обыватели, которых ежедневно всюду всю жизнь встречал, и среди них нет ни одного большого человека. Сквозняк на вокзале ужасный, у меня инфлюэнция, насморк, платка с собой нет, чихаю, на меня обижаются, поведение мое неприлично, выйти невозможно: в мужской уборной дамы устроились…
Воскресали мёртвые, приходили из далёкого моего умершего, забытого прошлого и даже говорили со мною на «ты». Один даже расцеловал меня, и в кантах и ремешках непонятного мне военного назначения едва узнал я контролёра нашей Рязано - Уральской железной дороги: сыскал некогда себе большую известность за покровительство зайцам. Расцеловались...
– Ты теперь кто? – спросил я. – «Белый Волк», – ответил он, – еду устилать поле сражения своими собственными трупами.
Я один не имел никакой лазейки на войну, и так мне всегда представлялось о Страшном Суде, что затрубит Архангел, все побегут к поезду, а у меня чемодан преогромный, тяжёлый, бегу я с чемоданом, запыхался, спотыкаюсь, и вот всё -таки кое - как добежал до станции к третьему звонку, сунул чемодан на ходу.
– Нельзя, – кричат, – не туда! – Ради Бога, – прошу, – хоть чемодан -то отдайте!
Не пускают и чемодан не отдают, а в чемодане и всё моё оправдание на Страшном Суде. Согласен теперь остаться и без Суда, лишь бы отдали мне чемодан. Но поезд с чемоданом уходит, и к одинокому, на пустой, покинутой всеми земле, подходит моя покойная старушка с назиданием:
– Говорила я тебе, дитятко, собирай свои ноготки, затрубит Архангел, полезут все к нему на гору, срастутся ноготки, и будет чем уцепиться, а вот ты не слушал меня, ну, и сиди теперь с голыми пальцами!
II. Отсрочка
Прошло года два с половиной, опять я в той же кофейной и опять толчея, валом валит народ, как и тогда, и генерал по -прежнему сидит, и Причисленный, и все прежние знакомые приходят, советуются, бегут, как и раньше бежали на трубу Архангела, только теперь назад, в обратную сторону.
– Куда вы теперь спешите? – На места продовольствия! – Что же там, или Страшный Суд не удался?
На ходу все повторяют:
– Отсрочка, отсрочка Суду!
Вот дипломат, барон Пупс, бывший начальник санитарного отряда, теперь едет в другом каком -то костюме.
– Вы теперь кто, барон? – «Уполоборона».
Это значит, уполномоченный по обороне.
Причисленный перечислился. Рекомендуется:
– «Женотруд»!
Организует женский труд на трамваях столицы. Кто заготавливает горох, кто фасоль, кто мороженое мясо и солонину, не перечесть всех, не пересчитать, все вместе называется «Заготсель», значит, заготовка по сельскому хозяйству.
– «Заготсель» на учёте? – спрашивают генерала. – Отсрочка, – говорит генерал.
Путешественник неоткрытого севера служит в особом совещании по топливу – «Осотоп», журналист, что ехал дьячком в униатскую церковь, сидит на бобах, знаток византийских эмалей – в комиссии «Трофей», и множество всяких других знакомых и незнакомых подходят к генералу советоваться.
– «Женотруд» на учёт? – Отсрочка!
«Осотоп», «Уполоборона», «Трофей», вся «Заготсель» вокруг генерала.
– Отсрочка, отсрочка!
Явился и тот, кто поле сражения хотел устилать своими трупами: «Белый Волк» теперь в смокинге и в лакированных сапогах, поставляет на заводы рабочих китайцев и персов.
– «Китоперс»! – говорит он генералу. – Не понимаю, как ты сказал? – спросил я. – «Китоперс»! – повторил он, – был «Белый Волк», теперь «Китоперс».
Все торопились, как и раньше, и меня опять увлекли.
– Ваше превосходительство, – говорю я, – нельзя ли и меня на учёт? – Ваше занятие? – Мое занятие особенное, я так себе человече, сочинитель, но теперь хочу бросить, хочу быть, как все. – Как вам не стыдно, – отвечает генерал, – молодой и здоровый, идите на фронт!
Так я опять не попал, опять, как во сне, все бегут, а у меня чемодан огромный, сунул чемодан на ходу...
Сновидение повторяется, я один на покинутой земле, и опять с назиданием подходит старушка: – Говорила я тебе, дитятко, собирай ты свои ноготки... – Милая, да это же не Архангел трубит, это бегут обратно, за отсрочкой, тут, кажется, ногти не нужны! – Как так не нужны, для всякого дела нужны ногти, гордец ты! Всё сочинял, а время ушло, видишь, все теперь кашу варят себе, попробуй теперь сварить для себя на земле что - нибудь с голыми пальцами!
Он проводил всё время под скалой, И слушал злобный рокот океана. Костёр, слегка подёрнувшись золой, Курил огни без мёртвого изъяна. Неандерталец — истинный изгой, Лечил водой открывшиеся раны, Особенно рубец от тигра рваный, Пробороздивший его грудь дугой.
Лицо и лоб в морщинах волевых, А зоркий взгляд, исполненный печали, Напастей — настоящих и былых, Мог рассказать кому -то, но едва ли… Не отыскать на берегу живых. Отныне соплеменники молчали, И днём, и беспокойными ночами, Лишенные всех благостей земных.
НЕАНДЕРТАЛЕЦ (ОТРЫВОК) Автор: Иван Близнец
Спокойная и комфортная жизнь продолжалась, однако, не вечно. Постепенно созрел очередной экологический кризис (тот самый, выходом из которого оказалась дивергенция (2)).
Этот кризис настолько глубоко затронул экологическую нишу палеоантропа, что даже те почти «предельные» в животном мире инструменты адаптации, которые он успел приобрести, проходя через предыдущие кризисы, не гарантировали его от неумолимо надвигающейся очередной угрозы вымирания.
Непреодолимые трудности жизни в условиях кризиса вновь вынуждали палеоантропа к энергичному поиску новых, выходящих за рамки прежнего опыта, путей адаптации (то есть палеоантроп занялся делом, до боли знакомым современному российскому «неоантропу»).
И дело пошло, когда палеоантроп, основательно отшлифовавший на других животных своё мастерство в области интердикции (3), вознамерился применить этот мощный инструмент к себе подобным, к другим палеоантропам.
Таким образом, круг, пройденный интердикцией, замкнулся: возникшая внутри больших скоплений палеоантропов и адаптированная для применения исключительно по отношению к другим животным интердикция вернулась во внутренние отношения палеоантропов между собой.
Но задача, которую она решала теперь, была другая: нейтрализовать действие не имитативного рефлекса, как в начале пути, а рефлекса, запрещавшего убивать. Это и вывело палеоантропа на тропу дивергенции — «выращивания» нового вида, особо податливого на интердикцию.
Жизнь, однако, быстро подсказала, что верхние лобные доли, надежно обеспечивающие податливость на интердикцию, в случае, если начать практиковать интердикцию уже внутри собственно «большелобых», способны предоставлять такие инструменты сопротивления ей, которые остальным животным принципиально недоступны.
Таким образом, «выведя» полезную для себя породу — неоантропов, палеоантропы вышли на совершенно не приемлемый для животного мира «побочный» результат: они вытолкнули неоантропа из зоологического режима развития в социальный.
Дальше совсем коротко. Поршнев реконструирует три ступени развития нейросигнального дистантного взаимодействия :
интердикция I (на пороге дивергенции, описана выше), интердикция II (разгар дивергенции, торможение интердикции I, или «самооборона») и интердикция III, или «суггестия» (перенесение отношений дивергенции в мир самих неоантропов). Суггестия — это уже порог собственно человеческой речи. «Полная зрелость суггестии» , — пишет Поршнев, — «отвечает завершению дивергенции» . Соотношение между тремя этими ступенями — поясняет Поршнев — можно условно сравнить с соотношением «нельзя» — «можно» — «должно» .
Переход со ступени на ступень происходил, естественно, не без естественного отбора из многочисленных мутаций, масштаб и разнообразие которых были спровоцированы кризисом, а значит, и не без множества неустойчивых переходных форм.
И только у одной из мутаций — неоантропа третья ступень (суггестия) этим отбором была надежно и навсегда закреплена. Выше было показано, что от такого закрепления биологическую пользу извлёк вначале вовсе не сам неоантроп. Последнему ещё много предстояло потрудиться для того, чтобы обернуть вредное приобретение себе на пользу.
Первыми шагами такого развития, выходящими за рамки биологической эволюции, то есть не требовавшими уже изменения анатомии и физиологии нового животного, стало возникновение «контрсуггестии» — инструмента сопротивления суггестии — и «контрконтрсуггестии» инструмента подавления, преодоления этого сопротивления.
В свою очередь, возникновение пары «контрсуггестия контрконтрсуггестия», с одной стороны, выталкивало неоантропа в бесконечный процесс усовершенствования форм того и другого, а с другой, делало возможной и необходимой интериоризацию внешнего взаимодействия во внутренний диалог. Но это случилось уже много позже...
О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) [изд. 1974, сокр.] Глава 2. «От интердикции к суггестии» (Отрывок) Автор: Поршнев Борис Фёдорович __________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(1) Ночь первой суггестии - Суггестия, или внушение — это процесс воздействия на психику человека, связанный со снижением сознательности и критичности при восприятии внушаемого содержания, не требующий ни развёрнутого логического анализа, ни оценки. Внушение осуществляется с целью создания определённых состояний или побуждения к определённым действиям.
(2) экологический кризис (тот самый, выходом из которого оказалась дивергенция) - Дивергенция — процесс расхождения признаков в процессе адаптации к разным условиям существования. При дивергенции сходство между организмами объясняется общностью их происхождения, а различия — приспособлением к разным условиям среды. Примером дивергенции форм является возникновение разнообразных по морфофизиологическим особенностям вьюрков от одного или немногих предковых видов на Галапагосских островах.
(3) И дело пошло, когда палеоантроп, основательно отшлифовавший на других животных своё мастерство в области интердикции , вознамерился применить этот мощный инструмент к себе подобным, к другим палеоантропам. - Научное название прерывания чьей-то деятельности. Такое взаимодействие имитации и ультрапарадоксальной инверсии Борис Поршнев назвал интердикцией. Это срыв, торможение биологически полезной деятельности организма за счёт имитативного рефлекса. Интердикция дала возможность уникально влиять на других особей.
История о том, как произошёл отказ от финанисирования одного сомнительного закрытого финансового проекта (*) ____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) Название иллюстрации «История о том, как произошёл отказ от финанисирования одного сомнительного закрытого финансового проекта» - Экспертная отсылка на низкие литературные способности ОЛЛИ, не умеющего выстраивать формулу литературных форм )), да ещё к тому же допускающий нелепые грамматические ошибки. ____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Литература — это самый приятный способ игнорировать жизнь. – Фернандо Пессоа
Нет прошлого. И будущего нет. Растаял горизонта след... И некуда спешить. И некого любить. Забыть и всё и всех. Пришла пора забыть.
Одна. Совсем одна! Как полная луна: Всё что ушло – во мне. Всё, что придёт – со мной. Зачем живу? Жила? А если жизнь игра? И я – игрушка в ней? И кто играет мной?
Ау, друзья – попутчики мои!.. Кто умер, кто убит. А кто ещё в игре На шахматной доске С названьем странным «Жизнь»… Невидимой рукой, на чёрной полосе…
Родители. Родня. О. формула игры! Есть дети у меня… Ау, ау! Где вы?!
Зелёный день в окно так солнечно глядит, А внучка на тахте печальная сидит. Ей не понять игры с названьем страшным «Ж И З Н Ь»! Ещё всё впереди, любимая, держись!
А может быть и впрямь есть тот святейший бал, А может, наконец – последний перевал. И впереди рассвет, как жизни лучшей свет! А эта вот игра – всего лишь сном была.
Формула игры Автор: Коломиец Любовь
Без пятидесяти пяти минут четыре ночную тишину нарушил истошный мелодичный крик телефона, некогда выпавшего из кармана случайного мальчишки, пробегавшего в высоких зарослях травы.
Природа встрепенулась. Полёгшие от росы ярко синие колокольчики неохотно выпрямили зелёные спинки и повернулись в поисках первых лучей солнца. Жаворонок, слегка скомканный и намокший от капель росы, изумлённо выглянул из тёплого гнезда и посмотрел на небо, пытаясь увидеть первые отблески утра. Где-то в земле пискнула полуглухая мышь, не ожидая резкого звука. И паук, что всё это тёмное время вил паутину при луне, оторопело замер в ожидании первой взвившейся сонной мошки. Но вот само солнце ещё не успело показаться из-за горизонта, поэтому и ночь не спешила убирать яркое звёздное покрывало.
И всё-таки после мистически громкого звука, эхом пронёсшегося по лугу, утро начало оживать. Даже солнцу пришлось немного поторопиться, дабы помочь обитателям небольшого мира проснуться и приступить к своему обычному распорядку дел.
Где-то в середине луга среди цветов, травы и сорняков возвышался муравейник. Это был широкий, округлый муравейник, напоминающий сцену античного театра в Афинах. Здесь трудились муравьи: кто -то группами, кто -то парами, а кто -то и по одному. Маленькие веточки, соринки, засохшие травинки всё больше и больше наполняли этот необычайно широкий тёмно -коричневый дом. Некоторые муравьи уже с самого утра спешили принести пойманных мошек, жучков и даже небольших пауков, чтобы поесть.
Муравейник в середине луга не был единственным в этом просторном мире, но был одним из самых крупных. Всё здесь было спокойно и чётко обустроено. Несколько входов с разных сторон муравейника были хорошо охраняемы, чтобы ни один сомнительный гость не смог нарушить мирно текущую жизнь муравьёв. Внутри было просторно и достаточно светло, так как лучи солнца легко просачивались через множество небольших окошек. И в тоже время ни какой дождь не был страшен этому муравейнику.
В это утро всё также было спокойно, за исключением прозвеневшего в траве телефона.
Жаворонок вылетел из гнезда, спел свою песню и отправился по своим птичьим делам, увлечённо переговариваясь с воробьями. По лугу пробежала лисица, периодически останавливаясь и вынюхивая для себя новые направления пути. Божьи коровки облюбовали утренние прохладные листья травы и зашевелили усиками, старательно умываясь оставшейся каплей росы. Клевера, колокольчики, ромашки, незабудки, маки подняли головы и расправили зелёные тонкие спинки, всем своим видом сообщая обитателям луга о приближающемся дне. Пчёлы и шмели, перелетая от одного цветка к другому, разносили пыльцу. Пёстрые, зелёные, фиолетовые бабочки хрупкой красотой одухотворяли небольшой луговой мир.
Жизнь в этот день не кипела, а бурлила.
Наступил вечер. Солнце близилось к закатной черте, и небо всё ярче и ярче окрашивалось в оранжево-розовый цвет, чтобы потом укрыться чёрно-звёздным одеялом. Все обитатели луга замедляли движение.
В широкий и просторный тёмно - коричневый дом входили муравьи, принося с собой последние на сегодня комочки еды, веточки, соринки. Они возвращались сюда, чтобы отдохнуть и набраться новых сил. Муравьи и муравьихи, казалось, переговаривались между собой, хотя это было, скорее, касание лапками друг друга. Скоро должно было полностью стемнеть.
Неожиданно зазвонил и резко стих телефон, и его мелодия вновь эхом пронеслась по всему лугу.
Жаворонок, только что свернувшийся в тёплом гнезде, поднял голову и настороженно оглянулся, прислушался. Все на лугу притихли, даже сверчки, начавшие было свою стрекочущую песнь. Тишина. Только муравьи по-прежнему обустраивались у себя в доме и не обращали внимания на посторонние звуки.
– Эй! Ну чё там?! – ворвался на луг чей-то басовитый голос. – Да тухло всё, – отвечал ему другой, примерно такой же, – малец давно обронил!
Земля завибрировала. Тяжёлые ботинки приминали траву, прокладывая себе путь в неизвестном направлении.
– Ай, бляха, колючка! – закричал первый басовитый голос, – чёрт бы его побрал сунуться сюда, он вообще башкой думал?
На луг пришли они. Голоса становились всё отчётливее и отчётливее. Тот, кто впереди, был самым высоким. Он говорил сквозь зубы, чтобы не выронить непрерывно тлеющую сигарету изо рта. Второй шёл, озираясь по сторонам и то и дело посматривая в экран своего телефона. Третий и четвёртый казались самыми спокойными в этой компании и были очень похожи друг на друга. Их камуфляжные длинные штаны защищали ноги не только от укусов надоедливых комаров, но и от колючек тоже. Ну а пятый, натянув на лоб кепку, казалось, интуитивно угадывал направление впереди идущих и брёл за ними.
– А чё мальца то не отправили искать? – спросил высокий. – Макс, да откуда ж я знаю! – злобно отвечал второй парень, пригибая очередную травинку к земле, – мать сказала, что он мелкий ещё, а я ж типа брат, вот и помочь ему типа должен! – Этот засранец потерял, а мы ищи свищи эту грёбанную пикалку! – голос пробубнил из -под кепки.
Парни умолкли. Лишь изредка слышались на лугу тцыки и охи, сопровождающиеся межзубными ругательствами. Сверчки снова затянули свою песню, жаворонок осторожно свернулся в гнезде, а паук продолжил начало своей новой работы.
Вдруг кончик ботинка третьего из парней остановился возле широкого муравейника в центре луга. Охранники этого тёмно-коричневого домика напряглись и вышли на разведку. Они заползи на чёрный, как смоль, ботинок и принялись изучать.
– Чёрт! Тут ещё и муравейник! – завизжал парень, чей ботинок, собственно, и оказался рядом, – пошлите отсюда скорее, скажешь, что не нашёл телефон, Колян! Ну нафиг! – Ты что? Муравейника испугался? – зло рассмеялся первый, доставая сигарету изо рта, – к чёрту его снеси!!!
И он со всей силы пнул по самому верху муравьиного дома.
Муравьи напряглись и начали кучкой собираться наверху, пытаясь понять, что такое произошло.
– Да не так это делать надо, идиот! – заорал второй парень, – смотри!
Он схватил палку и со всей силы воткнул её прямо в центр широкого и просторного муравейника. А потом начал крутить, стараясь сделать отверстие в центре как можно шире.
Муравьи закопошились. Охранники сбежались к эпицентру событий и быстро поползи по палке вверх, стараясь как можно скорее устранить угрозу. Другие же муравьи пустились наутёк, подхватывая муравьих и вынося яйца и личинки из маленьких отверстий в некогда уютном доме.
– Ахах, смотри! Побежали! – рассмеялся первый, придавливая сразу нескольких, неосторожно попавших под ногу муравьишек.
Третий и четвертый парни стояли чуть поодаль, не решаясь присоединиться к компании раздухарившихся ребят. А пятый достал телефон и начал снимать.
– Чё вы вытаращились то! А ну присоединяйтесь! – заорал басом высокий, – не найдём, так повеселимся!
И парни, сначала неуверенно по очереди пнули муравейник, а потом с энтузиазмом принялись громить всё ближайшее вокруг него.
– Дави сначала тех, что по палке лезут! Сожрут ведь! – Ага, а ты вон тех давай, а то разбегутся! – Без тебя разберусь!
Травинки, веточки, песчинки, некогда аккуратно сложенные в один большой тёмно - коричневый дом, разлетались направо и налево, муравьи и муравьихи с яйцами разбегались в разные стороны, пытаясь найти убежище в густых зарослях травы. Самых неудачливых давили чёрные тяжёлые ботинки. Все жители луга напряжённо смотрели на муравейник и парней, крушивших всё, что было построено. Жаворонок озабоченно ёрзал в гнезде, стараясь не высовываться, полуглухая мышь зарылась в траву, чтобы не слышать истошный смех врагов, цветы приклонились к земле.
– Ладно, хватит! – крикнул наконец высокий и кинул окурок в разрушенный муравейник, – пошли отсюда! – А чё с телефоном -то? – спросил кто-то из оставшихся. – А это пусть Колян решает, но я домой, парни, а вы как хотите! – ответил первый хриплым басом. – Темнеет! Пошли все отсюда! – подтвердил Колян, озираясь то направо, то налево, – не по себе мне как - то.
И чёрные ботинки всех пяти пар ног поспешили в ту сторону, откуда пришли.
Окурок дотлевал в центре некогда уютного тёмно - коричневого дома, а вместе с ним и души не спасшихся муравьёв. Всё резко стихло, но земля на лугу не перестала вибрировать.
Гражданин военком, за проявленную трусость и попытку к бегству, вы задерживаетесь. ))
В поле в полдень Печёт, как в печке, Лошадёнка не тянет воз. Баба с возу – кобыле легче, Ну и спрыгну, какой вопрос!
Собирались Жить вместе вечно, Обернулась любовь – войной. Бабу с возу – на шее легче. Глядь, другая уж за спиной.
Ни собой, Ни своею болью Я не стану обременять. На горбу тащу свою долю, Ни на что не хочу менять!
От поклажи устали плечи, Ноги так от ходьбы горят... "Баба с возу – кобыле легче", Легче ль бабе?– Не говорят!
БАБА с ВОЗУ (по народным пословицам) Автор: лариса яшина
В эти октябрьские дни в обороне Москвы возникла огромная брешь, которую нечем было заполнить. В любой день немецкие войска могли прорваться в город. Члены политбюро собрались в кабинете вождя.
Сталин объявил, что всем нужно сегодня же, то есть пятнадцатого вечером, эвакуироваться. Партбоссы поспешили исполнить указание вождя, они делились пугающей информацией со всеми знакомыми, и весть об оставлении города распространилась мгновенно.
Утром 16 октября в Москве впервые за всю историю метрополитена его двери не открылись. Метро не работало. Поступил приказ демонтировать и вывезти все оборудование. Закрытые двери метро сами по себе внушали страх и панику. Метро — самое надежное транспортное средство. Главное убежище во время ежедневных налетов авиации врага. Уж если метро прекратило работу, значит, город обречён…
Жителям никто не сообщал, что происходит. Власть, занятая собственным спасением, забыла о своём народе. В Москве не топили. Закрылись поликлиники и аптеки. Стала ясна слабость системы, казавшейся столь твёрдой и надёжной, безответственность огромного и всевластного аппарата, трусость сталинских выдвиженцев. Думали только о собственном спасении, бежали с семьями и личным имуществом и бросали столицу на произвол судьбы. Организованная эвакуация превратилась в повальное бегство.
Лев Ларский скоро уйдёт на фронт, после войны станет художником. А осенью сорок первого он ещё учился в десятом классе 407-й московской школы. Утром 16 октября он оказался на шоссе Энтузиастов:
«Я стоял у шоссе, которое когда-то называлось Владимирским трактом. По знаменитой Владимирке при царизме гоняли в Сибирь на каторгу революционеров — это мы проходили по истории. Теперь революционеры -большевики сами по нему бежали на восток — из Москвы.
В потоке машин, несшемся от Заставы Ильича, я видел заграничные лимузины с «кремлёвскими» сигнальными рожками: это удирало Большое Партийное начальство!
По машинам я сразу определял, какое начальство драпает: самое высокое — в заграничных, пониже — в наших «эмках», более мелкое — в старых «газиках», самое мелкое — в автобусах, в машинах «скорой помощи», «Мясо», «Хлеб», «Московские котлеты», в «чёрных воронах», в грузовиках, в пожарных машинах…"
........
В тот же день, 18 октября, начальник московской милиции Романченко доложил заместителю наркома Серову: «Распоряжением Московского комитета ВКП (б) и Московского совета о расчёте рабочих предприятий, кои подлежат уничтожению, и об эвакуации партийного актива жизнь города Москвы в настоящее время дезорганизована… Районные комитеты партии и райсоветы растерялись и фактически самоустранились от управления районом… Считаю необходимым предложить горкому партии временно прекратить эвакуацию партийного актива».
Чекисты не без злорадства сообщали, что партийные чиновники драпанули и бросили город на произвол судьбы. Аппаратчики же считали, что чекисты к ним несправедливы. Московские руководители валили вину друг на друга.
Второй секретарь горкома партии Георгий Попов возложил вину на своего прямого руководителя — первого секретаря Московского обкома и горкома Александра Щербакова:
«Я поехал в Московский комитет партии. Там было безлюдно. Навстречу мне шла в слезах буфетчица Оля. Я спросил её, где люди. Она ответила, что все уехали. Я вошёл в кабинет Щербакова и задал ему вопрос, почему нет работников на своих местах. Он ответил, что надо было спасать актив. Людей отвезли в Горький. Я поразился такому ответу и спросил: а кто же будет защищать Москву? Мы стояли друг против друга — разные люди, с разными взглядами. В тот момент я понял, что Щербаков был трусливым по характеру».
Из секретной справки горкома партии: «Из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников. Бегство отдельных руководителей предприятий и учреждений сопровождалось крупным хищением материальных ценностей и разбазариванием имущества. Было похищено наличными деньгами за эти дни 1 484 000 рублей, а ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей. Угнано сотни легковых и грузовых автомобилей».
1941. Как красная аристократия драпала из Москвы (Отрывок) Автор: vasiliy_eremin
Так психо - энергетическое поле над Москвой было очищено и можно было приступить к обороне столицы.
Как будто сквозь меня проходят волны, Энергии, потоки, нити, свет. Стакан полупустой ли, полуполный? - Пока что не могу найти ответ.
Все эти даты, совпаденья, знаки... Но я же скептик, мне всё это странно! Всё выпукло, но словно в полумраке. Всё неожиданно и всё так долгожданно.
Как будто прохожу через поток, Где время сжалось. Или растянулось. И развязался старый узелок, Внутри взвихрилось, взорвалось, замкнулось.
И многое, что раньше обожала, Сейчас не в кайф и как - то мимо кассы. И то, что прежде сердце согревало, Теперь имеет едкий вкус пластмассы.
Переоценка? Слом? Перезагрузка? Я даже не могу найти слова... Всё слишком широко. И слишком узко. И я натянута, как лука тетива.
Перезагрузка (Отрывок) Автор: Нона Волга
Как - то уж так сложилось, что мне никогда не приходилось отчитываться перед комиссиями. В школе я был, с одной стороны, слишком способным, а с другой – слишком разболтанным, чтобы испугаться какой - нибудь «комиссии из гороно». В институте я учился в те годы, когда никаких комиссий попросту не было, в стране царила полнейшая анархия. Ну а работа менеджером в «Бите и Байте»… чего тут проверять? Не стырил ли я новую видеокарту для домашнего компьютера? Нет, не стырил, взял протестировать, через месяц верну, она как раз устареть успеет, а если вам не нравится – увольняюсь, вон в «Макросхеме» на полторы штуки больше платят!
И всё - таки поневоле унаследованный страх холодком елозил между лопатками. Что поделать – непоротое поколение до сих пор лежит поперёк лавки. Ждёт, пока для него розгу срежут.
Отряхивая песок с рубашки, я зашёл в башню. Мельком подумал, что у дверей надо положить тряпочки… или специальные коврики, зелёненькие такие, вроде травки из пластика. В московскую дверь снова постучали. Котя, стараясь придать себе максимально сосредоточенный вид (чему немного мешали две выпитые бутылки украинского пива), встал возле лестницы. Я открыл дверь. И уткнулся в три дружелюбные, хорошо знакомые физиономии.
Первым стоял известный юморист, звезда телеэкрана, щекастенький и морщинистый. Улыбка на лице была приклеена так крепко, что ему, наверное, приходилось напрягать мышцы, чтобы перестать улыбаться. Рядом – известный депутат патриотически - оппозиционных убеждений. Он тоже улыбался, но у него это получалось лучше. Доверительнее. Даже хотелось вступить в одну с ним партию и начать радеть о народе. Эти двое – ладно. Чего-то подобного я и ожидал. А третьей была Наталья Иванова. Живая и здоровая, приветливо кивнувшая мне. Только взгляд не вязался с приветливой улыбкой. Настороженный был взгляд. Спасибо Коте, что так вовремя высказал свою догадку!
– Привет, Наташа, – сказал я, потянулся к девушке и чмокнул ее в щеку. – Рад видеть в добром здравии.
Политику я протянул руку и обменялся с ним крепким рукопожатием. Юмориста, если честно, хотелось огреть надувным молотом или запустить ему в лицо кремовый торт. Но я ограничился кивком и максимально дружелюбной улыбкой.
Наталья пристально смотрела на меня. В глазах её что - то плавилось, перекладывалось, переключалось. Вперёд выплывало сплошное дружелюбие и одобрение. Даже весёлые морщинки побежали от уголков глаз, хотя обычно такие появляются у очень умелых стерв годам к тридцати – тридцати пяти. А настороженность пряталась, уходила из глаз – куда - то поближе к душе. Идиот. Ведь только что мне советовали – тупи! А я проявил себя догадливым, не удивился тому, что Наталья жива.
– Ты не в обиде на меня, Кирилл? – Наталья тоже потянулась навстречу и коснулась меня сухими, горячими губами. От её приветливости веяло холодом. – Да что ты! – Я заставил себя засмеяться и кивнул юмористу, словно призывая его разделить моё веселье. – Что ж я, идиот? От такого – кто откажется? Объяснила бы сразу, разве я… – Объяснить никогда и ничего нельзя. – Наталья слегка убавила свою фальшивую приязнь. – Мы пройдём? – Конечно! – Я отступил с дороги, мимолетно замечая и стоящие в сторонке дорогие машины, и нескольких крепких людей, окруживших башню.
Троица вошла – и остановилась при виде Коти.
– У меня тут друг… мы пивка попить решили, ничего?
Наталья внимательно посмотрела на Котю. Котя едва ли не по струнке вытянулся. И выпалил:
– Чагин Константин Игоревич! Двадцать пять лет! Невоеннообязанный по здоровью. Журналист! – Какой ещё журналист? – брезгливо спросила Наталья. – Сенсационник! – выпалил Котя. – Это у тебя Кирилл ночевал? – Было дело, – с готовностью согласился Котя. – Только я не помню, я всё забыл, мы потом заново познакомились… Вы не подумайте, я здесь не в профессиональном качестве! Чисто по - дружески. Я Кирюхе не враг! – Главное – себе врагом не будь.
– Наталья явно приняла какое-то решение относительно Коти.
– Дружи, конечно. Друзья – это очень важно. – Старый друг борозды не испортит! – скрипуче произнёс юморист.
С надеждой посмотрел на Наталью. Потом на политика. Наталья его проигнорировала, политик поморщился и сказал:
– Женя, ты не на работе… – Показалось, что смешно! – с вызовом сказал юморист и пожал плечами. – Со всяким бывает! – Давай лучше познакомимся с молодым человеком, – миролюбиво сказал политик. – А то я догадываюсь, как нас представили… комиссия, инспекция… ненавижу бюрократию! – Ну, я вас знаю… заочно, – пробормотал я. – Вы… – Просто Дима. – Политик развёл руками. – Никаких церемоний, здесь все свои! Кирилл, Женя, Дима… э… Костя, Наташа. Как обустроились, Кирилл? – Помаленьку… – Стараясь не смотреть на Наталью, я принял смущённый вид и промямлил: – С деньгами плоховато… жить - то есть где, но надо же питаться… телевизор, опять же, чтобы от родной страны не отстать…
Политик кивнул. Посмотрел на Наталью – та стояла на лестнице, внимательно оглядывая второй этаж башни. Сказал:
– Наташа… разве у вас не положено выдать какие-то подъёмные? Пока человек к работе приступит…
Странные отношения были внутри этой троицы. Я чётко определил юмориста как самого безобидного и взятого «для массовости», а вот кто главный – Наталья или Дима, – понять не мог.
– Сейчас выдам, – согласилась Наталья. – Кирилл, третий этаж открылся? – Кухня и ванная. – Замечательно. – Наталья спустилась с лестницы и подошла ко мне. Глядя мне в глаза, на ощупь достала из сумочки толстую пачку сине - голубых банкнот. – Сотни тебе хватит на обустройство?
Котя прищёлкнул языком и явственно прошептал:
– Помещение большое… – Не наглейте, ребята. – Наталья усмехнулась и вложила пачку мне в руку. – Какие двери открыты? – В Кимгим, – сказал я. – Она первая. А сегодня утром… вот эта. Конечно же, двери интересовали их куда больше моей персоны.
Через несколько мгновений вся троица топталась по песку. На лицах было явное удовольствие. Юморист даже сбегал к воде, намочил ладони и вернулся – довольный и громко, с противной театральной интонацией декламирующий:
Зима! Крестьянин, торжествуя… А я на Мальте, мне по…
Наталья вздохнула, но смолчала. Политик ослабил узел галстука. Снял белый пиджак и перекинул через руку. Сказал:
– Люблю море… Как замечательно, Кирилл. В Москве был всего один выход к морю. Из района Капотни, представляешь? – А сколько всего башен в Москве? – Не обязательно башен, в Капотне – подвал… Семнадцать таможен
Я покосился на юмориста – теперь тот обходил башню, трогая стены, а временами даже пиная их, будто проверяя на прочность. Спросил:
– Это действительно Мальта? – Это очень далеко от нашей Земли, – беззаботно ответил политик. – Не по расстоянию, конечно, по вееру. Это не Кимгим. Тут материки совсем другие. Людей нет. – Курорт. – Именно. Будешь пользоваться популярностью. – Мы в тебе не ошиблись, – согласилась Наталья. – Что ж, Кирилл. Поздравляю. Это хорошая дверь. Впрочем… ты и сам это понял.
Я проследил её взгляд – и обнаружил оставленные на песке пивные бутылки и пакетики с орешками. И не только я. Политик неожиданно направился к месту пикника, поднял две бутылки и открыл одна о другую. Сделал большой глоток. Подкупило их море. Расслабило. Видимо, им очень хотелось иметь сюда ещё одну дверку.
– От чего зависит, куда откроются двери? – спросил я. – От таможенника, – секунду поколебавшись, объяснила Наталья. – Ты открываешь двери в те миры, которые тебе наиболее близки. – А сколько всего миров? – спросил из - за спины Котя.
На этот раз Наталья колебалась дольше. Но ответила:
– Нам известно двадцать три. Это те, куда проходы открываются стабильно… хотя почти половина этих миров никому не нужна. Ходят истории про миры, куда проходы открывались нерегулярно… возможно, просто слухи. Некоторые миры встречаются часто, другие – реже. – Кимгим часто, – предположил я. – Кимгим – популярный мир, – согласилась Наталья. – Его даже используют в качестве промежуточного, если надо попасть в какой - то более редкий… Ладно, раз уж начали вопросы - ответы, то спрашивай дальше. Отвечу. – Наталья, кто ты? – Функционал. – Я догадался. А точнее? – Акушерка. – Ответ явно был заготовленный.
И я послушно сделал удивленные глаза, после чего дождался пояснений:
– Акушер - гинеколог. Ищу будущих функционалов и помогаю им проявить себя. – Вчера вечером гулял по Кимгиму, познакомился с парочкой функционалов… – небрежно сказал я. И отметил, что информация для них внове. Наталья сохранила каменное лицо, политик чуть - чуть прищурил левый глаз, а вот юморист откровенно удивился. – Они меня ввели в курс дела. Но никто про акушерок не говорил. – Это потому, что роды бывают нормальные, а бывают – осложнённые, – мягко сказала Наталья. – В твоём случае всё было… очень плохо. Пойдём, Кирилл. Этот разговор… для функционалов.
Она мягко взяла меня за руку и повела от башни к морю. Котя остался. И не только Котя. Политик и юморист тоже за нами не последовали.
из романа Сергея Лукьяненко - «Функционал: Черновик»
Сверху что-то для вас загорелось - тонкий манёвр, Но, к счастью, я вашего солнца не видел. Это как содержимое рёбер - только моё, И только моё, как тридцать одна в алфавите.
Я смеюсь, видя бесполезный ваш свет яркий, Вы - слепые светлячки в банке. И ваши звёзды падают мне в руки пулями, Лишь для того, чтобы я от них молча подкуривал.
Мои веки - сплошная кирпичная кладка. Я уснул и давно видеть сны перестал. Пока мир бесконечно хватает контракты, Я бесславно хочу умирать на измятых листах.
Мой белый лист аж насквозь изрисован крестами, А каждое слово - девица ко мне равнодушная, Которая завтрашним утром меня, непременно, оставит. Из моих же запястий приготовив мне траурный ужин.
Рёбра Автор: Оскватов Фёдор
Оказывается, мне не нужна гитара. Прощай, моя милая Магдалина! Я отыскала тебе замену.
О, она не просто красива. Ты вглядись внимательнее - какая изящность в стальных завитушках! Какая мощь в четырёх ножках! Чёрные прутья - как улицы забытого замерзающего города... Настоящее произведение массового искусства! "Вы имеете исключительное право спать на Кровати, Кровати с большой буквы..."
Дзынь - дзынг - дзынь... Дзынь - дзынг - дзынг - бэньк... В этом есть что-то от арфы. Я гордо обнимаю спинку и поворачиваю голову, чтобы профиль был наиболее изящным. Композитор, солист и прима в одном лице.
...Нет, нет, это не арфа! Что за страшный, дикий, злобный звук! Он ломает меня, впивается в пространство; в висках стучит кровь и темнеет в глазах... Конечно, ведь я играю на чьих - то рёбрах. Крепкие стальные рёбра, которые непросто перебить железной подошвой, но такую грудную клетку так просто раздавить надменными девичьими пальчиками...
Пустой каркас арфы грозно рокочет. Я вспомнила эту сказку. Нужны пшеничные волосы. Где все? Где княжна, полумёртвая от страсти к прошлому? Та, что тает в ветре времени?
Мне негде их взять. Ничего, сойдут и мои. Они удивительно невыразительны. Никакого цвета. Ничего сойдут, жаль что коротки... Чик - чик...
Вот и арфа готова. Пробегаюсь по ней пальцами, струны держатся из последних сил и поют тоненько - тоненько. О нет! На стене жёлтое пятно! Как я ненавижу жёлтый цвет!
Унылое дребезжание замолкает и желтизна со смачным хлюпом втягивается в ослепительно - белую стену. Меня передёргивает. Чуть трону пальцем струну - она вновь тянется тонкой ниточкой оттуда, где живут скрипка и фортепиано. Нет уж,портить мой чёрно - красный мир я ей не дам.
Рву рукой несколько струн. Жалобный визг. На секунду мелькает лицо девочки. Кто она такая? Рву ещё, ещё и ещё, но она ускользает раньше, чем понимаю и вижу.
Вся спинка в лохмотьях. Разматываю магнитную ленту; как неохотно она вылезает из уха... Вновь звучит неприятная музыка. Портрет девочки только - только наметился, волосы написаны какой - то детской песенкой. Наверное, я её помню.
Неожиданный шорох за окном пугает меня, магнитная лента рассыпается на чёрные иглы; они спешно ныряют в глаза медведя.
Шорох за окном. Значит, скоро разорвётся заря. Поздно, сегодня не успею. Арфа молчит, сколько не бей по ней. Завтра. Завтра я приведу княжну.
Военкомат закрыт, все ушли ... _________________________________________________________________________
Почему бы не так ? _________________________________________________________________________
Но ведь в жизни солдаты мы, И уже на пределах ума Содрогаются атомы, Белым вихрем взметая дома. Как безумные мельницы, Машут войны крылами вокруг. Где ж ты, иволга, леса отшельница? Что ты смолкла, мой друг?
Окруженная взрывами, Над рекой, где чернеет камыш, Ты летишь над обрывами, Над руинами смерти летишь. Молчаливая странница, Ты меня провожаешь на бой, И смертельное облако тянется Над твоей головой.
В этой роще березовой… (Отрывок) Поэт: Николай Заболоцкий
