Не целуй меня в глаза, ты же знаешь ведь --- это к расставанью! Я не знаю, что сказать. Словно сил во мне на одно дыханье! Что ты выберешь сейчас --- станешь ли моим на целый час или убьёшь молчаньем?
Поселилась в душу мне ревность серая и сидит занозой. От неё спасенья нет, что мне делать? Пропади оно всё! Что ты выберешь сейчас --- Станешь ли моим на целый час Или убьёшь молчаньем?
Нож я подарю тебе, ты выиграл пари! Ты так хотел побед --- так забирай свой приз! Чего ты ждёшь? Цветок и... Нож я подарю тебе, ты выиграл, бери --- Теперь он вечно будет у тебя внутри, И ты поймёшь... цветок и нож...
гр. ВИА Гра - Любовь и нож
– Я хочу уехать с вами.
Он смотрел на неё и осознавал, что с ним происходит что-то до отвращения сумасшедшее, его охватывает лихорадочной дрожью. Он должен её увезти. Словно ему поднесли нечто очень дорогое, нечто соблазнительно-сумасводящее и предложили разодрать это на части за копейки.
Разодрать за то, что смотрит на него, как на мешок с деньгами. Смотрит наивно, но очень цинично. Маленькая, красивая и такая дешёвая шлюха со смазливой рожей. Его передернуло от презрительного отвращения и одновременно от едкой и неуправляемой волны похоти. От ощущения собственной запредельной власти, ему ещё никогда вот так нагло себя не предлагали. И он захотел взять. Всё, что она могла бы и не могла бы ему дать.
А ведь боится, чувствует, как в нём просыпается зверь, чувствует, как растёт алчность внутри его тела и как начинает жечь глаза от адского желания.
Смотрит на него…своими чёртовыми, яркими зелёными глазами. Сочными, как весенняя листва под дождём.
Увидела обручальное кольцо… Ну что, насколько ты алчная маленькая сучка? Тебя это остановит? Покраснела, но не отступает, а он смотрит, как этот румянец заливает алебастрово-белые щёки, тонкую шею, ключицы, и дрожит. У него кончики пальцев нервно подёргиваются. Представил, как сдерет с неё одежду, и еле сдержал хриплый стон.
Светлые вечера, В небе огненный крест. Кто-то умер вчера, А сегодня воскрес.
В мыслей крапинках взвесь Дождевая чиста. Скажешь: скучно мне, бес, Всё одна суета.
Тонкий твой силуэт Разрисует закат, Если даже и нет, Всё равно это да.
Если птицей в окно, Растворится ли мгла, Разобьётся стекло, Ночь как утро светла,
Ляжет всем поперёк, Тень числа, просто ноль, Вечный твой уголёк, Первозданная боль.
Тень числа Автор: Ева Юраш
Я шла утром на работу вдоль Измайловского проспекта. Какая-то сила вдруг заставила меня поднять глаза. Все, что я увидела в тот момент, был номер дома, выражавший собой то, что не давало мне покоя уже какое-то время.
- Боже, я столько раз здесь ходила и не замечала, что именно этот дом имеет номер 22 – думала я. Люблю глазеть по сторонам и читать различные вывески.
- 22 сентября в БКЗ «Октябрьский» выступает Олег Митяев (между прочим, мой любимый автор-исполнитель) – увидела я, проходя мимо афиши. Я словно потихоньку сходила с ума. Я брала журнал (в то время я была поклонницей журнала «Биография». Мне было интересно читать про судьбы известных людей), вновь и вновь натыкаясь на число 22: «22 июня 1941 года к вскрытию усыпальницы Тамерлана ученые приступили рано утром и в этот день началась… - читала я там. «Страдания состарили меня… Вы едва ли можете представить себе какую жизнь я вел до 22-летнего возраста», - писал Бальзак о своей юности… Известный физик Лев Ландау в 22 года написал одну из самых своих выдающихся работ».
И это было до бесконечности.
- Ты знаешь, меня преследует число 22 ,– решилась признаться я своему сыну. - Ты что, серьезно? – улыбнулся Кирилл. - Абсолютно!
Я рассказала ему все. Кирилл выслушал меня молча. На другой день, вечером, когда я пришла с работы, Кирилл позвал меня, и показал мне в Интернете несколько сайтов, где были упоминания о том самом числе.
- Мам, я тебя поздравляю, ты не одинока, – сказал сын, указывая на экран монитора. Я подошла ближе и увидела несколько дискуссий, связанных с числом 22. Сообщения были идентичного характера. - Во-первых, я родилась 22 октября, моя сестра – 22 декабря, а моя бабушка – 22 марта. Во-вторых, моя прабабушка умерла 22 июня по вине 22-х летнего человека. Всю жизнь меня окружает это число, а разгадать его так и не могу. Может кто мне поможет? – писала одна женщина из Зеленограда. Этот призыв дублировался сообщениями людей, оказавшихся в аналогичной ситуации.
Перелопатив с сыном немало информации в Интернете, нами были найдены выписки из книги, посвященной числам. «Нумерология определяет те вибрации, в которых приходится жить человеку. И следуя высоким или низким вибрациям числа - человек привлекает в свою жизнь удачу или неприятности.
Число 22 – очень серьезное число. Оно дает видимую поляризацию тонкого плана, добро и зло как мировые начала, “мир” и аскеза, скит, искушение, “похоть жизни”. Двадцать два (=11 х 2) символизирует видение себя как арену борьбы двух активных противоположных начал — доброго и злого, или эволюционного и инволюционного. Человек двадцати двух — это святой, за душу которого идет активная борьба между ангелами Света и дьяволом, причем человек отчетливо эту борьбу ощущает и принимает в ней осознанное участие; при этом он видит тонкие силы с той же ясностью, что и материальный мир, причем первые для него имеют четкое разделение (это — от Бога, а это — от Сатаны). Человек двадцати двух обладает очень сильным и устойчивым каналом в тонкий план и соответственно властью над плотным планом, и его видения ни в коей мере не являются иллюзорными.
Главный соблазн заключается именно в самой идее поляризации тонкого мира, которая принимает слишком определенно отчетливые формы, то есть антагонизм между Богом и Сатаной чересчур откровенен. А пока этот соблазн не преодолен, идет насильственная поляризация плотного плана (“Ты — от дьявола, и сейчас я тебе обломаю рога, а ты — от Бога, и чтоб с завтрашнего дня был святым, а то плохо будет!”). Сам человек при этом бросается в открытое сражение с дьяволом и, не соответствующую ему, аскезу, с сильным элементом самообмана и подавлением неизжитых плотских вожделений. В двадцати двух карма плотного плана впервые являет себя столь откровенно недвусмысленно, что человек постоянно реально чувствует себя игрушкой судьбы, но пока не в силах её постичь, и постоянно приписывает свои злоключения проискам дьявола».
- Вот это я попала!!! – подумала я, прочитав сообщение эксперта из Интернета. - Самое интересное, мамочка, ты меня заразила и у меня теперь тоже самое!
Как мне объяснить, что есть нелюбовь?. Что такое боль? Как она на вкус? От врага? Легко! А родная кровь? Ты не знаешь друг, я тебе клянусь!!!
Чем ей объяснить ненависть его Он её растил, все же не любя Он её и бил...видно за родство А она терпела...всю себя гноя
Жизнь лишь началась, но он стара В школу ей нельзя, в синяках лицо... Надоело жить, в мире нет добра Сердце детское, болью оплело
Ненависть отца (Отрывок) Автор: Мёртвые Мечта
Казалось, ещё немного и летний зной расплавит асфальт на полупустом шоссе, которое соединяет элитный пригород с Первопрестольной. Ярко-синее небо, зелень листвы. Этот жаркий летний полдень можно было бы назвать умиротворяющим, если бы не разносящееся на всю округу истошно-жизнерадостное песнопение Верки Сердючки, вылетающее из окна «низко парящей» ярко-красной «женской» иномарки.
– А я иду такая вся в «Дольче Габбана»! Я иду такая вся – на сердце рана! Слёзы душат, душат! Я в плену обмана. А я иду такая вся в «Дольче Габбана»!
Бэк-вокалом шёл приятный, но при этом откровенно фальшивящий голос девушки, сидящей за рулем, – Динки. С первого взгляда трудно было угадать, сколько ей лет. Хрупкая, утончённая. Обычно ей давали девятнадцать, и это порой серьезно мешало её работе замдиректора дизайнерского агентства. Каждый раз приходилось доказывать на деле, что она профи в своей области. Причем профи со стажем!
Динаре было двадцать восемь. Она обладала необычной утончённой аристократической красотой – словно сошла с картины позапрошлого века. Выразительные зелёные глаза, светло-фарфоровая кожа, копна пшенично-русых волос. Хотя не обошлось и без явных дефектов. Очевидно, что медведь не просто наступил на ухо Динки, но ещё и изрядно на нём потанцевал, потому что из семи нот она попадала лишь в две. И то случайно.
Настроение у Дины было отличное. Она только что заключила крупный контракт и теперь с чувством выполненного долга спешила домой, без стеснения давя на газ. Скорость, адреналин, драйв Динка любила. Как и жизнь, к которой уже давно научилась относиться как к партии в шахматы, с намерением выиграть оную во что бы там ни стало.
Витая в своих мыслях, девушка не сразу заметила, как с её машиной поравнялась другая – спортивная иномарка, расписанная под акулу, из окна которой тут же высунулся чуть ли не по пояс один из пассажиров – мажор лет 20, ошибочно приняв Динару за ровесницу, решив на ходу позаигрывать с автоледи на скорости. Было заметно, что и водитель (такой же сынок богатого папы) и пассажир были либо изрядно пьяны, либо под наркотой.
– Эй, чика! Тормози! Потусим!
Динка бросила поверх тёмных очков насмешливый взгляд на собеседника и, показав в ответ неприличный жест, прибавила газу.
– В твоих мечтах, мальчик!
Её машина ловко скрылась за поворотам, виртуозно вывернув вперёд идущей навстречу фуре, перед которой испуганным мажорам пришлось притормозить.
– Вот су… – немного придя в себя, только и смог выдохнуть незадачливый ухажёр.
Дрожанье нежное ресниц Прикосновенье наших лиц Сердец биенье в унисон Любовь как самый сладкий сон.
Прикосновенья наших тел Я к звёздам сразу улетел Мы растворились в лунном свете С тобой одни на всей планете.
Но всё кончается – пора С тобой прощаюсь до утра А утром поцелую нежно Ведь наша встреча неизбежна
Скажу: «До вечера, пока Пойдём смотреть на облака? И целоваться под Луной?» В любовь как в омут с головой…
Дрожанье нежное ресниц Автор: Сергей Егорин
Она немного завидовала солнцу, ведь оно бессовестно, не спросив её разрешения посягало на него, самодовольно лаская его кожу, ее кожу. Солнце заигралось.
Она выскользнула из объятий хлопковых простыней, капризно откинув их на пол, на кончиках пальцев подкрадываясь к нему, чтобы не услышал, не заметил, не подловил её, ей хотелось застать его врасплох, но он заметил, она поняла это по тому как едва заметно дернулись его плечи, он улыбался, ожидая её мягкого нападения.
Мягкие ладошки поймали солнечный зайчик, спрятавшийся между его лопаток, слегка погладили, им нравилось ощущение, рождающееся в кончиках пальцев, когда они ласкали его кожу, упруго, немного жестко, почти нежно. Ей приходилось вставать на носочки, чтобы оставить поцелуй на углу лопатки, у той самой родинки, что была её любимой.
Её ладони повторяли дорожки, проложенные светом на его теле, пальчики замирали на особо чувствительных к её прикосновениях местечках, она тихонечко щекотала его, наслаждаясь мягких окрашенным хрипотцой смехом, чувствуя как он ёжится, но не уворачивается, давая возможность играючи дразнить его, лаская нежными ручками, он наслаждался этими почти объятиями, ощущая каждой порой кожи её тепло, легкий аромат, присущий только ей, чувствуя прикосновения кончиком ресниц, когда она целовала его то там, то здесь, он знал, сейчас она стоит на кончиках пальцев – маленькая.
Ещё пара минут, секунд и он развернётся к ней, она ждала этого, зная, что попадёт в любящее кольцо рук, будет окружена чуть шершавой от загара обнаженной кожей, подёрнутой легкой растительностью на груди, будет тянуться к его губам, шее, ключицам, замирать, слыша стук сердца, наслаждаться тем, как его дыхание становится прерывистым, чувствуя как его пальцы начинают поглаживать её спину, очерчивая каждый изгиб, надавливая на ямочки Венеры, стремясь к ягодицам, подхватывая её, притягивая к себе. Полное доверие, отдача.
Он держал её в кольце сцепленных ладоней, качая маленькое тело на импровизированных качелях. Её ладошки сомкнулись на его шее, пальцы лениво перебирали острые кончики волос, он мурчал от ласки, ловя смешинки, слетающие с её губ, её личико уткнулось в его грудь, она бормотала с его сердцем, ведя тайный диалог, он не вслушивался в слова, наслаждаясь звуком её голоса, в нём перепутались девчачьи ноты и легкая хрипотца, что появлялась лишь по утрам, немного переливов колокольчиков, и чуточку властности.
Забавно, но ей нравилось слегка властвовать над ним, направлять, настаивать, требовать, не переходя черты, действуя во благо, он слушал её всегда, словно она была его ориентиром, за которым он беспрекословно двигался.
Её взгляд кружил по его рукам, он держал её на весу, от чего каждая мышца была чётко очерчена, словно вылеплена, маленькая ручка соскользнула с его плеча, обводя линии его руки, надавливая, ощупывая, сжимая, пальцы остановились у сгиба локтя, поглаживая впадину, там, где билась синяя лента вен.
-«Эй»,- тёплое дыхание обдало её ухо, - «Ты, ворожишь? Ворожишь. Я давно приворожён».- шептал он ей.
- «Глупый», - мелькнуло в её голове, - «это я приворожена, иначе как объяснить моё слепое следование за тобой, любовь ко всему тебе, к каждому твоему недостатку и достоинству, даже твоё разбрасывание вещей по дому я люблю. Это ты».
Они удалялись от окна, он уносил её в глубь спальни, в объятия хлопковых простыней и шёлковых одеял, туда, где солнце не будет красть его у неё.
Он был распластан под ней, весь без преград, без остатка, поверженный, любимый ею. Её бедра уверенно обхватывали его колени, ладошки упирались в бедра, зелёный подёрнутый поволокой взгляд изучал тело, словно она впервые видела его, нет, она знала малейшую черту на карте его тела, но каждый раз отыскивала новое, вроде забавных царапин на боку, содранных локтей, он учился рулить доской…или доска им?
Маленькая поднялась выше, устроилась поудобнее на его бедрах, завеса каштановый с рыжеватым отливом волос окутала его, когда она склонилась к его лицу, порхающие поцелуи повторяли черты его лица, от блаженства он жмурился, мелкие морщинки рассыпались в уголках глаз, она сгоняли их, они не спросили у неё позволения, её дыхание было влажным, со вкусом лимонного курда, с оттенком мяты, и крапинками кофе, он впитывал её запах, как и её саму. Он наслаждался ласками, подставлял шею, смешно выпячивая грудь ей навстречу, она целовала и легонько кусалась, совсем немного – прикусить и приласкать языком, словно он был её кулинарным шедевром, она пробовала его вкус, а затем юркий розовый язычок облизывал уголок губ, собирая крохотные частички белоснежной пудры.
Её губы были везде, он уже не понимал где он, на земле или в раю, она рядом, значит в раю. Язычок скользнул в ямку пупка, - щекотно.
Немного ниже, острее, окружая, сжимая, отпуская, захватывая, подчиняя и вознося к небесам. Почти на краю, но нет, один он переступать черту не хотел.
Пальцы коснулись спутанных локонов, он чуть потянул её на себя, словно прося остановится, ей не надо было слов, она понимала жесты, приподнялась над ним, подтянулась ближе, так, чтобы он смог обхватить её тонкий стан, заключив в кольцо своих рук, пара отточенных до совершенства движений, её маленькие ладошки упирающиеся в его грудь, прочный захват его бедер её, единый ритм, плавность, скорость. Пока остатки разума были при ней, она всматривалась в гамму эмоций отражённых на его лице, на трепещущие выгоревшие на безжалостном солнце ресницы, уголки губ, краснеющие полосы от её ноготков на плечах, пальцы сжимающие её – длинные, тонкие, уверенные, сильные и нежные, в его касаниях всегда было так много нежности, почти ранимости, костяшки были содраны, а один из ногтей обкусан почти до крови – переживал за неё.
Разум блаженно уплывал от неё, она медленно уплывала к пушистым облакам экстаза, к нему. Вихрь взметнулся, тонкая спина выгнулась над распростёртым телом, мелькнул каштановый всполох шёлковых волос, кажется мир замер, они замерли в секунды полного единения.
Он растянулся поперёк кровати, захватив её всю, руки обхватывали подушку, которую она подпихнула ему, когда минутами раньше выскальзывала из под него, он спал, ему снилась она, в этом не было сомнений, она видела это по тому как дрожали уголки его губ, а брови хмурились, так было всегда, когда он переживал за неё. Она подползла к нему, вытянула подушку, воркуя ему на ухо – я здесь, рядом. Он что-то проворчал, притягивая её к себе, подминая под себя, обхватывая крепко, укрывая всю без остатка. Она чуть поворочалась, уютно устраиваясь под ним, утыкаясь носом в его шею, там, где острее всего чувствовался его запах, она блаженно вдохнула смесь, сотканную из тепла его тела, влажности пота, примеси её аромата, навечно впитавшуюся к каждую пору его кожи, солености морского бриза, врывающегося в окна, и немного цитрусов, кофе. Он пах собой, ею, домом, теплом. Маленькая женщина удовлетворенно вздохнула, её ресницы затрепетали, она засыпала.
А нас разводят по белым комнатам и мы остаёмся там И смотрим наши сны , как кино. Эти сны превращаются в нашу жизнь, превращая нас в пепел Своим огнём.
Я никогда не смогу ничего сказать... И это сводит меня с ума всё сильней. Я хочу закричать, хочу разорвать Липкие нити однообразных дней. А в белых комнатах снова погаснет свет. Белые комнаты снова будут ждать... И они скоро придут, а нас уже нет Всё начинается по кругу опять.
П:.....
Я забываю о том, что это - не я. Я начинаю существовать, как они. Я забываю о том, что схожу с ума И значит меня всё же поймали их дни. В белых комнатах снова зажжётся свет. В белые комнаты снова кто-то вошёл. А дверь закрылась, и выхода больше нет Только следы чьих-то последних снов.
Белые комнаты (Отрывок) Автор: Екатерина Шторм
Артур усмехнулся. Он неспешно поглощал кулинарное творение жены, и думал о чём-то своём. Заявления подобного характера он слышал, каждый раз, когда приносил из дома еду для мастера. Жена и вправду готовила отменно, и он любил её за это. И за это тоже.
– Ну, так что там, с объяснением? – оторвавшись от еды спросил Артур, глядя на Джексона, который насладившись ароматами еды, просто сидел и игрался с едой, будто кот с пойманной мышкой. Лапша наматывалась на вилку, а затем спадала комком, распадаясь в тарелке на причудливые формы. И Джексон мирно наблюдал за происходящим. – А? – он отвлёкся от своего занятия, хлопая глазами, и не совсем понимая, что вокруг происходит. – Объяснение. Да. Видите ли, дорогой друг, – он замолчал, и его взгляд обвел всё помещение, на мгновения останавливаясь то на заваленном красками и кистями столе, то на горе холстов, из которой ещё некоторое время назад он был вызволен. Он снова замялся. – Да, я пытаюсь начать, и сделать это так, чтобы вам был понятен ход моих рассуждений. Я упомянул уже о том, что у меня сейчас есть что-то неизмеримое, и колоссальное. В этом и проблема — как уловить, как увидеть и, самое главное, как это зафиксировать для зрителя. Что это вообще? На что оно похоже?
Джексон отставил в сторону миску с едой, вновь откинулся на привычно скрипнувшую спинку стула, и, скрестив ноги, пристально стал рассматривать Артура. Тот наслаждался ароматным чаем, но отметив на себе исследующий его взгляд, вопрошающе обратился к другу.
– Чем я вас так заинтересовал? – спросил он – Не вы, Артур, а ваш образ мышления. Вы человек, довольно-таки практичный по жизни, и работа ваша, предполагает выполнение определённого ежедневного алгоритма. Ведь я прав? – не дожидаясь ответа, он продолжал. – Вам удаётся быть на хорошем счету на службе, ведь ваш склад ума очень логичен и всегда всему находит объяснение. Ну, а если случается что-то неведомое, у вас всегда есть запасной вариант — объявить, что здесь не обошлось без божьей воли.
– Ну, а что в этом плохого? – Артур начал защищаться. – Да, любому событию или феномену можно найти объяснение, и это в порядке вещей. Мы должны понимать, как всё устроено, чтобы контролировать свою жизнь, быть в состоянии отвечать за свои поступки. Это же одна из норм общества. Ну, – он смутился, потупив взор, – конечно же, в мире есть много вещей, на объяснение которых у нас просто не хватает знаний, мы просто не понимаем, как это может происходить. Для этого люди и придумали высшие силы, чтобы закрыть этот пробел. Так легче воспринимать реальность — знаешь, как работает маховик станка — наука, молнией убило соседа — кара небесная, высший суд. – Артур сам себе закивал головой, будто подтверждая, что во все сказанное он горячо верит. – Согласен, – вздохнул Джексон, – практически со всем согласен, друг мой, – он вздохнул ещё раз. – молния и станок, оно конечно же понятно. Но как быть с тем, что как бы есть, но его нет? Я поясню. Вы знаете, что такое интуиция, а в особенности художественная интуиция?
Артур задумался. Он знает, что такое интуиция, конечно же. Ещё третьего дня он случайно натолкнулся на статью в «Кимберли Пост» о том, что какой-то именитый ученый рассуждал на тему интуиции, и предсказывании ближайшего будущего, врождённого или развитого у некоторых людей. – Да, я знаю, что это. Недавно читал, – небрежно отмахнулся Артур, с видом скучающего интеллектуала.
– Вот, значит предмет разговора понятен – одобрительно кивнул Джексон, и хлопнул в ладоши. – Хорошо, давайте дальше разбираться. Вы идёте по улице, а вас уже ждёт кирпич, который вот-вот сорвётся и вмиг решит вашу судьбу. Но вот вы почувствовали что-то недоброе, ощутили физический дискомфорт. Слышали когда-нибудь, когда люди говорят с утра: «у меня плохое предчувствие» и потом днём у них умирает любимый дядя из Кентукки? Из этой же серии. И вот вы, ощутив дискомфорт, притормозили свой шаг, начали оглядываться по сторонам, задумались, наконец, не захворали ли вы, и в этот момент, перед вами проносится тот злосчастный кирпич, и вы отделываетесь лишь диким испугом. Даже когда вы успокоитесь, нет вероятности, что вы станете связывать эти два события, и в то, что сработала ваша интуиция и спасла вам жизнь. Вместо этого вы привычно станете браниться в пустоту, и думать, кому писать ругательное письмо по поводу ответственности за стройматериалы, опасно оставленные горе-строителями, или мальчишками-хулиганами.
Джексон поднял взгляд на собеседника. Было явно, что он ещё не закончил мысль, но ему хотелось увидеть реакцию, на первую часть своего монолога.
Артур допил чай и, поставив кружку на стол, вознамерился закурить. Он внимательно слушал, но его лицо было спокойным. Он достал из пачки сигарету и с вопросительным и молчаливым взглядом обернулся к мастеру. Тот одобрительно кивнул, и через мгновение в руках Артура сухо зашуршал коробок, и ещё через мгновение шипящая от трения сера на спичке воспламенилась, блеснув искорками в зрачках. Артур, втянув в себя первую порцию дыма, превратился в сказочного дракона, выпуская через ноздри клубящиеся струи.
– Вы бы наверняка сказали, что просто повезло. Может же иногда человеку везти? – Джексон, выпрямился и неспешными шагами пошёл к печке, подкинуть ещё щепок. – Ещё я предполагаю, что вы упомянете провидение, божью длань, отведшую человека от неминуемой травмы или даже возможной смерти. Как будто у бога есть определённые планы на каждого из нас и до поры до времени ничто не может их нарушить, пока миссия каждого не будет выполнена. Возможно, в этом есть смысл, – Джексон вернулся на стул. – Но, увы, я не верю в бога. Высшие силы несомненно существуют, и да, кажется, что они вокруг нас. Но, если разобраться, то всё что происходит вокруг есть отражение нашего внутреннего. Вы помните? С улицы, через дверные щёлки тянуло прохладой, и Артур, почувствовал, что его начало знобить. Сделав последнюю затяжку, на секунду зажмурившись от ароматного удовольствия, он поспешил вернуться на скамейку. Тепло от печки тут же его окутало, и озябшие мышцы подернулись и начали расслабляться.
– Конечно, помню, – Он оглядел мастерскую и усмехнулся. – Если учесть, что беспорядок в мастерской отражает ваш внутренний бардак, то там явно не осталось места ни высшим силам, ни интуиции. Как вы намерены это все приводить в порядок? – Ну, то, что там не осталось места, я не соглашусь, – ответил Джексон, также неспешно осматривая нагромождения в мастерской. – Внутренний мир, особенно мир художника бесконечен, и в нём абсолютно комфортно соседствует художественное видение, различные психологические состояния, фантазии, боль, и беспорядок.
Он поднялся, дошёл до шкафа с разбросанной кучей холстов рядом с ним, и стал потихоньку их складывать на место, на мгновение останавливаясь и вглядываясь в изображение.
– Знаете, Артур, привести голову в порядок можно разными способами. Скажем, изнутри. Самому разобраться вряд ли возможно, но можно прибегнуть к помощи к «врачевателям душ». Правда психоаналитики с удовольствием пороются в вашем бессознательном, переберут ваше грязное белье в поисках сексуальных фантазий, и, не объяснив толком ничего, кроме, – Джексон скривил лицо, прищурив правый глаз, его голос стал старческими с хрипотцой – ваша проблема кроется в тайном сексуальном стремлении к двоюродному племяннику вашей троюродной тети по отцовской линии!
Подражание какому-нибудь заправскому врачу ему так понравилось, что он расхохотался, пронзительно и звучно. Артур, глядя на него, не смог сдержать улыбку, которая медленно расплылась, обнажая желтоватые от сигарет зубы. Джексон через хохот, захлебываясь пытался говорить:
– А дальше они возьмут с вас законные пятьдесят долларов за приём, в надежде, что вы придёте ещё раз, чтобы разобраться этим племянником, который вас так привлекает! – Тут Джексона согнуло пополам и мастерскую начал сотрясать мощный бас, рывками выбрасываемый наружу, и волна неконтролируемого смеха разносилась по мастерской, звеня ложками в стаканах, подпрыгиванием подрамника на мольберте, и в оконном витраже. Артур перестал сдерживать себя, и тоже смеялся. Его веселила не столько показанная сценка, сколько хохот, который был настолько заразительным, что невозможно было сидеть с каменным лицом, и мыслить о чём-то серьёзном.
из книги Александра Земляницына - Лапша мистера Поллока
Уйти бы туда, где наивной и маленькой бежала навстречу отцу босиком... в тот дом деревянный с любимой завалинкой, где утро встречало парным молоком. А в печке томятся любимые драники, ухваты гремят, и соседский петух заходится в крике и, словно бы, в панике на пастбище стадо погонит пастух. И белым наливом незрелым и приторным, скатившимся под ноги яблоком, вдруг, засаду такую, обманом пропитанным, устроит природа, чтоб скрасить досуг. И кажется, детство моё не кончается, и все ещё живы, и нет ещё бед... и счастье, пока ещё, всем улыбается - кому-то навстречу, кому-то во след.
Автор: Ладка Марме
Два впереди, два вслед, два замыкающих. Но не может же так длиться вечно! Надо что-то придумать. И – придумываю. Все это – только сон. Я сплю. Потому что такой жары – до седьмого пота, такого раскалённого света, словом, такого ужаса просто не может быть. И поскольку любому, даже самому долгому сновидению срок – три минуты, не более, значит, я не успела устать. Даже во сне. Стоило лишь убедиться – усталости как не бывало. И – голос отца:
– Вот мы и пришли.
Громадная, если не бесконечная, Gipsabgiisserei: склады гипсовых слепков с мраморных подлинников. Статуи, статуи, статуи.
– Вы у меня молодцы, шли – не ныли, – говорит отец, вытирая лоб, – в награду дарю каждой по слепку, пока мы тут побеседуем с господином директором. Будьте умницами, мы недолго.
Итак, мы с Асей одни в зачарованной стране, одни – странно-черноногие среди всех этих застывших, бело-и голоногих. Начинаем поиски, от статуи к статуе, от торса к торсу, от головы к голове. По правде сказать, я не очень люблю скульптуру. Вот если бы отец предложил мне вместо двух слепков на выбор две книги, я бы тотчас назвала с десяток самых вожделенных. Но – делать нечего. Постараемся хотя бы напасть на что-нибудь не слишком статуйное.
Расходимся в разные стороны, чтобы, упаси господи, не выбрать одно и то же. Время от времени, как в лесу за грибами:
– Ау-у! Нашла? – Нет еще, а ты? – И я нет. – Ты меня видишь? – Вижу! – Ты где? – Здесь!
Игра в прятки среди статуй. Наконец вопль Аси:
– Есть! Кажется, мальчик!
Полная ревнивого любопытства, я бы помчалась на её голос, но не очень-то тут помчишься. Пробираюсь, даже протискиваюсь. Действительно, мальчик. Наш сверстник, даже, пожалуй, моложе – и с нашей чёлкой на лбу. Не статуя, не торс – голова.
– Нравится? – Для тебя – да, для себя – нет.
Не успеваю скрыться в дебрях человеческих окаменелостей, как снова – зов.
– Ещё нашла! Опять мальчик!
Подхожу и, вглядевшись:
– Никакой это не мальчик. – Мальчик! – Говорю тебе – не мальчик. – Ну, знаешь, ты с ума сошла, если считаешь это – девочкой! – А я и не говорю, что девочка. Скорее – ангел. – А крылья? – Значит – греческий ангел. Или римский. Во всяком случае – не человеческий мальчик. – Человеческий – не человеческий, зато у меня их два, а у тебя – ничего.
И правда – ничего. Потому, что хочу чего-то очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного. Что не менее трудно, чем найти жениха. Ах, если бы здесь была голова Бонапарта! Я давно бы схватила её, притиснула бы к груди – но он родился куда позже Греции и Рима! Ну а Цезаря мне не нужно; Марка Аврелия тоже. Остаётся продолжать поиски среди женщин.
И – вот она! Вот – отброшенная к плечу голова, скрученные мукой брови, не рот, а – крик. Живое лицо меж всех этих бездушных красот!
Кто она? – Не знаю. Знаю одно – моя! И так как столь же моего мне больше не найти, и так как мне ничего (никого!), кроме неё, не нужно – не раздумывая присоединяю к ней некую благонравную и туповатую девицу с чем-то вроде шарфика на волосах – первую попавшуюся!
Найдя – прогуливаемся.
– Конфетку хочешь? – Давай!
В моих, уже слипшихся, пальцах капелькой крови – кислый русский леденец, носящий французское – времён их эмиграции? – название «монпансье». Переглядываемся и – одним и тем же молниеносным движением вталкиваем: Ася – зелёную, я – красную конфету в разверстые пасти: Льва – (Ася), Героя – (я).
До чего же этот изумруд и этот гранат оживляют белизну гипсовых языков! Сестра, засунув руку поглубже:
– Знаешь, у них нет глотки. Совсем. Там, внутри, – тупик!
(Голос отца: «Ася, Муся!» – «Сейчас, папа!»)
– Надо их вынуть! – Нет, оставим! – Но что директор подумает? – Он и не увидит: у него очки. Да если и увидит – никогда не поверит, что дочери нашего отца… – А если и поверит, то никогда не решится сказать… – А если и решится, то не успеет… – …Ну как, выбрали?
О, ужас! Папа с директором направляются в нашу сторону!
– Нашли себе что-нибудь по вкусу, милые барышни? (Директор.) – Вот это – и это – и это – и это. – Сразу видно, что вы – дочери своего отца! (Одобрительно:) Донателло – и – (забыла имя) – и Амазонка – и Аспазия. Прекрасный, прекрасный выбор! Разрешите мне, уважаемый профессор, преподнести эти слепки вашим дочкам!
Итак, моя любовь с первого взгляда – Амазонка! Возлюбленный враг Ахиллеса, убитая им и им оплаканная, а та, другая, благонравная, моя «первая попавшаяся» – не кто иной, как Аспазия!
Гностицизм, как обратная сторона русского космизма
В глубинах России Вечной Царит неведомый Царь, Он правит Россией нездешней, И слово его — как Дар.
Дела Царя запредельны, Не властно время над ним, И образ падшей Вселенной Для него — словно лёгкий дым.
Но Царь иногда посещает Россию на этой земле, И слёзы, как звёзды, мерцают В его неземной глубине.
Россия, объятая мраком Таинственной жизни земной, Её непонятным закатом, Стоит, как вопрос роковой.
Но тайны бессмертья и ада Раскроются русской душой, И дьявола жуткое стадо Найдёт себе вечный покой.
Поэт: Юрий Мамлеев
"Я начал писать картины, в которых мог выразить то мощное и мистическое чувство, которое открылось мне при чтении Ницше"
Джорджо де Кирико
Pittura metafisica (ит. Метафизическая живопись) Джорджо де Кирико определила поворот в мировоззрении многих молодых художников, писателей и поэтов XX столетия. Творческий путь Рене Магритта начался после того, как он увидел «Любовную песнь», Ив Танги выпрыгнул из движущегося автобуса, чтобы лучше рассмотреть выставленную на витрине картину де Кирико, для Сальвадора Дали и Дельво знакомство с метафизической живописью стало решающим. Известно, что у де Кирико не было предшественников. Его пейзажи потусторонни, недостижимы и энигматичны, а его окаменевшие безымянные люди более живы, чем те, кого нам приходится видеть каждый день, ибо говорят они на языке архетипов.
Де Кирико утверждал, что «мир полон демонов». И однажды он пожелал «обнажить демонизм каждой вещи». Так возникло произведение, известное как «Гебдомерос. Художник и его литературный демон», книга, высоко ценимая Батаем и Арагоном. Слово «Гебдомерос» (букв. «состоящий из семи частей») происходит от лат. Hebdomada, или Septimana — седмица. Для гностиков «Гебдомада» была «Седьмым небом». Символизм числа семь многогранен, но я полагаю, что следует обратиться к греко-римской традиции, поскольку детство де Кирико провел в Афинах, что не могло не оказать влияния на творческий путь и судьбу художника. Семёрка была посвящена богу Аполлону, на лире которого семь струн, а также Аресу (Марсу) и Афине (Минерве). Как известно, у флейты бога Пана было семь трубок. «Гебдомерос» — одна из самых необычных автобиографий когда-либо написанных человеком. «Гебдомерос» более автобиографичен, чем «Воспоминания о моей жизни», поскольку являет горизонт души художника, а не сумму его впечатлений от вереницы лет, лиц и событий. Джорджо де Кирико приступил к работе над своей книгой, когда ему исполнилось 30 лет. Возраст, в котором ницшеанский Заратустра покинул людей и ушёл в горы.
Так кто же такой Гебдомерос? Он представляется человеком неустанно размышляющим, погруженным в себя, но мы практически не знаем, о чём же он думает, — вместо этого де Кирико открывает нам своего демона как созерцателя, чей внутренний мир наиболее всего выразим в архитектурных построениях, объектах предметного мира, которые олицетворяют различные ощущения Гебдомероса. Де Кирико, несомненно, поэт пространства. Живые, аскетичные комнаты вмещают в себя Идеи, становятся временными приютами для призраков, — де Кирико в мгновение ока превращает комнату в корабль и видит сходство между дверью и могильной плитой. В его Вселенной безветренно, воля художника повелела растениям уйти в небытие, зато здания играют важную роль. Вот как описывается гостиница: «…эта гостиница будила мысли о бессмертии и пробуждала в памяти теорию, согласно которой ничто не может быть уничтоженным, а всё продолжает существовать, меняя лишь форму и материю». В этом пространстве находится Гебдомерос, одинокий, мечтающий найти избранников среди тех, кто его окружает, но обреченный быть разочарованным. Он замечал, что люди разучились оставаться свободными, жизнь свою они проводят в состоянии скованности, не дающей им «двигать руками и ногами, бегать и прыгать, лазить и плакать, толково изъясняться, писать и рисовать, короче говоря, понимать и творить». Из всех символов Гебдомероса интересовал УЗЕЛ. У него даже родилась целая концепция: помимо людей-узлов (символов глупости), был огромный узел, называемый Жизнью. Его развязывала Смерть. Но и Смерть была всего лишь узлом, который распутывает Рождение. Ещё существовал Сон. Для Гебдомероса это двойной узел. «Окончательное же развязывание узла, по его мнению, происходило в вечности, за гранью жизни и смерти».
Когда Гебдомерос начинает говорить, в его интонациях улавливается что-то от Заратустры. Вокруг него уже ученики, и автор сравнивает их с апостолами, внимавшими Христу, чтобы позже объявить, насколько отвратительными казались Гебдомеросу библейские сцены. Он находил их похотливыми и аморальными. «Ему представлялось, что сама идея изображения Христа в образе агнца таит в себе своего рода чувственный импульс». Я знаю, что у Гебдомероса нет лица, нет узнаваемых черт, которые можно бесконечно обсуждать или править. Персонажи де Кирико — это Идеи, архетипические фигуры, несущие вполне конкретный смысл. Художник возрождает в своих грёзах наяву античную культуру, его люди становятся статуями, манекенами, при этом никогда не теряя главного — Идеи. Насколько незрячи статуи, настолько же незрячи персонажи, населяющие Вселенную де Кирико. Он закрывает им глаза. Так, на «Портрете Гийома Аполлинера» появляются солнцезащитные очки, а человек, изображенный на полотне «Детский разум», прикрыл глаза веками, отгораживаясь от внешнего мира. Но глаза он закрывает не только им, прежде всего — себе: «То, что я слышу, ничего не значит; существует только то, что я вижу своими глазами, — и даже более того, то, я вижу с закрытыми глазами». Взгляд, обращенный внутрь себя, являет нам изнанку мира, алогичного настолько, что перчатка в нем может соседствовать с бюстом.
Непостижимое, ускользающее от восприятия, лишает Гебдомероса покоя и обрекает на бессонницу. Он удивлён, что люди, встречая непостижимое, не отзываются на него тревожным вопрошанием, кипением крови, неукротимым стремлением познать, разгадать, обнажить внутреннего демонизм каждой вещи, каждого явления. Он не задаёт друзьям вечных вопросов, волнующих его пытливый ум, он вообще старается не привлекать к себе внимания, чтобы избежать пристальных взглядов. Иногда Гебдомерос поёт, «словно желая поведать узкому кругу тех, кто в состоянии его понять, о великой печали изгнанника, обреченного на страдание: «Прощайте, высокие горы, и вы, отвесные скалы! Ночи, омытые нежным сиянием луны, прощайте! Болезнь меня не гложет, и всё же я приближаюсь к смерти».
Гебдомерос стремился на север. Север традиционно связывается с идеей центра, с иным измерением, путь в которое возможен только в экстатическом порыве. Он знал двух богов — белого Нептуна и чёрного Нептуна, бога Севера и бога Юга, и без колебаний выбирал первого. Время от времени Гебдомерос наблюдал за птицами, главным образом за их головами, кажущимися ему таинственными. Птичья голова, которую Альберто Савинио, брат де Кирико, пририсовал к торсу своего «Аполлона» (о, сколь не похожи эти братья — аполлонический Джорджо и титанический Андреа-Альберто!), для Гебдомероса — всегда предзнаменование беды.
Погружаясь в творческое состояние, он был вынужден уходить от мира и ставить себя (ницшеанский жест) по ту сторону добра и зла. В комнату с занавешенными шторами дозволялось проникать только снам, ибо сны были для Гебдомероса священными.
Он бежал от людской скуки и приторного здравомыслия, чтобы вновь оказаться среди сирен и фавнов, чьи взгляды преисполнены бесконечной печали. В «Воспоминаниях о моей жизни» де Кирико говорит о подлости и зависти недоброжелателей, едкой критике филистеров, бесчестных плагиаторах и корыстных владельцах картинных галерей, в «Гебдомеросе» он запечатлел совсем иное — воспоминания мифологического порядка.
из эссе Натэллы Сперанской - Джорджо де Кирико. Обнаженный демонизм вещей
Хочу вам рассказать о Саше - известный библиограф наш он. Завёл роман с прекрасной дамой и по утрам к ней мчится рано.
Роман свой давний не скрывает, странно… жена об этом знает! В библиотеке ж областной, он держится как холостой…
Сюда, в храм мудрости и знаний КЛИО (*) приходит на свидания... К нему любви полным-полна - ...проходу не даёт она...
С ней разгораются тут споры, ведут "бои",переговоры, она капризна и упряма, как женщина - непостоянна...
Затем в тиши библиотечной достигнут точности аптечной и побежит его строка- напишет книги на века...
Любовь... в библиотеке...(Отрывок) Автор: Ольга Сергеева -Саркисова
(*) КЛИО - древнегреческая муза Истории
– Сорайа? – говорит он. – Это Дэвид. Как ты? Когда я тебя снова увижу?
Долгое молчание, потом она произносит:
– Я вас не знаю. Зачем вы лезете в мою жизнь? Я требую, чтобы вы никогда больше мне не звонили, никогда.
Требую. Скорее уж приказываю. Его удивляет визгливость, проступившая в её тоне, – прежде на неё и намёка не было. С другой стороны, чего ещё ждать хищнику, влезшему к лисице в нору, в жилище её щенков? Он кладёт телефонную трубку. Что-то вроде зависти к её мужу, которого он ни разу не видел, ненадолго стесняет его сердце.
Без четверговых интерлюдий неделя гола, как пустыня. Выпадают дни, когда он не знает, чем себя занять. Теперь он проводит больше времени в университетской библиотеке, читая всё, что удается найти, о широком круге друзей и знакомых Байрона, добавляя заметки к тем, что уже заполнили две толстые папки. Ему нравится послеполуденное спокойствие читального зала, нравится неторопливо возвращаться под вечер домой: бодрящий зимний ветер, мерцающие мокрые улицы.
В пятницу вечером, возвращаясь длинным кружным путем – по паркам старого колледжа, он замечает впереди себя на дорожке одну из своих студенток. Ее зовут Мелани Исаакс, она слушает его посвященный романтикам курс. Не лучшая студентка, однако и не худшая: довольно умная, но без собственных мыслей. Она не спешит, и скоро он настигает её.
– Привет, – говорит он.
Она улыбается в ответ, кивает, улыбка её скорее лукава, чем робка. Она маленькая, тоненькая – коротко подстриженные чёрные волосы, широкие, почти китайские скулы, большие тёмные глаза. Одевается, как правило, броско. Сегодня на ней тёмно-бордовая мини-юбка, горчичного цвета свитер и чёрные колготки; золотые финтифлюшки на поясе подобраны в тон золотым шарикам серёг.
Он немного влюблен в неё. Тут нет ничего необычного: почти каждый семестр он влюбляется в ту или иную из своих подопечных. Кейптаун – город, щедрый на красоту, на красавиц. Знает ли она, что он положил на неё глаз? Вероятно. Женщины чувствуют такие вещи, давление вожделеющих взглядов. Только что кончился дождь; в канавах вдоль дорожки негромко журчит вода.
– Моё любимое время года и любимое время дня, – сообщает он. – Живёте тут неподалеку? – У самого парка. Делю квартиру с подружкой. – Кейптаун – родной ваш город? – Нет, я выросла в Джордже. – Я живу совсем рядом. Могу я пригласить вас выпить?
Пауза, осторожная.
– Хорошо. Но я должна вернуться к семи тридцати.
Из парка они выходят в тихий жилой квартал, в котором он прожил последние двенадцать лет, сначала с Розалиндой, потом, после развода, один. Он отпирает калитку, отпирает дверь, вводит девушку в дом. Включает свет, берет у неё сумочку. В волосах её капли дождя. Искренне очарованный, он оглядывает её. Мелани, с той же, что прежде, уклончивой, а может быть, и кокетливой улыбкой, опускает глаза. На кухне он открывает бутылку «Мирласта», раскладывает по тарелкам крекеры, сыр. Когда он возвращается, девушка стоит у книжных полок и, склонив голову набок, читает названия. Он включает музыку: Моцарт, кларнетный квинтет.
Вино, музыка: ритуал, который разыгрывают мужчина и женщина. Ничего дурного в таких ритуалах нет, их придумали для того, чтобы разряжать неловкость. Но девушка, которую он привёл домой, не просто моложе его на тридцать лет – это студентка, его студентка, находящаяся под его опекой. Что бы сейчас между ними ни произошло, им придётся встретиться снова как учителю и ученице. Готов ли он к этому?
– Как вам мой курс? – спрашивает он. – Мне нравится Блейк (1). И еще «Wonderhorn» (2). – «Wunderhorn». – А от Вордсворта (3) я не в восторге. – Вам не следовало бы говорить мне об этом. Вордсворт был одним из моих учителей.
Это правда. Сколько он себя помнит, в нем всегда отзывалось эхо гармоний «Прелюдии».
– Может быть, под конец курса мне удастся лучше его оценить. Может быть, он начнёт нравиться мне больше. – Может быть. Но по моему опыту, поэзия либо что-то говорит вам с первого раза, либо не говорит ничего. Проблеск откровения, проблеск отклика на него. Это как молния. Как приход влюблённости.
Приход влюблённости. Да влюбляются ли ещё молодые люди, или этот механизм уже устарел, стал ненужным, чудноватым, как паровые машины? Он не в курсе, отстал от времени. Почем знать, влюблённость могла полдюжины раз выйти из моды и снова в неё войти.
– Вы-то сами стихов не пишете? – спрашивает он. – В школе писала. Так себе были стишата. Теперь и времени не хватает. – А пристрастия? Есть у вас какие-нибудь литературные пристрастия?
При звуке этого непривычного слова она сдвигает брови.
– На втором курсе мы занимались Адриенной Рич (4) и Тони Моррисон (5). И еще Элис Уокер (6). Мне было очень интересно. Но пристрастием я бы это не назвала.
Так, девушка без пристрастий. Или она окольным способом предупреждает его: не лезь?
– Я думаю соорудить некое подобие ужина, – говорит он. – Присоединитесь ко мне? Все будет очень незамысловато.
Похоже, её одолевают сомнения.
– Ну же! – говорит он. – Скажите «да»! – Хорошо. Только мне придётся позвонить.
Звонок отнимает времени больше, чем он ожидал. Он вслушивается из кухни в её приглушенный голос, в долгие паузы.
– Чем вы собираетесь заниматься в дальнейшем? – спрашивает он несколько погодя. – Актёрским мастерством и оформлением сцены. Я пишу диплом о театре. – Тогда по какой причине вы записались на курс романтической поэзии?
Мелани, наморщив носик, задумывается.
– Главным образом из-за атмосферы, – говорит она. – Не хотелось снова браться за Шекспира. Шекспира я проходила в прошлом году.
То, что он сооружает на ужин, и впрямь незамысловато. Тальятелли (7) с анчоусами под грибным соусом. Он позволяет ей нарезать грибы. Остальное время она сидит на стуле, наблюдая, как он стряпает. Они едят в гостиной, открыв вторую бутылку вина. Ест она без удержу. Здоровый аппетит – для столь стройного существа.
– Вы всегда сами готовите? – спрашивает она. – Я живу один. Не буду готовить я, так и никто не будет. – Терпеть не могу готовку. Хотя, наверное, стоило бы научиться. – Зачем? Если она вам так не по душе, выходите за умеющего готовить человека.
Вдвоём они мысленно созерцают эту картину: молодая жена в аляповатом платье и безвкусных драгоценностях, нетерпеливо потягивая носом воздух, влетает в квартиру; на кухне в клубах пара муж, бесцветный мистер Праведник, помешивает что-то в кастрюльке. Обмен ролями: хлеб буржуазной комедии.
– Ну вот и всё, – говорит он под конец, когда блюдо с едой пустеет. – И никакого десерта, разве что вам захочется съесть яблоко или немного йогурта. Простите – не знал, что у меня будет гостья. – Всё было очень мило, – говорит она, допивая вино и вставая. – Спасибо. – Не уходите так сразу. – Он берёт её за руку и подводит к софе. – Я хочу кое-что показать вам. Вы любите танцы? Не танцевать – танцы.
Он вставляет кассету в видеомагнитофон.
– Это фильм, снятый человеком, которого звали Норман Макларен (8). Довольно старый. Подвернулся мне в библиотеке. Интересно, что вы о нём скажете.
Сидя бок о бок, они смотрят фильм. Два танцора на голой сцене исполняют свои па. Снятые стробоскопически, их изображения, призраки их движений, веерами распускаются за ними, будто крылья на взмахе. Впервые увиденный четверть века назад, этот фильм по-прежнему захватывает его: миг настоящего и недолговечное прошлое этого мига, застигнутые в одном и том же пространстве.
Ему хочется, чтобы фильм захватил и девушку. Однако он чувствует, что этого не происходит.
Когда фильм кончается, она встаёт и проходится по комнате. Поднимает крышку пианино, ударяет по срединному до.
– Играете? – спрашивает она. – Немного. – Классику или джаз? – Увы, не джаз. – Сыграете мне что-нибудь? – Не сейчас. Давно не упражнялся. В другой раз, когда мы познакомимся поближе.
из книги Джон Кутзее - Бесчестье ___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________ (1) Мне нравится Блейк - Уильям Блейк (1757–1827) — английский поэт, художник и гравёр. Почти непризнанный при жизни, Блейк в настоящее время считается важной фигурой в истории поэзии и изобразительного искусства романтической эпохи. Он прожил в Лондоне (за исключением трёх лет в Фелфаме). Хотя современники Блейка считали его безумным, более поздние критики отмечали его выразительность, а также философскую и мистическую глубину его работ (2) Wunderhorn - Волшебный рог мальчика. Сборник немецких народных песен, подготовленный и изданный в 1806-1808 годах в Гейдельберге двумя поэтами из гейдельбергского кружка романтиков - Ахимом фон Арнимом и Клеменсом Брентано. (3) А от Вордсворта - Уильям Вордсворт — английский поэт-романтик, основной автор сборника «Лирические баллады», условно относимый к т. н. «озёрной школе». (4)На втором курсе мы занимались Адриенной Рич - Адриенна Рич (р. 1929) – американская поэтесса, феминистка. (5) и Тони Моррисон - Тони Моррисон (р. 1931) – американская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе (1993). (6) И еще Элис Уокер - Элис Уокер (р. 1944) – американская писательница, феминистка. (7) Тальятелли - Вид лапши (8) которого звали Норман Макларен - Норман Макларен (1914–1987) – канадский режиссер, главным образом мультипликатор, авангардистского толка.
Звёзды украдкой глянут в тетрадку, слабо мигнут, и отвернут лики свои - как от чумы.
Мне до Луны - как до Луны. Я же земная и не Даная (*).
Что там пишу, звёздам не важно. Просто их свет всюду проникнет и проникает.
С кем ни дружу - мнимое братство... В рёбрах стилет - значит, мой выход. В спину толкают...
ЗВЁЗДЫ УКРАДКОЙ Автор: Галеева Сания
(*) и не Даная - Даная, в греч. мифологии дочь царя Аргоса Акрисия, мать Персея. Узнав от оракула, что ему суждена смерть от руки внука, Акрисий заключил дочь в подземный медный терем, недоступный никому из смертных. От Зевса, проникшего к Д. в виде золотого дождя, у неё родился Персей, которого вместе с Д. Акрисий приказал в заколоченном ящике бросить в море.
Сегодня был особенный день. Вместо роскошной, хорошо выглаженной мантии, вычурных сапог и высокой остроконечной шляпы Звездочёт накинул простую походную одежду, чем немало удивил своего ученика, и торопливо спустился по винтовой лестнице обсерватории, проверяя на ходу содержимое дорожной сумки. Остановившись перед толстой дубовой дверью, он внезапно обернулся, заметив на себе недоумевающий взгляд парнишки.
− Ах, да... Вайнен! - обратился к нему старик, и тот, отставив ведро со шваброй в сторону, подошёл к учителю. - Меня не будет день, а может, и два. На столе я оставил мешочек с деньгами: купи себе немного еды и каких-нибудь мелочей, если захочешь. Но не очень-то шикуй, потому что я могу задержаться. Когда домоешь полы, протри книжные полки и как следует вымети двор. Приду - проверю! Ну, а потом можешь посмотреть в телескоп, но не увлекайся и не меняй угол обзора. И смотри, без меня сюда никого не пускай, а то уши надеру!
Вайнен улыбнулся и уверенно кивнул своему учителю. Когда они попрощались, Звездочёт накинул серый капюшон, затянул потуже пояс и, перекинув через плечо походную сумку, отправился в путь. Старик нередко покидал обсерваторию, оставляя всё хозяйство на молодого ученика.
Он оставил свою уединенную башню за спиной на рассвете и двигался на восток от неё почти весь день. Обходя стороной близлежащие деревни, он избегал общих дорог и шёл короткими тропами. По его расчётам, звезда упала в районе Предгорий, куда редко забредают случайные прохожие. Кто-то пустил слух о том, что гоблины и тролли бежали в эти Предгорья, когда рыцари объявили на них охоту, поэтому район должен был оказаться пустынным, а упавшая звезда - нетронутой.
Звездочёт остано-вился на привал у границы Предгорий только поздней ночью, но на утро он снова продолжил свой поход по неровной скалистой местности, где сухую, твёрдую землю тут и там покрывали извилистые каменные хребты.
К полудню Звездочёт нашел дымящийся чёрный кратер, к которому с запада на восток вела густая пепельная дорожка с едким неприятным запахом. В застывшем комке пепла на дне кратера он обнаружил маленький кроваво - красный кристаллик. К удивлению старика, кристалл был идеально огранён, и ему сразу пришла в голову идея вставить его в одно из своих старых колец или ожерелий. Но сперва следовало изучить эту чудесную находку. По дороге в обсерваторию он уже представлял, как его столичные коллеги будут краснеть и пыхтеть от зависти.
В родных стенах Звездочёт оказался лишь к вечеру следующего дня и тут же заперся в своей башне для подробного изучения находки на предмет каких-либо скрытых свойств. До самого утра старый Звездочёт разглядывал кристалл под линзами замысловатых приборов и пытался найти хоть какую-то информацию о нём в самых разных энциклопедиях своей библиотеки, но тщетно. Камень был необычайно красив и притягателен для глаз, но, в общем-то, ничем не отличался от земных драгоценностей.
Вайнен очень обрадовался, когда узнал, что учитель нашёл осколок упавшей звезды, и с того времени постоянно искал предлог, чтобы хоть одним глазком взглянуть на кристалл. По всей видимости, камень притягивал его только своей красотой, ведь никакими необычными свойствами упавшая звезда не обладала. Старик вскоре заметил интерес ученика к находке и решил сделать ему подарок. Он сходил к деревенскому ювелиру и попросил инкрустировать кристаллик в одно из своих старых бронзовых колец. Вайнен был бесконечно рад и одновременно удивлён такому дорогому подарку.
− Но как же, учитель? - дрожащим голосом лепетал мальчишка. - Разве можно носить звезду на пальце? Такая честь не для меня! − Молчи, дурень! - рассмеялся в ответ старик. - Хоть этот камень и упал с небес, это не более чем стекляшка. Так что носи, не стесняйся! − Я буду с гордостью хранить его, − принимая кольцо, сказал Вайнен, едва сдерживая слёзы радости. - Спасибо вам, учитель!
Но даже после этого Вайнен не решался надевать это кольцо. Он убрал подарок в маленькую шкатулку и доставал только по вечерам, чтобы наслаждаться его таинственным сиянием в полной темноте. Больше всего на свете ему нравилось смотреть на звёздное небо, и он был вне себя от радости каждый раз, когда старый Звездочёт разрешал ему воспользоваться телескопом. Но у него просто не укладывалось в голове, как нечто столь далекое и неземное могло стать украшением для кольца и уместиться на одном лишь пальце.
Через несколько дней Звездочёт отправился в столицу, чтобы навестить одного старого друга, и его ученик снова остался один в компании метлы, ведра и швабры.
из рассказа Лоскутова Алексея Андреевича - Ученик Звездочёта
