ещё одно воспоминание я просто написала слово я стала старше на слово на два на три на стихотворение старше - что значит старше в абстракции под названием история мне был назначен узкий диапазон отсюда - и до сих пор я расту в абстракции под названием экономика мне было приказано жить в абстракции под названием время - я сбиваюсь с пути я теряюсь и сбиваюсь с пути в музее Метрополитен в секции египетских скульптур камень улыбается женскими губами
Поэт: Халина Посвятовская
Проводя параллели с известной кёнигсбергской поэтической группой XVII века, можно было бы назвать Халину Посвятовскую «ревнителем бренности». Осознанием близкой смерти отмечено большинство её стихов — и было из-за чего: перенесенная в детстве ангина дала осложнение в виде тяжелейшего порока сердца. Посвятовская постоянно жила «бездны мрачной на краю», была обречена и знала об этом. Её успешно лечили в США, где сделали уникальную по тем временам операцию на сердце, однако второй операции Посвятовская не пережила, умерев в октябре 1967 года в одной из варшавских больниц. Ей было всего тридцать два года.
Как поэт Халина Посвятовская дебютировала на волне демократических перемен в Польше в 1956-м году, которые часто называют «польским Октябрём». Её дебютная книга «Славословие язычницы» («Hymn Bałwochwalczy»), вышедшая в Кракове в 1958 году, сразу сделала её известной. Позже Посвятовская выпустила ещё два поэтических сборника. У её стихов два полюса — любовь и смерть (а о чём еще, собственно, писать поэту?). Однако обе эти темы часто раскрывались (точнее было бы сказать, обнажались) Посвятовской с шокирующей откровенностью. Она не боялась писать о телесности, не пряталась от автоэротизма, и благодаря этому её стихи так популярны среди современной польской молодежи. Творчество Посвятовской — это самая настоящая фем-поэзия, написанная задолго до появления этого термина.
Боялись, мы, сооружая под обстрелом баррикады. Трактирщик, любовница ювелира, парикмахер, Все трусили. Упала на землю служанка Тащившая камень мостовой, боялись мы сильно Все трусили – Сторож, лоточница, пенсионер.
Упал на землю аптекарь тащивший двери уборной, трусили всё сильней, портниха, трамвайщик трусили все.
Упал мальчишка с колонии Волочивший мешок с песком, Следовательно боялись по-настоящему.
Хоть никто и не принуждал Сооружать баррикады Под обстрелом.
Поэт : Анна Свирщиньская
Поэтический взлёт Анны Свирщиньской произошел, когда ей было уже за шестьдесят, хотя дебютировала она еще в 1936 году, а в 1960-х выпустила три поэтических книги. Но кода 1972 году вышел ее сборник стихов «Я — баба», поэтесса стала по-настоящему популярной. Уже само название книги казалось провокационным, а сами стихи выглядели как феминистские манифесты. Поэт и критик Збигнев Беньковский писал тогда: «С тех пор, как существует поэзия, ещё ни одна женщина не высказалась так выразительно». Правда, многие мужчины-литераторы на книгу обиделись, точнее — разозлились. Ведь, в сущности, сборник «Я — баба» — это объявление войны угнетаемых (женщин) против угнетателей (мужчин). Чеслав Милош, который очень высоко ценил Свирщиньскую, назвал её «яростной феминисткой». Ярость её была направлена на царящие в патриархальном обществе стереотипы о том, что удел женщины — подчинение и покорность.
За книгой «Я — баба» через два года последовал поэтический сборник «Я строила баррикаду» («Budowałam barykadę»). И снова — шок. Участница Варшавского восстания, Свирщиньская долго искала новый поэтический язык, чтобы рассказать об увиденном и пережитом. И нашла — это был язык жёстокого поэтического репортажа, когда поэт без всякого пафоса, в скупых, внешне бесстрастных строчках рассказывает о самом страшном и одновременно возвышенном.
Как я тебя и предупреждала в моих неотправленных письмах.
В общем, ты мог не приходить в назначенное мною время.
Поезд подошел к третьей платформе. Вышло много народу.
И моё отсутствие присоединилось к потоку в сторону выхода в город.
Сразу несколько женщин бросились чтобы занять моё место в этой толпе.
Кто-то подбежал к одной из них. Я никогда не видела его прежде. Но она — она узнала его сразу же.
И пока они целовались чужими губами, с перрона исчез чемодан. Не мой чемодан.
Итак, вокзал города N. сдал на “отлично” экзамен на предмет объективного бытия.
Вокзал (Отрывок) Поэт: Вислава Шимборская
В 1996 году Нобелевская премия по литературе была вручена Виславе Шимборской с формулировкой «за поэзию, которая с иронической точностью раскрывает законы биологии и действие истории в человеческом бытии». Однако у присуждения польской поэтессе главной в мире литературной награды был двойной смысл. Этот Нобель — не только признание её большого таланта, художественного мастерства и вклада в литературу, но и признание огромной роли, которую женщины-поэтессы (в частности, польские) сыграли в развитии мировой словесности XX века. Нобелевская премия Шимборской — это своеобразный литературный итог двадцатого столетия, которое в самом деле стало «временем женщин».
Не обманет – но только в том одном, не уступит – но только за ту цену, верна - но только в этот час, смела – но только когда нож у горла.
Нельзя признаться ей, и не признаться, нельзя ни служить ей, ни отказаться, нельзя ни довериться ей, нельзя и не доверять, ни поклоняться ей, ни её проклинать.
Выйти уверенно в простор невиновной, где бы всё было чем - то иным, новым, без свидетелей, не кровным, отдалённым… Укорениться там, и расти деревом зелёным.
"Шёпотом" Поэт: Казимира Иллакович
Казимиру Иллакович часто называют «первой польской амазонкой от поэзии», сравнивая при этом с Мариной Цветаевой (тут уместно будет вспомнить цветаевские строки «Есть в стане моём — офицерская прямость...»). Свою фамилию «польская Цветаева» писала не на женский манер — Иллаковичувна, а на мужской — Иллакович. Её первая поэтическая книга, вышедшая в 1911 году в Кракове и называвшаяся «Полёты Икара» («Ikarowe loty») оказалась необыкновенно зрелой для дебюта и содержала очень крепко сделанные стихи, пусть и написанные не без влияния Гейне и Лермонтова. Любопытно, что «Полёты Икара» сбили с толку читателей и критиков: все были уверены, что её написал мужчина, настолько «мужскими» были эти стихи, тем более, что на обложке не было имени автора, а лишь инициал — К. Во время Первой мировой войны Казимира Иллакович была медсестрой в русской армии и, что называется, «смерти смотрела в лицо». Именно тогда появилась в её поэзии нотка «песен-заплачек», к которым она снова обратится во время Второй мировой. В независимой Польше Иллакович работала в МИДе, была первой польской женщиной своего поколения, дослужившейся до советника министерства, а затем почти десять лет была секретарём маршала Пилсудского, которого знала ещё со времен его конспиративной деятельности в рядах боевиков-социалистов. Кстати, она и сама отлично умела управляться с револьвером. В межвоенной Польше Казимиру Иллакович уже считали классиком, до 1939 года ей выпущено 16 поэтических книг — любой поэт позавидует этой цифре. Ей и завидовали, но самое главное — учились у неё и восхищались ей. Среди поклонников её таланта были Ивашкевич, Броневский, Тувим... Все отмечали её удивительное умение создавать зрительные образы, заставить читателя видеть. Потрясения двадцатого столетия сделали Иллакович христианским поэтом, у неё много стихотворных вариаций на библейские темы. Возможно, поэтому в социалистической Польше её произведения печатали не слишком охотно — как писала её русская переводчица Наталья Астафьева, «голос Иллакович был гласом вопиющего в пустыне, но вопиющего в пустыне пророка». Зато она прожила долгую жизнь (Иллакович умерла в возрасте 93 лет), в которой были не только стихи для взрослых, но и детская поэзия, а также перевод толстовской «Анны Карениной» и стихотворений американской поэтессы Эмили Дикинсон.
С некоторых пор едет ко мне верхом на горбатых тучах старуха.
Бросаю через плечо гребешок пусть вырастет перед нею лес бросаю через плечо зеркальце пусть разольётся перед нею озеро но она всё ближе и я уже даже вижу её во сне
Мы кланяемся друг другу издалека она холодно глядит мне в глаза мы чужие друг другу
Всей своей кожей я ещё ощущаю в себе присутствие юной девушки — (мы вместе с ней собирали лютики и фиалки и не одну лунную ночь процеловались мы с парнем и не один протанцевали рассвет) девушка медлит уйти ищет предлогов побыть во мне подольше —
вот почему мои пальцы всё ещё замирают от близости пальцев мужчины и под чьим-нибудь взглядом во мне взлетает внезапно трепещущая птица
Поэт: Уршуля Козел
В начале 1960-х исторический двуцентризм польской поэзии (Варшава — Краков) сменился полицентризмом, и одно из важнейших мест на литературной карте Польши занял Вроцлав. Значительную роль в этом сыграла поэтесса Уршуля Козел, чьи первые книги вышли именно во Вроцлаве. Позже она была одним из столпов редакции вроцлавского журнала «Одра», возглавляла вроцлавское отделение Союза польских литераторов. Однако детство Уршули Козел прошло в деревне — будущая поэтесса родилась в семье сельских учителей, — поэтому в её стихах университетский интеллектуализм органично сочетался с крестьянской основательностью. Как известно, чтобы прочно стоять на земле, нужно держаться корней — и этот культ жизни, интерес ко всему корневому, живому, «биологизм» нашли отражение в одной из ранних книг стихов Уршули Козел «В ритме корней» («W rytmie korzeni», 1963). Тогда же в её стихах зазвучала тема «рокового поединка» полов, в котором женщина, на которую идёт облава в мире мужчин, часто оказывается проигравшей.
Я не восстала из праха и не превращусь в прах. Я не сошла с неба и не вернусь на небо Я сама — небо этот стеклянный купол
«Объяснения на полях» Поэт: Зузанна Гинчанка
Самым ярким дебютом в польской поэзии 1930-х годов стала книга стихов девятнадцатилетней поэтессы Зузанны Гинчанки «О кентаврах» («O centaurach», 1936). Её привечали «скамандриты» *, она была завсегдатаем знаменитого кафе «Малая Земняьская», дружила с Гомбровичем, Тувим видел в ней будущего классика польской поэзии... Увы, но первый поэтический сборник Гинчанки стал последним: оказавшись в оккупированном немцами Львове, поэтесса, чье еврейское происхождение было в то время смертельной опасностью, бежала из города, едва избежав ареста, какое-то время скрывалась в Кракове, однако была схвачена гестапо, отправлена в тюрьму и в 1944 году расстреляна.
Новый взлёт популярности творчество Гинчанки переживает в наши дни: в Польше переиздаются ее стихи, к ним пишут музыку, ставят по ним спектакли. Несколько лет назад поэт и переводчик Анастасия Векшина перевела для журнала «Новая Польша» большую подборку стихотворений Гинчанки.
* - «Скама́ндр» — польская поэтическая группа, основана в 1918 году. Образцом для них являлся Леопольд Стафф, проявлявший интерес к культуре античности и Возрождения...
Ты в Россию пришла ниоткуда, О, мое белокурое чудо, Коломбина десятых годов! Что глядишь ты так смутно и зорко? — Петербургская кукла, актёрка, Ты, один из моих двойников. К прочим титулам надо и этот Приписать. О, подруга поэтов! Я — наследница славы твоей. Здесь под музыку дивного мэтра, Ленинградского дикого ветра Вижу танец придворных костей
Анна Ахматова — Поэма без героя. (Отрывок)
Узнав, что дочь хочет напечатать подборку стихов в столичном журнале, отец потребовал, чтобы она взяла псевдоним и «не позорила славную фамилию». Дочь повиновалась, и в русскую литературу вместо Анны Горенко вошла Анна Ахматова. Не то чтобы она сомневалась в своём таланте и правильности выбранного пути или искала тех выгод, которые дает писателю раздвоенность; главное заключалось в необходимости блюсти приличия, поскольку в знатных семьях (а к ним относилось и семейство Горенко) к профессии литератора относились свысока и полагали её приличной для тех, у кого не было способа заявить о себе иначе. Претензии отца были, пожалуй, чрезмерными. В конце концов Горенко не принадлежали к титулованной знати. С другой стороны, они жили в Царском Селе — летней резиденции царской фамилии, а многолетнее соседство такого рода редко проходит даром, но для семнадцатилетней дочери главным было другое: сто лет назад в Царскосельском лицее «беззаботно расцветал» Пушкин. Что же до псевдонима, то среди предков Анны Горенко по материнской линии был Ахмат-хан, потомок Чингиза, последний правитель Золотой Орды. «Я — чингизка»,— говаривала она не без гордости. Для русского слуха «Ахматова» звучит на восточный, более того, на татарский лад. Она не гналась за экзотикой, наоборот: в России всё татарское встречается скорее не с любопытством, а с предубеждением. Но пять открытых «А» (Анна Ахматова) завораживали, и она прочно утвердилась в начале русского поэтического алфавита. Пожалуй, это была её первая удачная строка, отлитая акустически безупречно, с «Ах», рожденным не сентиментальностью, а историей. Выбранный псевдоним красноречиво свидетельствует об интуиции и изощренном слухе семнадцатилетней девочки, на чьих документах и письмах тоже вскоре появилась подпись: Анна Ахматова. Будущее отбрасывает тени — выбор оказался пророческим.
Как столб замёрзший, к связи охладел, Расслабился в скорлупке кабинета. Уже несу, ведь чай давно поспел. Желает запустить в дом больше света.
Ему спешит служанка угодить. Впускает солнце в прорезь занавески. А он сигару курит, и молчит, Мечтательно дымит, и просит виски.
И тут он разговор со мной заводит: — Спросить давно по Библии хотел... А ум мой спит, лишь лик порозовел.
"СЛУЖАНКА" Автор: Римарева Ирина
Бабочка, бабочка! Чёрная с красной перевязью … лоскуток бархата…. Взмывает над асфальтом, воспаряет над мчащейся машиной, и высоким зданием, во влажную лазурь апрельского неба. Другая, такая же бабочка однажды села на белый край арены. Лесбия, дочь сенатора, изящная темноглазая, с золотой лентой на лбу замерла в восторге от трепещущих крыльев, не заметив расколовшее мир мгновение, вихрь слепящей пыли, в котором быкоподобное колено одного бойца хрустело под обнажённым коленом другого.
Сегодня душа моя наполнена гладиаторами, солнечным сиянием, грохотом мира. Мы сходим широкой лестницей в длинную, тусклую подземную палату. Каменные плиты вибрирующим эхом вторят нашим шагам.
Изображения горящих грешников украшают серые стены. Тёмный гром вдалеке разбухает бархатными складками. Он лопается, охватывая всё вокруг. Мы бросаемся вперёд, как если бы ждали бога. Мы заполняем внутренности стеклянно-зеркального сверкания. Мы копим движущую силу. Мы рванули в чёрную расщелину и несёмся с глухим гулом, далеко разносящимся под землей, крепко держась за кожаные ремни. Со щелчком янтарь ламп гаснет на мгновение, в течение которого невесомые шарики горят горячим светом в темноте - выпученные глаза демонов, или может быть огоньки папирос наших попутчиков. Свет снова зажёгся. Смотри, вон там - высокий человек в чёрном пальто стоит у стеклянной двери вагона. Я смутно узнаю это узкое, желтоватое лицо, костяную горбинку носа. Тонкие сжатые губы, внимательная борозда между тяжелых бровей, он прислушивается к чему-то, что объясняет другой мужчина, бледный как гипсовая маска, с маленькой, круглой, лепной бородкой. Я уверен, они говорят терцинами. А твоя соседка, эта девушка в бледно-жёлтом платье, сидящая с опущенными ресницами - может быть это Беатриче Данте? Из промозглого нижнего мира мы снова всплываем в солнечный свет.
Не смейте забывать учителей. Они о нас тревожатся и помнят. И в тишине задумавшихся комнат Ждут наших возвращений и вестей.
Андрей Дементьев Не смейте забывать учителей. Избранное.
Дорогая, уважаемая Д. М. На Ваш вопрос, что вы спрашивали, сообщаем Вам, что мы живём хорошо, даже замечательно. Мы с Федей, полностью погружены в судьбы России, пытаясь понять и осмыслить, то лицо, которое она будет являть миру в самое ближайшее время. Федя много пишет. Я тоже пытаюсь от него по возможности не отставать. Судьба страны, судьба маленького человека в вихрях истории, беззаветное служение гуманистическим идеалам человечества, вот то духовно нравственное начало, на которое Вы всегда учили обращать наше, ваших учеников, внимание. Да полно о себе. Как Ваши дела, любезная вы наша Наставница? У нас сообщали, что Вы подумываете отойти от дел и Вам уже даже подыскивают последователей? Хочу сказать - Даже не думаете об этом, замечательная Вы наша. Ну сами подумайте. Кто, как не Вы? Что, если не Ваш многолетний опыт будут окормлять всех ищущих и желающих обрящать? Поэтому, дорогая Д.М., мой совет, выбросите все эти мысли из головы и смело продолжайте нести факел света в непроглядное царство тьмы. За сим позвольте попрощаться с Вами, милейший наш Учитель. Не забывайте нас, и мы вас тоже, с Федей, будем постоянно помнить и вдохновляться вашими трудами и наставничеством на пути нашего, обратно с Федей, служения.
Адам стал с годами упорным и диким, суровым мужчиной, учился пахать и бороться с собой, но скажем меж нами, что Ева отныне все чаще налево ... чтоб быть не одной. все чаще ругала "никчемного мужа", который "и грубый, и злой,и сухой" мечтала о принце, мечтала о лучшем, Адам лишь молчал, возвращаясь домой, он знал "на планете не сыщешь базарнее, злее жены" и, в принципе, прав был он в раздумиях этих, ведь не было больше нигде ни души. и как не ищи, придётся смириться с озлобленной бабой, придётся любить и терпеть её,жаль... а Еве забавно, она веселиться, и может быть скрылась здесь в чём-то мораль?
Ева. Избранное. Автор: Полина Орлова
«Батюшка, жениться хочу, матушка, жениться хочу!» — говорил добрый молодец. «Женись, дитятко!» И женился, выбрал себе бабу длинную, чёрную, косую; понравилась сатана лучше ясного сокола, и пенять не на кого, сам себе виноват! Живёт с нею и кулаком слёзы утирает. Пошёл раз на сходку, где судят да рядят; постоял там и воротился домой. «Что шлялся, — спросила баба, — что слышал?» — «Да говорят: новый царь настал, новый указ наслал, чтоб жены мужьями повелевали». Он думал пошутить, а она и на ус замотала. «Ступай, — говорит, — на речку рубахи мыть, да возьми веник — хату подмети, да сядь к люльке — дитя закачай, да щи, кашу свари, пироги замеси!» Муж хотел было молвить: «Что ты, баба! Мужицкое ли это дело?» — Да как взглянул на неё — холодом облило, язык к горлу пристал. Потащил бельё, замесил пироги, хату вычистил, и ничем не угодил.
Прошёл год и другой; наскучило добру молодцу в хомуте ходить, да что делать? Женился — навек заложился! А век-то может, надолго протянется. С горя выгадал выгадку. Была в лесу яма глубокая, конца-дна не видать; взял он — заклал её сверху палочками, затрусил соломкою; приходит к жене и сказывает: «Ты не знаешь, жена, как в лесу-то клад есть — и звенит, и гремит, и золотом рассыпается, а в руки никак не даётся; я подошёл было к нему, нос с носом стоял, дак мне не дался — посылай, говорит, жену!» — «Ну, пойдём, пойдём! Я возьму, а тебе шиш!» Пошли в лес. «Тише, баба! Тут провальная земля, отсюда клад выйдёт». — «Ах ты, дурень мужик! Всего боишься. Вот как я-то прыгну!» Прыгнула на солому и провалилась в яму. «Ну, ступай! — молвил муж. — Я теперь отдохну».
Отдыхал он месяц и другой, а там и скучно стало без бабы то своей косой. Выйдет в лес, выйдет в поле, подойдет к речке — все об ней думает: «Может, стала она и тиха и смирна; дай-ка выну опять!» Навязал коробью, опустил под землю; слышит — села, тянет вверх, вот и близко… глядит, ан в коробье чертёнок сидит! Мужик испугался, чуть верёвки из рук не выпустил. Взмолился чертёнок, закричал ему вслух: «Вынь меня, мужичок! Твоя жена всех нас замучила, загоняла. Повелишь что творить, стану тебе вечно служить; вот хоть сейчас побегу в боярские хоромы, мигом заварю кашу, буду днём и ночью стучать да бояр выживать, а ты скажись знахарем, приди, закричи на меня — я выскочу и уйду. Ну, ты и греби деньги лопатою!» Мужик вытащил коробью; чертёнок выпрыгнул, отряхнулся — и поминай как звали! В тот же день в боярском дому всё пошло наизворот. Стали искать доку: добрый молодец вызвался докою, выгнал чёрта и получил плату хорошую.
Скоро пронёсся слух, что у князя во дворце, в высоком тереме завелись домовые и не дают княжнам покою. Из конца в конец разослали по всей земле гонцов звать-собирать знахарей. Со всех царств собрали — нет проку, домовые стучат и гремят. Пришёл и наш дока, узнал старого знакомого, стал на чертёнка и кричать и плевать; чертёнок и не думает бежать, полюбилось ему в княжем терему жить. «Погоди ж, когда так! — закричал дока. — Эй, косая баба! Подь сюда». Тут чертёнок не высидел и со всех ног махнул из-за печки вон. Доке честь, доке слава, дока деньги гребёт; но недаром говорят, что и в самом раю тошно жить одному. Сгрустнулось добру молодцу, и пошёл опять косую искать. Навязал коробью и опустил в яму: баба села, он и потащил её кверху. Вот уж близко! Баба вверх подымается, а сама зубом скрипит да кулаками грозит. Со страстей затряслись у мужика руки, сорвалась коробья — и загремела косая баба по-прежнему в ад
