Мама
Ночь идёт на мягких лапах,
Дышит, как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама — чтобы петь.
Отгоню я сны плохие,
Чтобы спать могли
Мальчики мои родные,
Пальчики мои.
За окошком ветер млечный,
Лунная руда,
За окном пятиконечная
Синяя звезда.
Сын окрепнет, осмелеет,
Скажет: «Ухожу».
Красный галстучек на шею
Сыну повяжу.
Шибче барабанной дроби
Побегут года;
Приминая пыль дороги,
Лягут холода.
И прилаженную долю
Вскинет, как мешок,
Сероглазый комсомолец,
На губе пушок.
А пока, ещё ни разу
Не ступив ногой,
Спи, мой мальчик сероглазый,
Зайчик дорогой…
Налепив цветные марки
Письмам на бока,
Сын мне снимки и подарки
Шлёт издалека.
Заглянул в родную гавань
И уплыл опять.
Мальчик создан, чтобы плавать,
Мама — чтобы ждать.
Вновь пройдёт годов немало…
Голова в снегу;
Сердце скажет: «Я устало,
Больше не могу».
Успокоится навеки,
И уже тогда
Весть помчится через реки,
Через города.
И, бледнея, как бумага,
Смутный, как печать,
Мальчик будет горько плакать,
Мама — будет спать.
А пока на самом деле
Всё наоборот:
Мальчик спит в своей постели.
Мама же — поёт.
И фланелевые брючки,
Первые свои,
Держат мальчикины ручки,
Пальчики мои.
Автор: Вера Инбер
Мать.
Благословенны страдания разлуки, и унижения, и обиды, и горький восторг самоотречения.
Благословенна всякая любовь.
И тысячи раз благословенна та, самая жертвенная, самая обиженная, единственная, в оправдание слов апостольских, «не ищущая своего», – любовь материнская.
Любовь влюблённых нарядна и празднична. В пурпуре и виссоне (*). Поёт и пляшет. Она украшает себя, чтобы овладеть, взять и чтобы сохранить взятое.
Любовь материнская отдаёт свой пурпур и свой виссон.
В тусклых буднях, в лохмотьях и рубище подымается по высоким скалам, куда ведёт её тихая тень с огненным венчиком на голове, закрывающая бедным плащом грудь свою, пронзённую семью мечами.
И я хочу рассказать о благословенной любви, огромной, могучей, прекрасной, прозвучавшей в нашем тусклом мире божественно звёздной, не услышанной нами симфонией, – о любви мадам Бове к её маленькому мальчику Полю.
В представлении любящего – не замечали ли вы этого? – у любимого есть всегда свой метафизический возраст.
Какой - нибудь запечатленный сердцем момент живёт в нём вечно. Так, помню я, одна любящая жена, которую муж ожидал в ресторане, спросила у швейцара:
– Не проходил ли здесь сейчас худенький брюнет с чёрными усиками?
– Нет, – отвечал швейцар. – Старичок один толстенький сейчас пришёл – лысый и бритый. Да вот он сидит.
Она обернулась и узнала своего мужа…
Для Шарлотты Бове её Поль навсегда остался двухлетним мальчиком, толстым, капризным и беззащитным.
Он «маленький мальчик Поль».
Глядя на кряжистого, коренастого молодого человека с квадратным лицом на короткой шее, она видела пухлое личико с ямочками на щеках.
Она мылит его кудрявую голову, он стоит, коротыш - обрубышек, в лоханке.
Он не плачет, а только кряхтит и, вытянув короткую ручонку, со всей силы щиплет ей грудь. Ей больно.
Маленькие пальцы, с острыми, как стёклышки, ноготками, впиваются крепко, и давят, и рвут кожу, а она смеётся от нежности и умиления, что он, такой жалкий, защищается и не может изничтожить её, как бы хотел, за то, что она его моет…
– Поль! Маленький мальчик!
Мадам Бове молодость свою прожила в России. Была бонной (**). Вышла замуж за француза - кассира. Похоронила мужа и, после революции, привезла своего Поля, уже семнадцатилетнего юношу, в Париж.
Продолжать образование Поль не захотел. Решил заниматься делами.
Продавал в рестораны русскую наливку и копчёную рыбу. Мадам Бове вязала шарфы и кофты. Жили в предместье Парижа и голодно, и холодно.
К Полю ходили два товарища – француз и русский. Съедали всё, что было в доме, а иногда оставались и на ночь.
С мадам Бове они никогда не разговаривали и даже как бы не замечали её присутствия. Курили, играли в карты. В разговорах часто упоминали слово «индюк».
– Поль, прикажи индюку!..
– Ты совсем распустил индюка.
– Нельзя ли выдрать из индюка хоть два пёрышка на метро?
– Негодяй индюк. Набил себе брюхо каштанами, а о других и не подумает.
Она скоро поняла, что «индюк» – это её прозвище, но не смела обидеться. Она боялась мальчишек, боялась, что они уведут Поля из дому. Он постоянно грозился уйти, был требователен, и груб, и всегда всем недоволен.
– Лакай сама свой кофе – я этой мерзости пить не стану.
– Пополь, милый. Ведь я же тебе отдала весь сахар. Видишь – я сама пью совсем без сахара.
– Идиотское рассуждение. Мой-то кофе от этого не стал слаще.
Пришла пора, когда мальчишки окончательно прогорели и засели у Поля прочно. Валялись, курили и от нечего делать издевались над индюком, совсем уже не стесняясь.
И вот на мадам Бове нашло вдохновение: она долго и усердно рылась в старой картонке, в мешках и тряпках и разыскала тетрадку с адресами. Затем пошла. Так началась новая эра ее жизни.
Она разыскала русских эмигрантов, которых знала когда-то, и выклянчивала по нескольку франков.
В первый день она сразу получила целых сто и, задыхаясь от стыда и гордости, принесла деньги Полю. Радостно блеснувшие глаза были ей упоительной наградой. Он даже обнял её.
– Индюк, милый, да ты у меня молодец.
Она улыбалась, поджимая губы, чтобы не кричать, не визжать от чрезмерного счастья.
С этого дня она словно вошла в компанию мальчишек. Даже держать себя стала как-то молодцевато.
– Индюк раздобудет двадцать франков.
– Индюк молодчина.
Она чувствовала себя старшим товарищем, с которым считаются, на которого рассчитывают.
За долгие годы унижения она была вознаграждена признанием.
И работала на совесть. Уходила в город с утра. Выпивала стоя в бистро чашку кофе, часто без хлеба – это был её обед, – и обходила свою клиентуру.
Она занимала у самых безнадёжных людей: у булочницы, которой была должна, у старой русской няньки, у бедной учительницы, у французского генерала, у портнихи, которая когда-то в первые парижские дни переделала ей платье, у русского писателя, у польского парикмахера. Не двадцать франков, так десять, не десять, так два.
Всё равно.
Она уже не смущалась неласковым приёмом. Она его и не замечала. Садилась и начинала без всяких предисловий нудным, скрипучим голосом:
– Мальчику обещано место. Нужно переждать только девять дней. Но ведь нужно же чем - нибудь питаться эти девять дней. Если считать только… восемь франков в день, то и то… – Через четыре дня мальчику велено прийти на службу. А в чём он пойдёт? Пальто заложено за тридцать, да проценты…
Или:
– Мальчик устроился великолепно. Надо только дотянуть до первого жалованья, а консьержка ждать не соглашается…
Скоро все издали узнавали её серую фигуру, шляпку с фазаньим пёрышком, по которому, как по желобу, стекал дождь на правое плечо, её худые пружинящие ноги на криво стоптанных каблуках. Узнавали и перебегали на другую сторону. И если она не успевала догнать, то пряталась в подъезд, ждала, пока жертва вернётся.
Скромная и честная по природе, она не чувствовала ни стыда, ни своей лжи.
Она работала для «маленького мальчика» – коротышки, капризного и беззащитного. Он вырос, но ведь, в сущности, он тот же самый.
– Мой маленький мальчик! Смотри, что тебе принёс твой верный индюк! Семнадцать франков. Рад?
Но «работа» становилась всё труднее.
Жертвы всё спокойнее и резче отказывали и хладнокровно захлопывали дверь перед носом.
Заработки упали до пяти - шести франков в день. И сразу круто изменилось её, с таким трудом завоёванное, домашнее положение.
Мальчишки ушли. Поль перестал с ней разговаривать. Потом стал пропадать по два, по три дня.
Из отрывочных слов она поняла, что он служит в каком-то гараже…
Потом раз пришёл после долгой отлучки принаряжённый и припомаженный и сказал, что женится на Эрнестине, дочке владельца гаража, но что новой родне показываться незачем.
«Он стыдится меня, бедный мальчик!» – подумала мадам Бове, и сердце её сжалось печалью и нежностью.
«Да, мною не погордишься, Поль, крошечный мой…»
Пошли длинные мёртвые дни в тихой комнате. И так было тихо, что она сама стала ходить на цыпочках – был бы страшен стук, как шаги в склепе – в доме мёртвых.
Она получила печатную карточку о свадьбе Поля Бове с мадемуазель Эрнестиной Клу.
Эрнестина… Какое страшное, сердитое имя. Злое «р».
Она должна быть чёрная, с длинным носом. Некрасивая. А если красивая, то тем хуже, тем сильнее отнимет маленького мальчика.
Вот он даже не зашёл перед свадьбой. Верно, та не пустила его, не хотела, чтобы мать благословила. Эрнестина… Эрнестина…
Она разговаривала с Эрнестиной, прощала ей все за то, что мальчик её полюбил, и за это же её ненавидела. Особенно мучила мысль, что ведь он, наверное, с ней разговаривает…
«Но ведь супружеское счастье редко бывает длительно. Мальчик разочаруется и придёт к своему верному индюку отдохнуть душой. Хоть на минутку, да придёт».
И она мечтала, как пятнадцатилетняя девочка, представляла себе неожиданную катастрофу.
«Эрнестина утонула, сгорела, но маленький не горюет, потому что уже разлюбил. Эрнестина нечаянно отравилась… нечаянно…»
Она вздрогнула – так испугал её свалившийся с колен клубок.
Мёртвые дни убивали.
Она постарела, опустилась, стала неопрятна, забывала причесаться.
Выходила раз в неделю, чтобы отнести работу и купить хлеба, сыра, яиц. Работала плохо, просчитывала петли, распарывала, приносила вязанье затрёпанное и грязное.
Так и жила в своих мёртвых днях.
И вот раз утром постучали в дверь настойчиво и твёрдо.
Нехотя открыла:
– Маленький!
Зазвенела, запела, закружилась вся комната.
Зашевелились занавески на окнах – дышать, дышать! – загудел кран, задребезжала крышка кофейника, запищали половицы, затрещал старый шкаф, заскрипело соломенное кресло, расправляя сиденье и ручки…
Живёт, живёт, всё живёт!
– Садись, маленький, крошечный мальчик!
Вот ты и пришёл.
Он с недоумением и неудовольствием смотрит, как она плачет.
– Какая ты вся старая и грязная…
Его голос. Он говорит. Какая всё - таки чудесная штука – жизнь!
Поль оставался недолго. Ничего определённого не рассказал, но она сердцем узнала, что он Эрнестину не любит.
Узнала ещё, что гаражист стар и хворает, что всё дело перейдёт к Полю. Но это не главное. Главное для неё было то, что маленький Эрнестину не любит.
Пошли дни живые и мёртвые.
Иногда так ясно чувствовалось, что мальчик сегодня придёт. И тогда она причёсывалась и наряжалась.
Может быть, он полюбил Эрнестину? Пусть. Она сама готова помочь ему внушить, что Эрнестина милая и хорошая.
Только бы он был счастлив. А ведь ей всё равно, кто опустошил её жизнь – хорошая или злая. Умерла ли она от меча или от укола грязной булавки. Та же смерть. Та же пустота…
Долго шли дни живые и мёртвые. Потом оборвались: приехал Поль. Одутлый, бледный и растерянный.
– Они меня обманули, – сказал он. – Эрнестина беременна, и старик всё оставит ребёнку. А я буду всю жизнь на них работать. Мать! Помоги мне. Придумай что - нибудь.
Эрнестина беременна. Вот ужас, о котором она, мадам Бове, и думать не смела.
Ребёнок! Ведь ребёнка можно так сильно полюбить… Вот это, вот это то, что страшнее всего. Это уведёт Поля навсегда… Но надо ответить ему. Он смотрит злобно и жалобно и ждёт.
– Чего же ты хочешь, маленький мой? Может быть, всё будет хорошо и ты полюбишь своего ребёночка.
Она потом часто видела во сне его дрожащее мелкой зыбью, страшное яростью лицо.
А через несколько дней пришло от него письмо по-французски.
«Милая мама! Моя жена и я едем завтра в Шартр. Мы заедем за тобой. Целую. Поль».
Странное письмо. Точно по заказу.
Они приехали вечером.
– Мы переночуем у тебя, а утром поедем. Ты прокатишься.
Эрнестина – высокая, плоская, серая, очень некрасивая. Жена мальчика… Мадам Бове хочет обнять её и заплакать. Жена мальчика…
Вот это тепло минутное в груди своей она потом долго помнила. Всё остальное, такое необычайное, небывалое, чудовищное и простое, легло зыбким туманом на самое дно жизни.
Помнила – они ночевали, и во сне Эрнестина плакала. Рано утром выехали. Поль на руле, она с Эрнестиной рядом. Эрнестина справа.
Потом в лесу Поль вдруг остановил машину и слез.
Лицо у него было испуганное и упрямое, мучительно напряжённое. Он подошёл с правой стороны. Она хотела спросить, что случилось, но не посмела – ужасно страшно было его лицо, так страшно, что раздавшийся выстрел даже не испугал мадам Бове – этот выстрел она видела в его лице.
Потом он быстро вскочил на своё место и двинул автомобиль, а Эрнестина опустила голову и осела к плечу мадам Бове. Ощущение этого тела и запах шерстяного шарфа Эрнестины мадам Бове помнила и чувствовала много, много дней.
Когда показались дома селения, Поль повернулся к ней и крикнул:
– Её подстрелили бандиты, но мы не видали их. Поняла?
И пустил машину.
Когда её вызывали как свидетельницу на допрос и она увидела арестанта с лицом грубым и толстым на короткой шее без воротничка, она не сразу узнала в нём сына.
«Это преступник», – подумала она с отвращением.
Идиотская выдумка о бандитах была сразу разбита. Поль привлекался как убийца.
– Но ведь он очень, очень любил свою жену, – тупо повторяла мадам Бове.
– Я не виновен, – жалобно сказал Поль.
Она повернула голову на этот голос и увидела его глаза.
Его глаза спрашивали её: «Ну что же ты?»
Молили: «Помоги! Придумай!»
Она смотрела спокойно и думала с отвращением:
«Преступник».
И вдруг что-то дрогнуло у него в губах, шевельнулось в бровях, чуть заметные ямочки наметили щёки… Мальчик! Маленький мальчик, это он… Это он!
И вдруг, не помня себя, не зная, что делает, она рухнула на колени и закричала голосом всего своего тела:
– Прости меня, маленький, прости меня!
И он ответил громко:
– Мама, бедная.
И тихо прибавил:
– Я прощаю тебя.
Этого чудовищного «я прощаю тебя» она уже не слышала.
«Мама, бедная» таким звоном оглушило душу, что она потеряла сознание.
Когда через много дней её везли из тюрьмы в суд, усиленный конвой охранял от «народного негодования ведьму, убившую невестку из ревности к сыну».
Она была страшна. Сухое лицо, острое, как сабля, выглядывало из-под шляпки со сломанным, отслужившим службу фазаньим пером. Покрытое красными пятнами нервной экземы, оно казалось пылающим. Сизые губы улыбались, и в чёрных орбитах, дрожа, исходили жемчужным светом глаза.
Ревела толпа:
– Она смеётся, чудовище!
– На гильотину!
– Смерть старому верблюду!
– Смерть старому верблюду… – повторяли её губы и улыбались блаженно.
Может быть, она и не понимала в полной мере, что она повторяет. Даже наверное не понимала. Свет и звоны наполняли её мир. Огромная симфония её жизни, божественная и жестокая, разрешалась наконец аккордом, благодатным и тихим.
– Так и должно было быть. Только так – мудро и прекрасно. Вот он отец, утоляющий жажду распятых.
Благословенна любовь.
Мать
Автор: Н. А. Тэффи
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) В пурпуре и виссоне - Виссон — древняя ткань, тонкий, полупрозрачный материал. Название происходит от французского слова vison, что означает «вьюнок». Это связано с особенностью ткани — она имеет нежные, пушистые ворсинки, напоминающие пух вьюнка.
(**) Была бонной - Воспитательница. В богатых семьях России до 1917 года бонна (обычно иностранка) занималась воспитанием маленьких детей.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
( картина Бориса Михайловича Кустодиева «Утро» )
