По далям, но только ... в купе !

В купе известном одноместном
Нажмёшь на жуткую педаль, —
И вдруг откроется не бездна,
Но — очарованная даль.

                                                  Пассажирский поезд
                                          Автор: Владимир Вишневский

Инкогнито.

Кондуктора долго - культяпинской железной дороги окончательно зазнались.

Об этом печальном факте свидетельствовали все жалобные книги всех вагонов третьего класса, многочисленные протоколы и бесчисленные письма пассажиров.

Выходило, что, обращаясь вежливо с публикой первого и второго классов, кондуктора властвовали в третьем классе столь дерзновенно и жестоко, что вынести их обращение не было никакой возможности.

«А кондуктор всю дорогу от Цветкова до Культяпина оскорблял и меня, и весь мой багаж невыносимо», – жаловалась старуха - помешица.

«Билеты прощёлкивает с столь вызывающим видом, коего нельзя допустить и в цензурных словах описать невозможно», – доносил другой пассажир.

«Кондуктор ваш лается, как лиловый пёс», – просто и ясно излагал третий.

Все эти жалобы встревожили наконец управляющего дорогой.

– Нужно принять меры. Нужно обуздать их как - нибудь. Самое лучшее – проехать самому инкогнито в третьем классе и поймать их с поличным, – заявил он на заседании.
– Нет, ваше превосходительство, это не годится, – возразил управляющему умный человек. – Все кондуктора так изучили вашу наружность, что моментально узнают вас, как вы ни переодевайтесь, хоть в женское платье.
– Так как же быть?
– Да очень просто: послать кого - нибудь из служащих, выбрать позахудалее.
– Вот у меня в канцелярии есть одна такая крыса – Овсяткин. Такой, какой-то от природы общипанный, что посади его в первый класс, так и то видно, что он должен ехать в третьем. Уж такая у него от Бога третьеклассная наружность.
– Ну, что ж, можно его командировать. Купить ему билет и пусть проедет инкогнито по всей линии.

* * *
– Пришила новые пуговицы к пальто? – спрашивал Овсяткин у своей перепуганной жены.
– Приш - шишила, Кузьма Петрович. Как вы сказали, так в един дух и пришила.
– То-то «пришишила»! Ты должна понимать! На меня возлагается ответственнейшее поручение высочайшей важности. Я, служащий долго - культяпинской железной дороги, имеющий даровой билет второго класса, еду ин - ког - нито, как самый простой смертный, в третьем классе. Сам начальник сказал мне: «Вы поедете ин - ког -н ито». Следовательно, как я должен себя держать? С достоинством. Вот как человек, имеющий даровой билет, едет по собственной железной дороге, как Гарун Аль-Рашид, в третьем классе. Понимаешь? Если не можешь понять, то хоть чувствуй.

Он надушился одеколоном «Венецианская лилия» и отправился на вокзал.

– Эт - то что - о? – спросил он кондуктора, указывая на лесенку вагона.
– Ступенька, – удивился кондуктор.
– Ступенька - а? – переспросил Овсяткин, зловеще прищуривая один глаз. – А почему же на ступеньке арбузная корка? Может быть, для того, чтобы пассажиры ломали себе ноги, а дорога потом плати? Вы этого добиваетесь? А? Добиваетесь разорения долго - культяпинской железной дороги? А?

Кондуктор совсем уж было собрался выругаться, но посмотрел на величественную осанку Овсяткина и осёкся.

Овсяткин полез в вагон.

– Это ещё что за фря? – спросил кондуктор у товарища.
– Может, и просто с винтом, а может, в ем личность какая - нибудь. Надо пойти взглянуть.

Овсяткин сидел на скамейке в позе распекающего генерала. Ноги вывертом, руками упёрся в колени, губу выпятил.

– Та - ак - с! Хорошо-с! Очень хорошо-с! Даже чрезвычайно хорошо-с! – ядовито и надменно говорил он сам себе. – Вы думаете, я не замечаю? Я очень даже хорошо всё замечаю.

Кондуктор подтолкнул товарища локтем в бок.

– Слышишь?
– Слышу.
– С чего бы это он так?
– Я ж тебе говорю, что в ём личность, не нажить бы беды. Держи ухо востро.
– Позвольте ваш билет, господин!

Овсяткин прищурился и посмотрел на кондуктора испытующе.

– Мой билет? Вам нужен мой билет? Извольте-с. Вот-с. Представляю вам билет третьего класса, специально для меня купленный. Не беспокойтесь, всё в порядке. Ха - ха!

От этого смеха, короткого и сухого, как щёлканье взводимого курка, оба кондуктора вздрогнули и слегка попятились.

– Вам, может быть, от окошечка дует, – вдруг весь забеспокоился один.

И не успел он закончить фразы, как другой уже потянулся закрывать.

– Не - ет - с! Окошко тут ни при чём! – зловеще торжествовал Овсяткин. – Ни при чём! «И не в шитье была тут сила». Да-с!

Кондуктора вышли на площадку.

– Слышал?
– Да, уж что тут. Дело дрянь. Я сразу заметил, что за цапля едет.
– Пронеси, ты, Господи!
– А я ещё, как на грех рядом с ним мужика посадил. Личность необразованная, – сидит, воблу жует. Бе - еда!

А Овсяткин ехал в позе распекающего генерала и думал:

– Жил - жил и дожил. Служил - служил и дослужился. Сек - рет - нейшее предписание высочайшей важности! Н - да - с! Ин - ког - нито! Я им покажу! Я их подтяну! Будут знать! Попомнят! Кондуктор!
– Чего прикажете, ваше высокобла…
– Отчего там четверо сидят, а тут пустая скамейка? А? Я тебя спрашиваю, – отчего? А?
– Виноват-с, это они сами так пожелали-с. Народ, значит, семейный, так целым гнездом и едут-с!
– Гне - здо - ом? Вот я вам покажу гнездо. Будете знать!
– Ну и штучка! – шептались кондуктора, стоя на площадке. – И кто бы это такой был?
– Може, управляющий?
– Нет, какой там. У управляющего лицо величественное, в роде редьки. А этот – мочалка – не мочалка, шут его знает.

Овсяткин щурил глаза, перекидывал ногу на ногу, саркастически обнажал с левой стороны рта длинный коричневый зуб, ежеминутно подзывал кондуктора, сначала предлагая ему грозные вопросы, потом просто мычал:

– Кондуктор! Эт - то у вас что мм… Ну, можете идти.

Кондуктора с ног сбились. Лица у них стали растерянные, лбы вспотели.

– Ваше высокопревосходительство! Разрешите перейти, то есть, вашей личности в первый класс! – взмолились они. – Там как раз для вашей милости отдельное купе приготовлено.

Овсяткин усмехнулся не без приятности и разрешил.

– Ревизия моего ин - ког - ни - то дала благоприятный результат, – думал он, укладываясь спать на бархатном диване отдельного купе первого класса. – Кондуктора нашей дороги – народ смышлённый и безусловно благовоспитанный. Это безусловно. Воспитание они получили.

А кондуктора крестились на площадке и облегчённо вздыхали.

– Кажется, пронесло!
– Я же тебе говорил, что в ём личность.
– А мужичонка, что рядом с ним сидел, бунтует. Я, – говорит, – тоже хочу в купу.
– Дать ему хорошего раза в зубы, так расхочет.

Второй кондуктор лениво почесал за ухом, подумал, и чувство долга взяло верх.

– Лень чего-то. Ну, да уж всё равно – пойду дам.

                                                                                                                                                                                         Инкогнито
                                                                                                                                                                                 Автор: Н. А. Тэффи

( кадр из фильма «Печки - лавочки» 1972 )

Высокая женщина и он ... стоящий весь в грязи

Душа незрима, всем известно,
И есть у каждого из нас.
Но если чутко присмотреться,
Видны величие и грязь.

Величие такая редкость,
В нём обаяние, тепло.
Его присутствие уместно
Везде, во всём, где есть оно.

А грязь души, здесь каждый знает,
Она способна лишь вредить.
Момент удобный выжидает,
Чтоб естеством своим облить.

                                              Величие и грязь души (отрывок)
                                                       Автор: Сергей Кирпиков

Святой стыд.

С утра сильно качало.

Потом обогнули какой-то мыс, и сразу стало легче, а к обеду уже все пассажиры выползли из своих кают и только делились впечатлениями.

Толстый бессарабский помещик пил сельтерскую с коньяком и, бросая кругом презрительные взгляды, рассказывал:

– Я всегда геройски переношу качку. Нужно только правильно сесть – вот так. Затем положить оба локтя на стол и стараться ни о чём не думать. Я всегда геройски переношу. Но главное – это правильно сесть.

Совет его не пользовался успехом.

Все помнили, как несколько часов тому назад два дюжих лакея волокли его под руки то вверх на палубу, то вниз с палубы и он вопил не своим голосом.

– Ой, братцы, ой, где же здесь равновесие!

Очевидно, правильно сесть было очень трудно.

После обеда, когда жара спала, пассажиры первого класса собрались на палубе и мирно беседовали.

Герой помещик ушёл отдыхать, и общество оказалось почти исключительно дамским: девять дам и один студент.

Были здесь дамы и молодые, и старые, и нарядные, и уютные, но между ними резко выделялись три, молчаливо признанные всеми «аристократками».

Они были не стары и не дурны собой, одеты изящно, вели себя сдержанно и старались держаться особняком.

Они и здесь сидели несколько поодаль и в общий разговор не вступали.

К группе беседующих вскоре присоединился и сам капитан.

Это был толстый весельчак, остряк и хохотало. От смеха весь трясся, пучил глаза, и в горле у него что-то щёлкало.

– Эге! Да мы здесь в дамской компании! Господин студент, вы себе прогуляйтесь по верхней палубе, а мы, женщины, поболтаем.

Студент сконфузился – он был вообще совсем какой-то белоглазый и тихенький, – сделал несколько шагов и сел на соседнюю скамейку.

– Ну-с, – сказал капитан деловито, – теперь я хочу рассказать вам историйку, которая случилась с одним моим приятелем, тоже капитаном парохода.

История оказалась просто анекдотом, и довольно неприличным.

Дамы немножко сконфузились, но когда одна из них, молодая купчиха, искренне засмеялась, стали смеяться и другие.

Студент на соседней скамейке закрывал рот обеими ладонями.

Капитан был очень доволен. Покраснел и даже весь вспотел, точно анекдот ударил ему в голову.

– Ну-с, а теперь я вам расскажу, что произошло с одним дядюшкой, который покупал имение на имя племянницы. Это – факт! Можете смело верить.

Новый анекдот оказался таков, что дамы долгое время только руками отмахивались, а студент ушёл на корму и там тихонько захрюкал.

Но сам капитан хохотал так искренне, и в горле у него так вкусно что-то щёлкало, что долго крепиться было нельзя, и дамы прыснули тоже.

За рассказом о дядюшке последовала повесть о дьячке и купчихе, затем о двух старухах, о прянике, о железнодорожном зайце, об еврейке и мышеловке, всё смешнее и смешнее, всё забористее и забористее.

Дамы совсем расслабли от смеха, как-то распарились и осели. Смеясь, уже выговаривали не «ха-ха» и не «хи-хи», а охали и стонали, утирая слёзы.

Студент сидел уже тут же и так размяк, что хохотал даже при самом начале каждого анекдота, когда ещё ничего смешного и сказано не было, брал на веру.

Капитан же был один сплошной кусок мягкого, сочного, трясущегося смеха.

Он весь так пропитался своими анекдотами, что они точно брызгали из него, тёплые, щекотные.

Да и слушать его не надо было, а только смотреть на эти прыгающие щёки, вспотевшие круглые брови, всю эту колыхающуюся искренним смехом тыкву, чтобы самому почувствовать, как вдруг щёки начинают расползаться и в груди что-то пищать – хи-хи!

После одного особенно удавшегося анекдота капитан повернулся немножко вправо и увидел компанию «аристократок».

Они не смеялись. Они вполголоса сказали что-то друг другу, с недоумением пожали плечами и презрительно поджали губы.

«Жантильничают! – весело подумал капитан. – Ну погодите же! Вот я вам сейчас заверну такую штуку!»

Штука удалась на славу. Купчиху пришлось отпаивать водой. Одна из дам, обняв спинку скамейки, уперлась в неё лбом и выла, словно на могиле любимого человека.

Но те три «аристократки» только переглянулись и снова презрительно опустили глаза.

«И этого мало? Эге! – всё ещё весело думал капитан. – Скажите, какие святоши! Ну так я же вам расскажу про дьячка. Перестанете скромность напускать».

История с дьячком оказалась такова, что даже студент не выдержал. Он вскочил с места, уцепился за борт обеими руками и, как лошадь, рыл палубу копытом.

Одна из дам истерически визгнула по-поросячьему. Остальные плакали и сморкались, и головы у них свисли на сторону.

– Гэ - гэ! – не унимался капитан. – Вы, медам, непременно этот анекдот расскажите своим мужьям. Только не говорите, что капитан вам рассказал. Это неудобно! Это не понравится! Вы прямо скажите, что всё это произошло именно с вами. Вот уж тогда наверное понравится! Факт.

Но «аристократки» даже не шевельнулись.

«Так я же вас! – взвинчивался капитан. – Какие равноапостольные хари, скажите пожалуйста! Лицемерки! Только веселье портят».

Он всё - таки как-то смутился и уже без прежнего аппетита рассказал ещё один анекдот.

Слушательницы всё равно уже плохо понимали, в чём дело, и только тихо стонали в ответ.

Когда рассказчик смолк, «аристократки» демонстративно поднялись и скрылись в свою каюту.

Всё общество несколько сконфузилось.

– Уж больно важничают! – сказала купчиха. – Добродетель свою оказывают.
– Ужасно нам нужно! – подхватила другая дама.
– И не поклонились даже! Это чтоб подчеркнуть, что им за нас совестно, что мы такие гадости слушали.

Все разошлись быстро и, скрывая друг от друга свою смущённость, перебрасывались деловыми замечаниями насчёт духоты, качки и маршрутов.

Капитан пошёл на мостик и, отослав помощника спать, стал у руля.

На душе у него было худо и становилось ещё хуже. Никогда ничего подобного он ещё не испытывал.

«Старые дуры, чертовки! – думал он. – Ну, положим, я был не прав. Зачем рассказывать такие гадости женщинам. Женщин нужно уважать, потому что из них впоследствии выходят наши матери. А я ещё про дьячка!»

Стало так тошно, что пришлось выпить коньяку.

«И те тоже хороши! Квохчут, как индюшки. Интеллигентные женщины! Дома мужья, дети, а они тут всякие мерзости смакуют! И я тоже хорош! Про мышеловку при дамах! При да-а-мах! Ведь это пьяному городовому и то совестно такую гниль слушать! У-у-ф!»

Он вздыхал, томился и в первый раз в жизни испытывал угрызения совести.

– Да, мне стыдно, – говорил он себе после бессонной ночи и бутылки коньяку. – Но что же из этого? Это только доказывает, что я не свинья… Что я могу испытывать святой стыд и могу уважать женщину, из которой впоследствии получается моя мать. Нельзя быть идиотической свиньей. Если ты грязен и из тебя прут анекдоты, то смотри, перед кем ты сидишь! И раз ты оскорбил цинизмом настоящую высокую женщину, то искупи вину!

Он взял ванну, причём, вопреки обыкновению, очень деликатно выругал матроса только скотиной и подлой душой, одел всё чистое, хотел даже надушиться, но совсем забыл, как это делается, да и совестно стало.

«Эх ты! Туда же! Ещё франтовство на уме в такую-то минуту».

Побледневший и точно осунувшийся, вышел он в столовую, где все ожидали его с завтраком.

Сделав общий поклон, он решительными шагами подошёл прямо к «аристократкам» и сказал:

– Сударыни! Верьте искренности! Я так подавлен тем, что позволил себе вчера! Ради Бога! Исключительно по необдуманности. Простите меня, я старый морской волк! Я грубый человек в силу привычки! Да-с! Но я понимаю, что подобный цинизм… женщина… при уважении…
– Да вы о чём? – с недоумением спросила одна из «аристократок».
– Простите! Простите, что я осмелился вчера при вас рассказывать!

Он чуть не плакал. Вчерашние хохотуньи отворачивались друг от друга, сгорая со стыда. Бессарабский герой растерянно хлопал глазами. Минута была торжественная.

– Ах, вот что! – сообразила вдруг «аристократка». – Да мы ничуть не в претензии! Просто мы были недовольны, что вы ни одного анекдота не рассказали правильно.
– Да, да! – подхватила другая. – Насчёт еврейки вы весь конец перепутали. И про дьячка…
– Про дьячка, – перебила третья, – вы всё испортили. Это вовсе не он был под кроватью, а сам муж. В этом-то и есть всё смешное…
– Как же вы берётесь рассказывать и ничего толком не знаете! – пожурила его старшая.

Капитан повернулся, втянул голову в плечи и, весь поджавшись, как напроказивший сеттер, тихо вышел из комнаты.

                                                                                                                                                                                    Святой стыд
                                                                                                                                                                              Автор: Н. А. Тэффи

Под музыку вальса ( © )

Свобода смерть напоминает.
Один свободен я поныне.
Здесь, в продуваемой пустыне
настигнут гимнами ветров.
В окне крупицами линяют
чего-то большего младые,
родившись, небеса хмельные,
впитавши одурь облаков.

В моей прохладно душной келье,
в комнате пол блестит под светом.
Под жёстким взором синей лампы
стулья, кровать и тишина.
Глаза мои опять посмели
окинуть комнату приветом.
Взгляд оживляюще внезапный
прорезал свет вокруг меня.

Я тут, на узком чёрном стуле.
Проклятье! Веки вновь моргнули.
Пропала вся картина мира,
свет обжигающий исчез.
Не хватит мне слепых догадок
узнать, - что хаос, что порядок,
в сиянии лампочки - сапфира,
рождавшей оголённый блеск.

Что ценно? Нет. Что существует?
Стул и кровать, стена и полки,
книг вереницы тихо смолкли,
на пол пролился томный свет.
Не выбирал я вот такую
мысль, звенящую в осколке
моей с бытийностью размолвки
в нагромождении прошлых лет.

                                                      Свобода смерть напоминает (отрывок)
                                                                      Автор: Андрей Задорин

Вальс The Last Waltz - поёт Humperdinck

Сказка жизни.

Памяти Ямбо

Я давно говорила, что жизнь – плохая беллетристика.

Сочинённые ею рассказы и романы часто бывают так нехудожественны, неестественны и безвкусны, что, доведись написать такую штуку писателю с именем, он на долгое время испортил бы себе репутацию.

В рассказах жизни часто замечается какая-то спешная работа, непродуманность.

К весёлому водевилю, с пением и танцами жизнь сплошь и рядом приклеивает совершенно неожиданный, трагический конец.

К прекрасной трагедии гамлетовской души вдруг прицепить такую канканную развязку, что стыдно и больно делается за действующих лиц, осуждённых разыгрывать такую безвкусицу.

Но та сказка жизни, о которой я узнала недавно, наивная по форме и символам, но трогательная и глубокая, рассказана ею с таким тонким художественным чувством, с такой простотой великого мастера, что, вероятно, не скоро она забудется.

Сказка эта – почти детская сказка, – так, повторяю, проста она по своим символам.

Потому что какой же ребёнок не знает, что голуби символизируют чистоту и невинность, тигр – кровожадность, лисица – хитрость и слон – величину и силу.

Смысл сказки – вечная трагедия великой человеческой души в её стремлении к свободе.

Форма сказки – история слона Ямбо.

Жизнь не побоялась быть банальной.

Она не выбрала героем рассказа какое - нибудь другое существо.

Раз речь идёт о большой, очень большой силе, она символом её взяла слона.

Именно для того, чтобы всё было просто и ясно. Чтобы даже совсем маленькие дети поняли, в чём дело.

Начинается рассказ с того, как слон вдруг взбунтовался и не пожелал больше нести гнёт неволи.

О его прошлой жизни, о его покорности нам ничего неизвестно. Это обыденно и для художественного рассказа не нужно.

Мы знаем только, что он, как каждое разумное существо, должен был приносить пользу, служить науке или искусству.

Он служил и науке, и искусству.

По воскресеньям подходила к его ограде толпа учеников городских школ. Мальчишки смотрели на слона. Слон на них.

– Слон! Млекопитающее. Вот, должно быть, много молока лопает!
– А долго слоны живут?
– Лет четыреста. Слон в пятьдесят лет ещё грудной считается.

Вечером приходили пьяные мастеровые и тыкали в хобот окурками.

– Га-га - га! Сердится!
– А и большой! Что твой боров!
– В тыщу раз больше. Его лошадиным мясом питают. Оттого это так.

Так служил он науке.

Для служения искусству его выводили вечером на эстраду и заставляли становиться большими, неуклюжими, словно распухшими ногами на деревянный бочонок.

При этом музыка играла вальс.

Люди платили за это зрелище свои жалкие, нажитые трудом и обманом, деньги и радовались. Искусство облагораживает душу.

Так он служил искусству.

Но рассказ начинается тогда, когда он взбунтовался и вся огромная сила его рванулась к свободе.

– Хочу!
– Он хочет свободы! Он взбесился!

Стали хитрить и подличать. Заискивали и ковали цепи покрепче.

Самый яркий, острый момент трагедии – это когда привели к Ямбо «кроткую слониху», так часто помогавшую дрессировщикам.

В чьей жизни не было этой «кроткой слонихи», помогавшей дрессировщикам заковать цепи покрепче.

И как много, как бесконечно много раз оправдывала она возложенные на неё надежды!

В истории людей великих духом и павших или устоявших почти всегда можете услышать вы о такой слонихе.

Но Ямбо не пал.

Слониха произвела на него самое приятное впечатление, он даже пришёл в благодушное настроение.

И этим воспользовались, чтобы подойти к нему с новой цепью, новым железным кольцом.

И там, где многие смирялись, Ямбо восстал, восстал последним бунтом.

И этот последний его бунт жизнь рассказала так красочно, так сказочно ярко, так небывало легендарно, как побоялся бы выдумать самый смелый поэт - фантаст, чтобы его не сочли безумным.

Крики испуганных птиц, визг хищников, радующихся взреявшему вихрю свободы и трусящих перед ним старым властелином – человеком, и трепещущие, бледные люди, растерявшиеся и растерявшие все атрибуты своей огромной власти, свою науку, давшую все возможности убивать безопасно и просто, – и этот гигант, потрясающий палицей, как один огромный, бешеный и стихийный порыв:

– Свободы!

Жизнь, рассказывая эту сказку, не забыла и одной, очень тонкой психологической детали: когда Ямбо увидел направленные на него ружья, он вдруг бросил свою палицу и завилял хвостом.

Он решил сдаться. У него оказалось слишком человеческая душа, у этого слона.

Только бессмысленные разъярённые звери не умеют вилять хвостом, поняв жалкую безысходность своего положения.

Но люди не поверили Ямбо. Они сами умеют вилять хвостом. Они не поверили. И если бы поверили, конец сказки не вышел бы таким художественно - цельным.

Он сдался, и его расстреляли.

Медленно, жестоко. С выбитыми глазами, как ослеплённый Самсон на пиру филистимлян, стоял он в луже своей крови и тихо стонал, не двигаясь.

Кругом была большая толпа народа. И, наверное, матери поднимали своих детей, чтоб те лучше видели.

– Вон какая громадная сила погибла, стремясь к свободе. Смотрите! Помните!

Сказка о слоне Ямбо рассказана до конца, и скелет его, наверное, уже украсил какой - нибудь зоологический музей.

Но пусть хоть те, кто с таким удовольствием читают чувствительные стихи о бедных узниках и с таким восторгом слушают мелодекламацию завывающего актёра под тренькающий рояль о том, что «свобода – это счастье!», пусть хоть они вспоминают иногда наивную и трогательную сказку, рассказанную жизнью о слоне Ямбо.

                                                                                                                                                                                        Сказка жизни
                                                                                                                                                                                   Автор: Н. А. Тэффи

Пускаясь в любовную .. Неразбериху... © ( сборник )

Из командировки мужа я встречала
Как скакун Орловский по перрону мчала!
Кинулась на шею, жарко обнимала,
В губы целовала, к сердцу прижимала!

Вдруг чужая баба, на овцу похожа
Съездила по роже мне и мужу тоже!
Ты кобель и сволочь - на него орала,
А меня шалавой ****ской обозвала!

Я в неё вцепилась хваткой бегемота,
По башке вломила этой идиотке!
Зонтиком по шее начала метелить
Аж очки в траншею у неё слетели!

Тут я и застыла и мозги включила,
Я сама слепая, а очки забыла!
Присмотрелась ближе, прикусила жало...
И мужик не мой, и баба убежала!

Я за ней вдогонку следом припустилась
Ей кричу - "Постойте! Сослепу ошиблась!
Вы меня простите, в жизни всё бывает!"
А она - "Спасите! Люди! Убивают!!!"

Мы как две лохушки по перрону гнали
Люди веселились и как кони ржали,
Я потом споткнулась, чуть не завалилась,
Но в объятья к мужу плавно приземлилась!

                                                                                Из командировки мужа я встречала!
                                                                                 Автор: Лидия Романова -Жуковец

Бухгалтер Овечкин.

Бухгалтеру Овечкину повезло. На вечере у Егоровых сама Гусева пригласила его быть её кавалером за ужином.

От волнения он ничего не ел и молчал, как убитый.

Лицо у бухгалтера Овечкина было совсем особенное.

– Овечья морда! – сказал про него за ужином сидевший vis - a - vis / напротив (фр.) / муж Гусевой.

Но сказал он это просто из ревности, потому что овечьей у Овечкина была только фамилия.

А лицо его было похоже на мелкий перелесочный кустарник: брови – кустиками, усики – кустиками, бачки – кустиками, и на лбу хохол – кустом.

И смотрел Овечкин из этих зарослей и порослей тоскливо и тревожно, как заяц, забившийся от собак в можжевельник.

Бухгалтер Овечкин был очень польщён. Он ведь не слышал, как Гусева шепнула перед ужином Мишелю Рукоятникову:

– Сегодня нельзя сидеть вместе. Центавр (1) следит.

В её романе с Мишелем Рукоятниковым центавром назывался сам Гусев.

Безнадёжно скучая от соседства зайца в можжевельнике, Гусева, как женщина практичная, решила использовать своё положение с наибольшей выгодой и помучить Мишеля ревностью.

Для этого она ежеминутно чокалась с бухгалтером, щурила глаза и грозила ему пальцем, точно он говорил невесть какие тонкие штучки, а он, бедняга, только вздыхал и шептал:

– Это всё одни насмешки. Женщины вообще насмехаются.

Мишель Рукоятников особого волнения, однако, по поводу измены Гусевой с бухгалтером не выказывал.

Впрочем, он умел обращаться с женщинами и знал себе цену, как человек, привыкший везде играть видную роль.

На свадьбах он занимал место шафера, в моторе – место шофёра, в танцах – дирижёра, а по служебной части – коммивояжёра.

Поэтому мудрёно ли, что он понимал насквозь игру Гусевой и был спокоен.

Зато сам Гусев был далеко не спокоен. Он старался поймать взгляд жены, чтобы строго выкатить ей глаза и тем напомнить о своих правах мужа и её обязанностях жены.

Но подведённые глазки Гусевой бегали так быстро с бухгалтера на Рукоятникова и обратно, что перехватить их не было ни малейшей возможности.

Тогда Гусев бросил мысль о правах и обязанностях и всю душу свою отдал ненависти к бухгалтеру Овечкину.

– Овечья морда! – указал он на него соседу. – Наверное, и развратен, как овца.
– Эге, батенька, – отвечал весёлый сосед. – А Марья Петровна как будто другого мнения. Вон, даже щёчки горят. Верно, этот франт – преопасная шельма. Хе - хе - хе!

А Гусева откидывала голову, смеялась, стараясь показать нижние зубы, которые, по её мнению, были лучше верхних и думала про Рукоятникова:

– Ага! Тебе всё ещё мало? Тебе всё равно? Так вот же тебе! Вот! Получай!

И она совершенно неожиданно, повернув руку ладонью, прижала её к губам Овечкина.

Сразу после обеда Гусев увёз жену и всю дорогу молчал, и только дома, сняв пальто, сказал веско:

– Передайте от меня вашему любовнику, что я раскрою надвое его овечью морду. Слышали?
– Ко… которому? – искренне спросила Гусева.

Но муж сразу понял, что она бесстыдно притворяется.

Вам лучше знать, о ком я говорю!

Через три дня он спросил жену.

– Позвольте узнать, кто вас вчера провожал от Уткиных?
– Этот… как его… никто. Я одна приехала.
– Одна? А швейцар мне только что сказал, что вас провожал какой-то господин. Имени его швейцар не знает, но зато я знаю имя это очень хорошо. Слышали?

На другой день Гусев спрашивал:

– С кем вы изволили быть вчера в театре?
– Ах, с этим… как его… с Катей Поповой.
– Вот как! А Иван Иваныч видел вас с каким-то господином. Это становится скандалом на весь город. Слышали?
– Через два дня Гусев уже кричал и топал:
– Так вот где вы пропадаете весь день! Вы изволите разгуливать по Захарьевской с вашим бесстыдником! Все вас видели! Вы треплете моё имя по Захарьевской! Я этому скоро положу конец. Предупредите вашего любовника. Слышали?

В тот же вечер Гусева томно вздыхала на плече у Мишеля Рукоятникова.

– Мишель! Центавр всё узнал. Мишель! Центавр убьёт тебя!

Мишель не грешил излишней храбростью, и поэтому у него как раз кстати на другой же день подвернулась командировка.

Печаль Гусевой не поддавалась описанию, поэтому выходило очень бледно и вяло, когда она в тот же вечер пыталась описать её акцизному Кобзику.

– Вы знаете, я до сих пор не могу его забыть! – стонала она.

Кобзик утешал, как умел, до пяти часов утра.

– С кем вы прощались на лестнице? – спросил муж. – Это переполнило чашу моего терпения! Слышали?

К Кобзику скоро приехала жена из провинции и опустевшее место около Гусевой заняли одновременно поэт Веткин и купец Мотин.

У обоих было так много недостатков, что, сложив их достоинства вместе, едва можно было получить одного сносного человека.

– Я знаю, с кем вы вчера ездили на выставку! – говорил муж.

Поэт декламировал стихи. Купец зато был веселее, и Гусев спрашивал:

– С кем вы изволили ужинать у Контана? Если вы забыли, то я никогда не забуду его имени.

Она пошла к поэту в его келью, потому что он обещал показать ей одну редкую вещицу.

Вещица оказалась просто обгрызанным карандашом Фабера № 2.

– Да, но он, по легенде, принадлежал когда-то Тарквинию Гордому! (2) – оправдывался поэт.

А муж сказал утром:

– Я знаю, где вы вчера были. Сегодня я узнаю его адрес и положу всему конец. Слышите?

Бухгалтер Овечкин был очень испуган, увидав грозный лик Гусева.

– Милостивый государь! – ревел Гусев. – Я не предлагаю вам дуэли, потому что она запрещена полицией, но если вы сейчас же не дадите мне клятвы, что вы раз навсегда оставляете мою жену в покое, то я немедленно выбью из вашей головы всю вашу гнусность вот этой самой тростью.

Овечкин глядел из-за своих кустов таким тревожным и печальным зайцем, что на него не посягнула бы даже самая разъярённая борзая.

Гусев, встретив его взгляд, немножко осел и перевёл крик на простой разговор.

– И как это вам не стыдно, милостивый государь, соблазнять честную женщину, семьянинку? Я ещё тогда понял, когда вы очаровывали её своими гнусными прелестями за ужином у Егоровых, – что вы за птица. Я знал, что вы свою жертву не выпустите! И я предлагаю вам ещё раз дать мне клятву, и если вы не сдержите её, то узнаете, что такое Андрей Гусев! Слышите?
– Я к… к… клянусь! – тоскливо лепетал Овечкин. – Клянусь и об-бещаю.

Все его кусты взъерошились, и глаза покраснели.

Гусев усмехнулся презрительно:

– Прощайте-с! Аполлон Бельведерский! (3)

Оставшись один, Овечкин долго вздыхал, качал головой и разводил руками, потом прокрался на цыпочках в хозяйкину комнату и подошёл к зеркалу.

– Ничего не понимаю! Почему именно Аполлон? Неужели, действительно, они это находят?

Он выставил ногу, вытянул руку, и долго оглядывал своё отражение с тоскливой тревогой.

– Нет! – недоумевал он, – В конце концов, вернее, что не особенно похож! Но в чём же дело? Боже мой, в чём же дело?!

                                                                                                                                                                              Бухгалтер Овечкин
                                                                                                                                                                             Автор: Н. А. Тэффи
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) Сегодня нельзя сидеть вместе. Центавр (1) следит - Центавр - Мифологическое существо с головой и туловищем человека на теле лошади.

(2) Да, но он, по легенде, принадлежал когда-то Тарквинию Гордому! – оправдывался поэт - Тарквиний Гордый (Луций Тарквиний Суперб) — согласно римскому преданию, последний (седьмой) царь Древнего Рима (534/533 — 510/509 гг. до н. э.).

(3) – Прощайте-с! Аполлон Бельведерский! - «Аполлон Бельведерский» — античная статуя, изображающая древнегреческого и древнеримского бога солнечного света Аполлона в образе прекрасного юноши, стреляющего из лука.