Ключи к реальности

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Ключи к реальности » Волшебная сила искусства » Заметки о делах


Заметки о делах

Сообщений 251 страница 260 из 270

251

Пристав кошмарной действительности и свидетель низких тарифов ЖКХ ))

Мне утешенья вовсе не нужны -
Я принимаю скорби, как подарок…
Он со слезами и не ярок,
Но все переживания важны.
Так укрепляется моя душа,
И радость, потом, чувствуешь особо…
Судьба - капризная особа,
И всякими сюрпризами полна.
Улиткой быть, мне не пристало -
С открытым сердцем прохожу свой путь,
Пусть заболит, заноет моя грудь,
Я всё равно не опущу забрало.
И прежде чем советы подавать -
Преодолеть бы множество дорог,
Устало опуститься на порог,
Подумать, о чём можно рассказать.

                                                               Утешенья не нужны (отрывок)
                                                                      Автор: Купаева Людмила

Модный адвокат.

В этот день народу в суде было мало. Интересного заседания не предполагалось.

На скамьях за загородкой томились и вздыхали три молодых парня в косоворотках. В местах для публики – несколько студентов и барышень, в углу два репортёра.

На очереди было дело Семёна Рубашкина. Обвинялся он, как было сказано в протоколе, «за распространение волнующих слухов о роспуске первой Думы» в газетной статье.

Обвиняемый был уже в зале и гулял перед публикой с женой и тремя приятелями. Все были оживлены, немножко возбуждены необычайностью обстановки, болтали и шутили.

– Хоть бы уж скорее начинали, – говорил Рубашкин, – голоден, как собака.
– А отсюда мы прямо в «Вену» завтракать, – мечтала жена.
– Га! га! га! Вот как запрячут его в тюрьму, вот вам и будет завтрак, – острили приятели.
– Уж лучше в Сибирь, – кокетничала жена, – на вечное поселение. Я тогда за другого замуж выйду.

Приятели дружно гоготали и хлопали Рубашкина по плечу.

В залу вошёл плотный господин во фраке и, надменно кивнув обвиняемому, уселся за пюпитр и стал выбирать бумаги из своего портфеля.

– Это ещё кто? – спросила жена.
– Да это мой адвокат.
– Адвокат? – удивились приятели. – Да ты с ума сошёл! Для такого ерундового дела адвоката брать! Да это, батенька, курам на смех. Что он делать будет? Ему и говорить-то нечего! Суд прямо направит на прекращение.
– Да я, собственно говоря, и не собирался его приглашать. Он сам предложил свои услуги. И денег не берёт. Мы, говорит, за такие дела из принципа беремся. Гонорар нас только оскорбляет. Ну я, конечно, настаивать не стал. За что же его оскорблять?
– Оскорблять нехорошо, – согласилась жена.
– А с другой стороны, чем он мне мешает? Ну, поболтает пять минут. А может быть, ещё и пользу принесёт. Кто их знает? Надумают ещё там какой- н ибудь штраф наложить, ан он и уладит дело.
– Н-да, это действительно, – согласились приятели.

Адвокат встал, расправил баки, нахмурил брови и подошёл к Рубашкину.

– Я рассмотрел ваше дело, – сказал он и мрачно прибавил: – Мужайтесь.

Затем вернулся на своё место.

– Чудак! – прыснули приятели.
– Ч-чёрт, – озабоченно покачал головой Рубашкин. – Штрафом пахнет.

* * *
– Прошу встать! Суд идёт! – крикнул судебный пристав.

Обвиняемый сел за свою загородку и оттуда кивал жене и друзьям, улыбаясь сконфуженно и гордо, точно получил пошлый комплимент.

– Герой! – шепнул жене один из приятелей.
– Православный! – бодро отвечал между тем обвиняемый на вопрос председателя.
– Признаете ли вы себя автором статьи, подписанной инициалами С. Р.?
– Признаю.
– Что имеете ещё сказать по этому делу?
– Ничего, – удивился Рубашкин. Но тут выскочил адвокат.

Лицо у него стало багровым, глаза выкатились, шея налилась. Казалось, будто он подавился бараньей костью.

– Господа судьи! – воскликнул он. – Да, это он перед вами, это Семён Рубашкин. Он автор статьи и распускатель слухов о роспуске первой Думы, статьи, подписанной только двумя буквами, но эти буквы С. Р. Почему двумя, спросите вы. Почему не тремя, спрошу и я. Почему он, нежный и преданный сын, не поместил имени своего отца? Не потому ли, что ему нужны были только две буквы С. и Р.? Не является ли он представителем грозной и могущественной партии?

Господа судьи! Неужели вы допускаете мысль, что мой доверитель просто скромный газетный писака, обмолвившийся неудачной фразой в неудачной статье? Нет, господа судьи! Вы не вправе оскорбить его, который, может быть, представляет собой скрытую силу, так сказать, ядро, я сказал бы, эмоциональную сущность нашего великого революционного движения.

Вина его ничтожна, – скажете вы. Нет! – воскликну я. Нет! – запротестую я.

Председатель подозвал судебного пристава и попросил очистить зал от публики.

Адвокат отпил воды и продолжал:

– Вам нужны герои в белых папахах! Вы не признаёте скромных тружеников, которые не лезут вперёд с криком «руки вверх!», но которые тайно и безыменно руководят могучим движением. А была ли белая папаха на предводителе ограбления московского банка? А была ли белая папаха на голове того, кто рыдал от радости в день убийства фон - дер… Впрочем, я уполномочен своим клиентом только в известных пределах. Но и в этих пределах я могу сделать многое.

Председатель попросил закрыть двери и удалить свидетелей.

– Вы думаете, что год тюрьмы сделает для вас кролика из этого льва?

Он повернулся и несколько мгновений указывал рукой на растерянное, вспотевшее лицо Рубашкина. Затем, сделав вид, что с трудом отрывается от величественного зрелища, продолжал:

– Нет! Никогда! Он сядет львом, а выйдет стоглавой гидрой! Он обовьёт, как боа констриктор, ошеломлённого врага своего, и кости административного произвола жалобно захрустят на его могучих зубах.

Сибирь ли уготовили вы для него? Но господа судьи! Я ничего не скажу вам. Я спрошу у вас только: где находится Гершуни? Гершуни, сосланный вами в Сибирь?

И к чему?

Разве тюрьма, ссылка, каторга, пытки (которые, кстати сказать, к моему доверителю почему-то не применялись), разве все эти ужасы могли бы вырвать из его гордых уст хоть слово признания или хоть одно из имён тысячи его сообщников?

Нет, не таков Семён Рубашкин! Он гордо взойдёт на эшафот, он гордо отстранит своего палача и, сказав священнику:

«Мне не нужно утешения!» – сам наденет петлю на свою гордую шею.

Господа судьи! Я уже вижу этот благородный образ на страницах «Былого», рядом с моей статьей о последних минутах этого великого борца, которого стоустая молва сделает легендарным героем русской революции.

Воскликну же и я его последние слова, которые он произнесёт уже с мешком на голове: «Да сгинет гнусное…»

Председатель лишил защитника слова.

Защитник повиновался, прося только принять его заявление, что доверитель его, Семён Рубашкин, абсолютно отказывается подписать просьбу о помиловании.

* * *
Суд, не выходя для совещания, тут же переменил статью и приговорил мещанина Семёна Рубашкина к лишению всех прав состояния и преданию смертной казни через повешение.

Подсудимого без чувств вынесли из зала заседания.

* * *
В буфете суда молодёжь сделала адвокату шумную овацию.

Он приветливо улыбался, кланялся, пожимал руки.

Затем, закусив сосисками и выпив бокал пива, попросил судебного хроникёра прислать ему корректуру защитительной речи.

– Не люблю опечаток, – сказал он.

* * *
В коридоре его остановил господин с перекошенным лицом и бледными губами. Это был один из приятелей Рубашкина.

– Неужели всё кончено! Никакой надежды?

Адвокат мрачно усмехнулся.

– Что поделаешь! Кошмар русской действительности!..

                                                                                                                                                                          Модный адвокат
                                                                                                                                                                        Автор: Н. А. Тэффи

( кадр из фильма «Эти разные, разные, разные лица… 1971 )

Заметки о делах

0

252

В тошноте жёлтых листов

Сохнут волосы, метёт метла
В кобуре мороза пистолет тепла
У дешёвой пищи запоздалый вкус - Я
Я забыл вмешаться и спросить: «Зачем?»

Собрав всю волю воедино
Умело подави толчок
Тошнота

Вполовину глух, вполовину слеп
Пуповину звёзд раскусил рассвет
Прочитай мораль, размотай клубок:
В каждом теле — труп, в каждом трупе — Бог

Собрав всю волю воедино
Умело проглоти харчок
Тошнота

Благодарные губы запечатал гвоздь
Как бы что нечаянно не прорвалось
Обречённой рвоты непокорный пульс
Это небо рвётся изнутри кишок...

Собрав всю волю воедино
Умело тормози толчок
Тошнота

                                                                                  Тошнота
                                                                           Автор: Егор Летов

Факир.

Великие события начинаются обыкновенно очень просто, так же просто, как и самые заурядные.

Так, например, выстрел из пистолета Камилла Демулена начал Великую французскую революцию, а сколько раз пистолетный выстрел рождал только протокол полицейского надзирателя!

То событие, о котором я хочу рассказать, началось тоже очень просто, а великое оно или пустячное, предоставляю догадаться вам самим.

* * *
Ровно в пять часов утра на пустынную улицу маленького, но, тем не менее, губернского города вышел грязный парень, держа под мышкой кипу больших жёлтых листов.

Парень подошёл к подъезду местного театра, поплевал, помазал и пришлёпнул к дверям один из жёлтых листов.

Сделал то же и на соседнем заборе.

Трудно только начало, а там пойдёт. На каждом углу парень поплёвывал и наклеивал свои листы.

Часов с восьми утра к нему присоединились местные мальчишки, и парень продолжал свою работу, сопровождаемый советующей, ободряющей, ругающей и дерущейся толпой.

К вечеру дело было окончено, и, несмотря на то, что городские пьяницы ободрали все углы на цигарки, а мальчишки исправили текст собственными, необходимыми, по их мнению, примечаниями, население города узнало всё, что объявлялось на больших жёлтых листах.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

«В четверг сего 20-го июня в городском театре состоится необычайное представление проездного Факира.

Прокалывание языка, поражающее техникой, жены мисс Джильды, колотье булавками рук и ног в кровь, разрезывание поперёк собственного живота и выворачивание глаза из орбит в присутствии науки в лице докторов и пожелающих из публики.

                                                                                                Разрешено полицией без испытания боли. Цена местам обыкновенная».
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Публика заволновалась.

В особенности интриговали её слова: «разрезывание поперёк собственного живота».

Кого он будет резать? Или сам себе резать живот поперёк.

И что значит «разрешено полицией без испытания боли»?

То ли, что полиция разрешила, если не будет факиру больно, или просто выдала ему разрешение, не отколотив предварительно в участке?

Билеты раскупались.

Молодой купец Мясорыбов, человек непьющий, образованный и даже любивший прихвастнуть, будто «читал Баранцевича в оригинале», отнёсся к ожидаемому спектаклю совсем по-столичному.

Взял для себя ложу и решил сидеть один. Купил коробку конфет и надел на указательный палец новое кольцо с бирюзой.

Кольцо это Мясорыбов носил редко, потому что сомневался в его истинности.

Да и как ни поверни – всё лучше ему в комоде лежать: коли камень настоящий – носить жалко, а коли поддельный – совестно.

Один армянин советовал, как узнать наверное:

«Окуни, – говорит, – ты его в прованское масло. Если бирюза настоящая – сейчас же испортится, и ни к чёрту! А поддельной хоть бы что».

Но совет этот Мясорыбов берёг на крайний случай.

В четверг к восьми часам вечера театр был почти полон.

Многие забрались рано, часов с шести, и ворчали, что долго не начинают.

– Видит ведь, что публика уж пришла, ну и начинай!

Мясорыбов пришёл по-аристократически, только за полчаса до начала, сел в своей ложе в полуоборот, и тотчас же начал есть конфеты.

Каждый раз, когда подносил руку ко рту, публика могла любоваться загадочной бирюзой.

Занавес всё время был поднят. Посреди сцены стоял небольшой стол, на нём длинная шкатулка.

Вокруг стола, в некотором отдалении, – дюжина венских стульев, и, что заинтересовало публику сильнее всего, в углу за пианино сидел местный тапёр, пан Врушкевич, и потирал руки, явно показывая, что скоро заиграет.

Наконец вышел факир.

Он был худой и жёлтый, в длинном зелёном халате, и вёл за руку некрасивую, безбровую женщину в зелёном платье, от одного куска с его халатом.

Подошёл к рампе, раскланялся и сказал:

– Прошу господ врачей и несколько человек из публики пожаловать сюда.

Галёрка вслух удивилась, что он говорит по-русски, а не по-факирски.

На сцену по перекинутой дощечке сконфуженно поднялись два врача: хохлатый земский и лысый вольнопрактикующий.

Публика сначала стеснялась, потом полезла всем партером. Факир отобрал восемь человек посолиднее и рассадил всех на места.

Затем сбросил халат и оказался в коротких велосипедных штанах и туфлях на босу ногу.

В этом новом виде он подошёл к рампе и снова раскланялся, точно боялся, что без халата не приняли бы его за кого другого.

Галёрка зааплодировала.

Тогда он повернулся к тапёру.

– Попрошу музыку начинать!

Пан Врушкевич колыхнулся всем станом и ударил по клавишам. Уши слушателей сладостно защекотал давно знакомый вальс «Я обожаю».

Факир открыл свою шкатулку, вытащил длинную шпильку, вроде тех, которыми дамы прикалывают шляпки, и подошёл к жене.

– Мисс Джильда! Попрошу сюда вашего языка.

Мисс Джильда сейчас же обернулась к нему и любезно вытянула язык.

– Раз, два и три! – воскликнул факир и проткнул ей язык шпилькой. – Попрошу свидетельства науки! – сказал факир, обращаясь к врачам.

Те подошли, посмотрели, причём земский, как более добросовестный, даже присел, подглядывая под язык Джильды с изнанки.

Затем оба смущённо сели на свои места.

Факир взял жену за руку и повёл по дощечке к публике. Там она стала проходить по всем рядам.

Зрители, мимо которых она проходила, отворачивались, и видно было, что многих тошнит.

Мясорыбов прикрыл глаза рукой.

– Довольно уж! Довольно! – стонал он.
– Довольно! – подхватили и другие.

Но факир был человек добросовестный и поволок свою жену с языком на галёрку.

Там какая-то баба вдруг запричитала, и её стали выводить.

Обойдя всех, факир вернулся на сцену и вытащил шпильку.

Все вздохнули с облегчением.

Факир достал из шкатулки другую шпильку, подлиннее и потолще.

Увидя это, пан Врушкевич переменил тон и заиграл «Смотря на луч пурпурного заката».

Факир подошёл к рампе и проткнул себе обе щёки, так, что головка шпильки торчала под правой скулой, а острие из-под левой.

В таком виде, показавшись сконфуженным докторам, он снова двинулся в публику.

– Ой, довольно! Ой, да полно же! – вопил Мясорыбов и от тошноты даже выплюнул конфетку изо рта.
– О, Господи! – роптала публика. – Да нельзя же так!

Но честный факир честно ходил между рядами и поворачивался то правой, то левой щекой.

– Ой, не надо! – корчилась публика. – Верим - верим. Не надо к нам подходить! И так верим!

Какой-то чиновник, подхватив под руку свою даму, быстро побежал к выходу.

За ним следом сорвались с места две барышни.

За ними заковыляла старуха, уводя двух ревущих во всё горло девчонок; по дороге старуха наткнулась на факира, свершавшего свои рейсы как раз в этом ряду, шарахнулась в сторону, толкнула какую-то и без того насмерть перепуганную даму.

Обе завизжали и, подталкивая друг друга, бросились к выходу.

Но больше всех веселился Мясорыбов.

Он сидел в своей ложе, повернувшись спиной к залу, и даже заткнул уши.

Изредка осторожно оборачивался, смотрел, где факир, и, увидя его, весь содрогался и прятался снова.

– Довольно! Ох, довольно! – стонал он. – Нельзя же так!

А пан Врушкевич заливался: «Стояли мы на бе-ре-гу Невы!»

Но вот факир снова на сцене. Все обернулись, ждут, надеются.

Из дверей выглянули бледные лица малодушных, сбежавших раньше времени.

Факир вынул три новые шпильки.

Одной он проткнул себе язык, не вынимая той, которая торчала из щеки, две другие всадил себе в руки повыше локтя, причем из правой вдруг брызнула кровь.

– Настоящая кровь, – твёрдо и радостно определил земский хохлач.

«Гайда, тройка! – раскатился пан Врушкевич. – Снег пушистый!»

Кого-то под руки поволокли к выходу.

Полицейский, зажав рот обеими руками, деловым шагом вышел из зала.

Зал пустел.

Мясорыбов уже не оборачивался. Он весь скорчился, закрыл глаза, заткнул уши и не шевелился.

– Уйти бы! – томился он, но какая-то цепкая ночная жуть сковала ему ноги, и он не мог пошевелиться.

Зато волосы на его голове шевелились сами собой.

Когда факир обошёл стонущие ряды своих зрителей, умолявших его вернуться на место и перестать, Мясорыбов инстинктивно обернулся и увидел, как факир, вытащив из себя все шпильки, радостно воскликнул:

– Ну-с, а теперь приступим к выворачиванию глаза из его орбиты и затем между глазом и его вместилищем просунем вот эту палочку.

Он подошёл к шкатулке, но уже никто не стал дожидаться, пока он достанет палочку.

Все с криком, давя и толкая друг друга, кинулись к выходу.

Иные, быстро одевшись, бросились сломя голову на улицу, другие опомнились и стали любопытствовать:

– Что-то он там теперь? А? Может быть, уже вывернул, тогда можно, пожалуй, и вернуться. А?

Какой-то долговязый гимназист приоткрыл дверь и взглянул в щёлочку.

«Поцелуем дай забвенье!» – нежно пламенел пан Врушкевич.

– Ну, что? Вывернул?
– Постойте, не давите мне спину, – важничал гимназист. – Нет, ещё выворачивает.
– О, Господи! Ой, да закройте вы двери-то! – закорчились любопытствующие, но через минуту раззадоривались снова.
– Ну, а как теперь? Да вы взгляните, чего же вы боитесь, экой какой! Выворачивает? Ой, да крикните ему, что довольно, Господи!

* * *
– Иди, брат Мясорыбов, домой, – сказал сам себе Мясорыбов. – Не тебе, брат Мясорыбов, по театрам ходить. С суконным рылом в калашный ряд. По театрам ходят люди понимающие и с культурной природой. А ежели тебе, брат Мясорыбов, скучно, так на то и водка есть!

Мясорыбов спился.

                                                                                                                                                                                                Факир
                                                                                                                                                                                    Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

253

В семейных раскладах

Нашёл перо кукушки —
кукушка скрылась в тучах,
накуковав чекушку
мне лет запас летучий,

.
точнее, два с полтиной,
а может, 25 —
я наши палестины
смогу обозревать,

.
секретным глазом бури
смогу узреть, небось,
иль божество в натуре,
иль вёрткой жизни ось.

                                          Нашёл перо кукушки..
                                         Автор: Андрей Лопухин

Семейный аккорд.

В столовой, около весело потрескивающего камина, сидит вся семья.

Отец, медленно ворочая языком, рассказывает свои неприятные дела.

– А он мне говорит: «Если вы, Иван Матвеевич, берёте отпуск теперь, то что же вы будете делать в марте месяце? Что, говорит, вы будете делать тогда, если вы берёте отпуск теперь?» Это он мне говорит, что, значит, почему я…
– Я дала задаток за пальто, – отвечает ему жена, шлёпая пасьянс, – и они должны сегодня пальто прислать. Не поспеть же мне завтра по магазинам болтаться, когда я утром на вокзал еду. Это надо понимать. Это каждый дурак поймёт. Вот выйдет пасьянс, значит, сейчас привезут.
– И если я теперь не поеду, – продолжает отец, – то, имея в виду март месяц…

Дочка моет чайные ложки и говорит, поворачивая голову к буфету:

– С одной чёрной шляпой всю зиму! Покорно благодарю. Я знаю, вы скажете, что ещё прошлогодняя есть. В вас никогда не было справедливости…
– Десятка, пятёрка, валет… Вот, зачем пятёрка! Не будь пятёрки, – валет на десятку, и вышло бы. Не может быть, чтоб они, зная, что я уезжаю, и, опять- таки, получивши задаток…
– А Зиночка вчера, как нарочно, говорит мне: «А где же твоя шляпка, Сашенька, что с зелёным пером? Ведь ты, говорит, хотела ещё с зелёным купить?» А я молчу в ответ, хлопаю глазами. У Зиночки-то у самой десять шляп.
– Так и сказал: «Если вы, Иван Матвеич, надумали взять отпуск именно теперь, то что именно будете вы…»
– Одна шляпка для свиданий, одна для мечтаний, одна для признаний, одна для купаний – красная. Потом с зелёным пером, чтоб на выставки ходить.
– Врут карты. Быть не может. Разложу ещё. Вон сразу две семёрки вышли. Десятка на девятку… Туз сюда… Вот этот пасьянс всегда верно покажет… Восьмёрка на семёрку… Да и не может быть, чтоб они, получивши задаток, да вдруг бы… Двойку сюда…
– А когда Зиночкина мать молода была, так она знала одну тётку одной актрисы. Так у той тётки по двадцати шляп на каждый сезон было. Я, конечно, ничего не требую и никого не попрекаю, но всё - таки можно было бы позаботиться.

Она с упрёком посмотрела на буфет и задумалась.

– Но, с другой стороны, – затянул глава, – если бы я не взял отпуска теперь, а отложил бы на март месяц…
– Я знаю, – сказала дочь, и голос её дрогнул. – Я знаю, вы опять скажете про прошлогоднюю шляпу. Но поймите же наконец, что она была с кукушечьим пером! Я знаю, вам всё равно, но я-то, я-то больше не могу.
– Опять валетом затёрло!
– Довольно я и в прошлом году намучилась! Чуть руки на себя не наложила. Пошла раз гулять в Летний сад. Хожу тихо, никого не трогаю. Так нет ведь! Идут две какие-то, смотрят на меня, прошли мимо и нарочно громко: «Сидит, как дура, с кукушечьим пером!» Вечером маменька говорит: «Ешь простоквашу». Разве я могу? Когда у меня, может быть, все нервы сдвинулись!..
– А в марте, почем я знаю, что может быть? И кто знает, что может в марте быть? Никто не может знать, что вообще в мартах бывает. И раз я отпуск…
– Вам-то всё равно!.. Пожалеете, да поздно будет! Кукушечье перо… Еду летом из города, остановился наш поезд у станции, и станция-то какая-то самая дрянная. Прямо полустанок какой-то. Ей - Богу. Даже один пассажир у кондуктора спросил, не полустанок ли? И весь вокзал-то с собачью будку. А у самого моего окна станционный телеграфист стоит. Смотрит на меня и говорит другому мужчине: «Гляди. Едет, как дура, с кукушечьим пером». Да нарочно громко, чтобы я слышала. А тот, другой, как зафыркает. Умирать буду, вспомню. А вы говорите – шляпка. И вокзал-то весь с собачью бу - д - ддку!

Дочка горько заплакала.

– Постой, постой! Вот сейчас, если король выйдет… Вечно лезут с ерундой, не дадут человеку толком пасьянса разложить. Мне внимание нужно. Вот куда теперь тройка делась? Хорошо, как в колоде, а как я пропустила, тогда что? Ведь если я сегодня пальто не получу, мне завтра ни за что не выехать. Вот тройка-то где… Опять -т аки пренебречь я не могу. Этакие холода, что я там без пальто заведу. Разве вы о матери подумаете! Вам всё равно, хоть… пятёрка на четвёрку.
– А он мне сам сказал: поезжайте, Иван Матвеич. Так и сказал. Я не глухой. А если он насчёт моего отпуска…
– Я всегда говорила, что у всех людей есть родители, кроме меня. Ни одного человека не было на свете без родителя. Попробовали бы сами два года кукушкой ходить, коли вы такой добрый, папенька! Так небось! Не любо!
– Пойди посмотри… валета сюда… Кто-то в кухню стучится… Две двойки сразу…

Дочка уходит.

– Маменька, – кричит она из кухни. – Пальто вам принесли.
– Валет сюда… Подожди, не ори… Дама так… Должна же я докончить. Туз… Нужно же узнать наверное про пальто… Пусть подождёт на кухне. Тройка… Опять не вышло. Разложу ещё раз!

                                                                                                                                                                                        Семейный аккорд
                                                                                                                                                                                       Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

254

О чём молчат деревья

О чём молчат деревья,
Храня лесной уют?
Как создаются семьи,
Как птицы гнёзда вьют.

Как молнии метает
Сердитый небосвод,
То злится, то рыдает,
Под корень сильно бьёт.

О чём тоскует ива,
Клонясь к речной воде,
Ведь так стройна, красива?
Печаль среди людей...

Нередко с ней сравнима,
Но многогранна суть:
В ней радость тоже зрима,
И благороден путь.

Ряд тайн хранят берёзы,
Высь грёз - у елей крон;
Ответ вишнёвовой позы -
Ветрам живым поклон.

                                                 О чём молчат деревья? (отрывок)
                                                 Автор: Надежда Михайловна Воробьёва

Окно.

Как мы привыкли к чудесам, к тем будничным чудесам, которые вошли в уклад нашей жизни! Мы и не замечаем их.

Я говорю не о беспроволочном телеграфе и не о трансокеанском телефоне.

Я говорю сейчас о такой простой и привычной вещи, о которой никому и в голову не придёт, что она чудо. Я говорю об – окне.

Тонкая, твёрдая, непроницаемая стена отделяет меня от мира.

И стена эта прозрачная.

У меня тепло, полутемно.

Там, «в мире», дует ветер, листья летят по воздуху. И светит солнце. Я вижу всё, что там делается. Я как в шапке - невидимке.

Твёрдая стена отделяет меня. Твёрдая – никто меня не тронет. И прозрачная – я вижу всё.

Моё окно выходит на бульвар. Два больших дерева качаются, шевелят ветками, точно размышляют.

Интересно – как они познают мир? Что сказали бы, если бы им дан был дар слова?

Сказали бы:

– Мокро.
– Сухо.
– Холодно.
– Капает.

Так что, пожалуй, – пусть лучше молчат.

В зелёных их ветках живут воробьи.

Вот один перелетел ко мне на подоконник, увидел крошку сухаря и заплясал вокруг, примериваясь клюнуть.

И в ту же минуту прилетел другой, взъерошенный, восторженный, засуетился, зачирикал, запрыгал и долбанул сухую крошку так сильно, что она скатилась с подоконника.

Первый остановился, раскрыв клюв и свернув голову на сторону, – удивлённый и злой. Но второй этого ничего не видел и даже не понимал, что загубил целый обед.

Он задрал голову к небу, к солнцу и верещит восторженно и сладко, а когда обернулся – ища сочувствия, поддержки, отзвука – подоконник был уже пуст.

Негодующий друг улетел, не дослушав.

И восторженный воробей растерянно пискнул, повертел головой, весь как-то надулся и притих, опустив нос.

Я тихонько постучала по окну. Он даже и не вздрогнул. Ого! Дело серьёзное…

– Воробей! Бросьте! Вас не поняли? Поэт должен быть одинок. Грубое существо обиделось на ваш неловкий жест, которого вы, поэт, даже не заметили. Если бы вы были человеком, вы наделали бы ещё больше бестактностей. Вы, наверно, вывернули бы графин красного вина на новое платье своей воробьихи… Ну! Поднимите клюв! Попишите о солнце, о лазури, о весне. За твёрдой, непроницаемо - прозрачной стеной вас кто-то невидимый будет ласково слушать…

Торжественный выезд: сын нашего булочника тащит через дорогу на середину бульвара свой автомобиль.

Автомобиль в метр длины. Владельцу пять лет.

Внутри автомобиля педали, которые надо вертеть ногами. Есть и гудок. Чудесный автомобиль!

За сыном булочника семенит мальчик поменьше. Он всё норовит помочь, принять участие, хоть как - нибудь примазаться к этому делу.

То забежит с одного бока, то с другого. Вот нагнулся и, оттянув рукав своей курточки, спеша и стараясь, потёр колесо.

Хозяин мрачно отстранял рукой каждое его поползновение.

А за то, что тот осмелился вытереть рукавом драгоценное колесо, – даже рассердился и толкнул нахала в грудь.

Вот он уселся, затрубил и поехал.

А тот, другой, бежал рядом.

Бежал рядом и улыбался восторженно и жалко, гордясь, что он не совсем чужой этому великолепию, что он вытирал, и его даже в грудь толкали…

Вот владелец остановился. Он не умеет круто поворачивать. Он вылезает и повёртывает весь автомобиль руками.

А тот, другой, помогает, хотя его и отталкивают, и грубо что-то втолковывают – вероятно, что машина – это вещь нужная и дорогая, и кто попало дотрагиваться до неё не должен.

Потом владелец снова уселся и закрутил ногами.

А тот – ведь эдакий негодяй! – потихоньку вытер - таки какую-то пылинку сзади на крыле. И опять побежал рядом, спеша и спотыкаясь…

Вы думаете, что так и определится судьба этого мальчика? Бежать за чужой колесницей, прислуживать чужой удаче, бескорыстно, восторженно?

Ну нет!

Если умеете смотреть через твёрдую прозрачную стенку, вы давно знаете, что делается потом с этими забитыми, кроткими мальчиками.

Никогда, во всю долгую человеческую жизнь, не забудет мальчик этого чужого автомобиля, за которым, презираемый, бежал в восторге горьком и пламенном. Не забудет и не простит.

С годами в душе его всё ярче, богаче, пышнее будет делаться этот торжествующий автомобиль, всё униженнее и обиженнее эта маленькая фигурка, которая бежит, задыхаясь и спеша.

Какой огромной платы потребует он от жизни! И всё будет мало.

Всегда будет ему казаться, что какая-то яркая, торжествующая колесница мчит избранных к несказанной, нечеловеческой радости, а он бежит сзади, презренный и жаждущий.

С каким наслаждением будет он унижать других и карабкаться вверх, хватая, отнимая всё, что зацепят жадные руки, чтобы только накормить своё голодное сердце.

Конечно, он забудет и булочникова мальчишку, и его игрушку, но, может быть, много лет спустя станет ему сниться какой-то маленький детский автомобильчик, и потом весь день он будет тосковать тяжело и злобно, и не поймёт почему, и, как бы высоко не вознесла его жизнь, почувствует себя ничтожным и обиженным.

Потому что надо было в том далёком прошлом (вот сейчас, сейчас.) как-то избыть своё унижение, а колесо времени вертится только в одну сторону, и нет такого счастья в мире, которое могли бы мы бросить назад, покрыть им, угасить навеки…

Никогда судьба не искупит своего зла.

Какое, может быть, чудовище создаётся под щебет воробьёв двумя играющими сейчас, в этот ветреный весенний день, детьми…

У подъезда стоит консьержкин внук.

Я его знаю.

У него огромные глаза, худенькое ушастое личико, вся фигурка устремлённо - восторженная.

И у него длинные романтические кудри до плеч.

Всю зиму с ним играла маленькая толстая девочка, дочь лавочницы.

Недавно её увезли, и он целые дни стоял один у подъезда, заложив руки за спину и прижавшись к стене.

Тогда кто-то подарил ему большую заводную бабочку.

Бабочка жужжала и билась в руке, как живая.

Он немножко боялся её, когда она так билась, но когда успокаивалась – робко гладил её твёрдые, блестящие крылья.

– Ле пти муазо…– шептал он. /маленькая (от фр. «le petit») птица/ (фр.)

Он считал её птицей, а «муазо» было среднее между oiseau и moineau / воробей; дорогая (фр.)/.

А может быть, просто ещё не мог выговаривать.

– Ты скучаешь без маленькой Сильвы? – спросила я у него.

Он поднял свои длинные ресницы и показал в своих огромных глазах такую нежную, глубокую печаль, какую взрослые никогда не дают увидеть.

Взрослые прячут её, опуская веки…

– Сильва… Сильва… – и он лепетал что-то, волнуясь и краснея.

Я с трудом поняла.

Мысль эта была очень сложная: если бы Сильва не уехала, она стала бы заводить пружинку «пти муазо» и сломала бы «пти муазо».

Так что, в общем, выходило даже как будто всё к лучшему.

Теперь, значит, можно будет, наконец, спокойно жить и работать.

Вот он сейчас стоит у стены. Одна рука за спиной, в другой «муазо».

У «муазо» недвижно висят оба крыла. С ним дело конченное.

Что же теперь?

Как утешает себя маленький человек?

Уходит любовь, жизнь опустошается.

– Ну что ж? – говорят. – Тем лучше. Она ведь только мешала. Все эти Сильвы всегда перекручивают пружины.
– О чём ты так задумался? – часто говорит поэту нежный голос Сильвы. – Ты даже побледнел. Наверное, что - нибудь сочиняешь?

Кррак! – пружинка сломана. Ну разве можно спрашивать поэта, «не сочиняет ли он что - нибудь?» !

Они мешают жить! Они закрывают жизнь своими руками, поцелуями и глупостью…

Маленький мальчик стоит, прижавшись к стене.

В руке у него сломанные кусочки раскрашенной жести его «муазо», на котором он рассчитывал утвердить основу жизни, одинокой, свободной и разумной.

Он вытянул тонкую шею, приподнял брови печально и недоумённо…

Он думал… о Сильве…

                                                                                                                                                                                                         Окно
                                                                                                                                                                                             Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

255

О тебе узнают из газет (©)

в этот день ты всё изменил,
я теперь тебя ненавижу,
оружие ревности ты применил,
надеюсь больше, тебя не увижу!

моё сердце разбито на мелкие крошки,
мои руки трясутся от боли,
об тебя теперь трутся дешёвые кошки,
ведь теперь у тебя много воли!

я тебя ненавижу, но тебя я люблю,
и твоих уродливых дам
я при встрече смогу, хладнокровно убью,
но тебя никому не отдам.

ну, а если ты скажешь "я тебя не люблю",
ты поверь дорогой, проиграешь
ведь тебя без сомнений я тоже убью,
в тот момент, что не угадаешь!

                                                                                   Я тебя убью
                                                                         Автор: Юлия Медякова

Я Люблю Своего Мужа. Трейлер. Фильм. StarMedia. Лирическая Комедия

Оминиатюренные.

Только что прочла длинный немецкий роман и пришла в ужас, – до чего развратила нас миниатюра!

Роман интересный, написан талантливо, но после миниатюр всё в нём кажется таким растянутым, длинным и томительным, словно после поезда - экспресса едешь по той же дороге на извозчике.

Только что мелькали телеграфные столбы, как палки частокола, а теперь плетёшься от одного к другому трусцой, вперевалку.

Ну, какое мне дело, что Ганс перед свиданием с Мари зашёл в кафе и съел три пирожка?

Мог бы он сесть их и десять, мог бы потерпеть немножко и ни одного не съесть, – мне решительно нет до этого никакого дела.

А когда автор начал подробно докладывать мне, сколько у покойной Гансовой матери было в молодости десятин земли, я серьёзно рассердилась.

Положительно, автор думает, что мне совершенно нечего делать, если полагает, что я могу заинтересоваться делами этой никому не нужной старухи.

В кафе, где Ганс ел свои пирожки, прислуживала молодая девушка с мутными глазами и блуждающей улыбкой.

«Ага! – подумала я. – Вероятно, эта девушка сыграет не последнюю роль в романе»

И представьте себе, – автор так ни разу и не вернулся к ней.

Посудите сами, имел ли он моральное право угощать читателя мутными глазами, если он знал, что не вернётся к ним?

Если ему самому делать нечего, то он, во всяком случае, не должен отнимать время у других.

Как, должно быть, скучно писать роман!

Во-первых, нужно героев одеть, – каждого соответственно его положению и средствам. Потом кормить их опять - таки, принимая во внимание все эти условия. Потом возить по городу, да не спутать, – кого в автомобиле, кого на трамвае.

Потом нужно помнить их имена, потому что, если героиня, в порыве страсти, закричит Евгению: «Виктор, я люблю тебя!» – то из этого последует масса осложнений, – изволь-ка потом их всё распутывать.

Нужно также хорошенько запомнить, у кого какая наружность.

Я помню, как меня неприятно поразило, когда в одном романе цыганка взглянула на офицера «широко раскрытыми голубыми глазами».

Вероятно, офицера это также поразило, потому что он изменил цыганке через три дня.

Потом нужно помнить природу, т. е. где происходит действие и в какое время года.

– «„Addio bello Nappoli“ / Прощай, Белло Напполи (итл.) / – лилась неаполитанская баркарола в открытое окно вместе с запахом померанцев. Мороз крепчал. Иогансон, надев наушники Нансена, стал медленно сползать с ледяной горы».

Правда, нехорошо?

Как-то не внушает доверия.

А кто упрекнёт автора? У кого подымется рука, если только он подумает, как тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой.

Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества.

Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная.

Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком.

Такое же странное впечатление производят на «обминиатюренного» человека и современные большие пьесы.

Смотришь какую - нибудь драму и думаешь: «И к чему всё это? Тянут – тянут, тянут – тянут… Дедка за репку, бабка за дедку…»

В миниатюре взвешено каждое слово, каждое движение. Оставлено только самое необходимое. Миниатюра процеживается автором, режиссёром, актёром и публикой.

Если заметят на репетиции, что фраза тяжеловата или длинна, её сокращают, вычеркивают.

Если заметят, что публика в продолжение целой минуты не реагирует на действие, это место выбрасывают или изменяют, потому что было бы чудовищно давать публике в продолжение целой минуты слова, на которые она не отвечает.

Это уже скука, неудача, провал. Потому что вся драма - миниатюра идёт двенадцать минут и каждая из минут должна быть на счету.

В былые времена советовали больному круглый год есть кору такого-то дерева.

И он ел и поправлялся туго, потому что вместе с целебными элементами этой коры поглощал массу вредных частей.

Теперь для него сделают вытяжку из этой коры, и он, лизнув её кончиком языка, получит больше пользы, чем от трёх пудов этой же коры в её примитивном виде.

Конечно, надрать коры с дерева легче, чем приготовить лекарство.

Конечно, рассиропить длинную драму легче, чем написать яркую миниатюру.

В драме для достижении желаемого настроения вы располагаете очень широкими средствами: паузами, повторениями. В миниатюре фабула должна дать всё.

Женщина убила мужа и знает, что её бабушка догадалась об этом.

Вот как расскажет об этом драма.
____________________________________________________________________________________________________________________________________

Мария. Бабушка! (Молчание).

Мария. Бабушка! Ты здесь? (Молчание).

Мария. Бабушка, отчего же ты молчишь? Ведь я знаю, что ты здесь.
Старуха. Что?

Мария (с силой). Я говорю, что я знаю, что ты здесь.
Старуха. Ты хочешь что - нибудь сказать мне?

Мария (испуганно). Я? Нет, ничего. Я ничего не хочу сказать тебе. Почему ты думаешь, что я хочу сказать?

Старуха молчит. Снаружи кто-то стучит. Это ночной сторож. Шаги его тихо удаляются.

Мария. Скажи что - нибудь.
Старуха. Мне нечего сказать тебе. Но, может быть, ты хочешь что - нибудь сказать.

Мария. Как ты бледна.
Старуха. Что?

Мария. Я говорю, что так бледна.
Старуха. Кто?

Мария. Ты.
Старуха. Я?

Мария. Да, ты.
Старуха. Что я?

Мария. Ты бледна.
_______________________________________________________________________________________________________________________________________

Тут создаётся такое настроение, что нервных дам начнут немедленно выносить в обморочном состоянии.

Продолжится этот диалог, в особенности если бабушка глуховата, около получаса.

Сторож будет стучать. Скрипнет калитка. Потом старуха, чтобы увильнуть от прямого ответа, станет вспоминать свою молодость. Потом горничная принесёт самовар и лампу, и акт кончится.

– Как интересно развивается драма! – скажет зритель. – Как жизненно! Только, собственно говоря, пора уже и по домам. А чем всё это кончится, – узнаем завтра из газет.

Миниатюра передаст эту сцену так:
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Мария. Бабушка! Иди сюда! И не притворяйся. Я прекрасно знаю, что ты всё слышишь и всё понимаешь. Ну да. Я убила его. Я! Я! Слышишь? Ну, а теперь можешь идти чай пить.
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

И старуха живо уходит, потому что ей некогда.

Ей осталось ровно две минуты, чтобы написать завещание, поджечь дом и повеситься.

Последнее она проделает только из чувства долга по отношению к автору, потому что публика всё равно не досмотрит.

Ей некогда. Если она сэкономит эту минуту, она успеет на шестидесятисильном моторе проехать несколько вёрст.

Ведь это же целая минута, целая минута, господа!

Шутить изволите!

                                                                                                                                                                             Оминиатюренные
                                                                                                                                                                            Автор: Н. А. Тэффи

( кадр из фильма «Я люблю своего мужа» 2016 )

Заметки о делах

0

256

В служении у демонических дам

Ты — мой демон, ты — эринния (*),
Неразлучная со мной!
В целом мире — как в пустыне я,
И все миги я с тобой!
Одинок я под смоковницей, —
Но с тобой мои мечты;
На постели я с любовницей, —
Но в моих объятьях — ты!
Я — в весельи вдохновения, —
Шепчешь ты начало строк;
Я замыслил преступление, —
Подаёшь мне ты клинок!
Тайной волей вместе связаны,
Мы напрасно узы рвём,
Наши клятвы не досказаны,
Но вовеки мы вдвоём!
Ненавистная! любимая!
Призрак! Дьявол! Божество!
Душу жжёт неутолимая
Жажда тела твоего!
Как убийца к телу мёртвому,
Возвращаюсь я к тебе.
Что дано мне, распростёртому?
Лишь покорствовать Судьбе.

                                                  Ты — мой демон, ты — эринния…
                                                           Автор: Валерий Брюсов
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Ты — мой демон, ты — эринния - Эринии (от др.-греч. Ἐρινύες — «гневные») — в древнегреческой мифологии богини мести. Появляясь из царства Аида, эринии неустанно преследовали клятвопреступников и убийц (особенно убийц кровных родственников). В одной из трагедий Эсхила эринии довели до безумия Ореста, убившего собственную мать. Однако после оправдания Ореста в суде ареопага в Афинах эринии стали покровительницами Аттики, получив новое имя — Эвмениды («благомыслящие»). В римской мифологии эриниям соответствуют фурии.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Демоническая женщина.

Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться.

Она носит чёрный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, чётки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.

Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается.

Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.

За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.

– К чему?

Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она – актриса.

Иногда просто разведённая жена.

Но всегда у неё есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.

– К чему?

У неё подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.

Кавалеру, провожающему её с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:

– Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока ещё не взошла заря.

Церковь ночью заперта.

Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла.

Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.

– К чему?

Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.

И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.

Она никому не читает их.

– К чему?

Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни её рукописью, прочёл и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился – последнее, впрочем, не наверное.

А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения.

Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе.

– К чему?

А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достаёт тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: «Возвр.», «К возвр».

– Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.
– Да, я работала.
– Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!
– К чему?

За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросёнку.

– Марья Николаевна, – говорит хозяйке её соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте, – Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.

Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически:

– Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду пить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра… да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!

Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает?

Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся.

– Пьёт.
– Какая загадочная!
– И завтра, говорит, пить буду…

Начнёт закусывать простая женщина, скажет:

– Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селёдки. Люблю лук.

Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:

– Селёдка? Да, да, дайте мне селёдки, я хочу есть селёдку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селёдки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селёдку!

В сущности, что случилось?

Просто разыгрался аппетит и потянуло на солёненькое! А какой эффект!

– Вы слышали? Вы слышали?
– Не надо оставлять её одну сегодня ночью.
– ?
– А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник…

Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнёт в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:

– Мне, собственно говоря, ненадолго… всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе… я смогу…

Демоническая ляжет грудью на стол, подопрёт двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:

– Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня… Я хочу – вы слышите? – я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, – вы слышите? – сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? – хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно мне, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите… идите… не оборачиваясь, уходите скорей, скорей… Ха - ха - ха!

Истерический смех должен потрясать всё её существо, даже оба существа – её и его.

– Скорей… скорей, не оборачиваясь… уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь… Ха - ха - ха!

И он «потрясётся» своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.

– Вы знаете, она сегодня была такая странная… загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался.
– Да. Здесь чувствуется тайна.
– Может быть… она полюбила меня…
– !
– Тайна!..

                                                                                                                                                                     Демоническая женщина
                                                                                                                                                                           Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

257

Туда, где «Province» (©)

Амстердам, Амстердам,
Чёрная аорта,
Вам живого не отдам,
Забирайте мёртвого.

Тело в ящик погрузив,
В некой "Каравелле", -
А по ящику вблизи
Мы в Москве ревели.

                                             Ойстраху
                             Автор: Геннадий Шпаликов

День.

Гарсон долго вертелся в комнате. Даже пыль вытер – чего вообще никогда не делал.

Очень уж его занимал вид старого жильца.

Жилец на службу не пошёл, хотя встал по заведённому в семь часов.

Но вместо того чтобы, кое - как одевшись, ковылять, прихрамывая, в метро, он тщательно вымылся, выбрился, причесал остатки волос и – главное чудо – нарядился в невиданное платье – твёрдый узкий мундир, с золотым шитьём, с красными кантами и широкими красными полосами вдоль ног.

Нарядившись, жилец достал из сундучка коробочку и стал выбирать из неё ленточки и ордена.

Все эти штуки он нацепил себе на грудь с двух сторон, старательно, внимательно, перецеплял и поправлял долго.

Потом, сдвинув брови и подняв голову, похожий на старую сердитую птицу, осматривал себя в зеркало.

Поймав на себе весёло - недоумевающий взгляд гарсона, жилец смутился, отвернулся и попросил, чтобы ему сейчас же принесли почту.

Никакой почты на его имя не оказалось.

Жилец растерялся, переспросил. Он, по-видимому, никак этого не ожидал.

– Мосье ведь никогда и не получал писем.
– Да… но…

Когда гарсон ушёл, жилец тщательно прибрал на своём столике рваные книжки – Краснова «За чертополохом» и ещё две с ободранными обложками, разгладил листок календаря и написал на нём сверху над числом: «День ангела».

– Н-да. Кто - нибудь зайдёт.

Потом сел на своё единственное кресло, прямо, парадно, гордо.

Просидел так с полчаса.

Привычная постоянная усталость опустила его голову, закрыла глаза, и поползли перед ним ящики, ящики без конца, вниз и вверх.

В тех ящиках, что ползут вниз длинной вереницей, скреплённой цепями, лежат пакеты с товаром.

Пакеты надо вынуть и бросить в разные корзины.

Одни в ту, где написано «Paris», другие туда, где «Province».

Надо спешить, успеть, чтобы перехватить следующий ящик, не то он повернётся на своих цепях и уедет с товаром наверх. Машина…

Ползут ящики с утра до вечера, а потом ночью во сне, в полусне – всегда.

Ползут по старым письмам, который он перечитывает, по «Чертополоху», по стенным рекламам метро…

Жилец забеспокоился, зашевелил усами, задвигал бровями – открыл глаза.

Заботливо оглядел комнату.

Заметил, что наволочка на подушке грязновата, вывернул её на другую сторону, посмотрел в окошко на глухую стену, прямо на трубу с флюгером, там, наверху, подумал, надел пальто, поднял воротник, чтоб спрятать шитьё мундира, и спустился вниз.

Через окошечко бюро выглянула масляно - расчёсанная голова кассирши и уставилась белыми гладами на красные лампасы, видневшиеся из-под пальто.

Жилец, обыкновенно втянув голову в плечи, старался поскорее пройти мимо, но на этот раз он подошёл и долго и сбивчиво стал толковать, что он сейчас вернётся и, если в его отсутствие кто - нибудь зайдёт один – господин, или двое, или даже господин с дамой – наверно, кто - нибудь зайдёт, – то пусть они подождут.

Кассирша отвечала, что всё поняла, и повторила отчётливо и очень громко, как говорят с глуховатыми либо с глуповатыми.

Жилец скоро вернулся с пакетиком.

– Никого не было?
– Никого.

Постоял, пожевал губами, словно не верил.

Поднявшись к себе, развернул из пакетика хлебец и кусочек сыру и торопливо съел, поглядывая на дверь, и долго потом счищал крошки с мундира.

Потом опять сел в своё кресло, и опять поплыли ящики. Может быть, всё - таки придёт полковник. Если нашёл службу и занят, так зайдёт вечером.

Пойдём в кафе, посидим, потолкуем.

Наверное, придёт.

Ящики приостановились и поплыли снова.

Потом заговорили французские голоса, громкие и сердитые, о каком-то пакете, попавшем не в ту корзину, заныло простреленное плечо и контуженое колено.

Ящики остановились, и сон упал глубже – в накуренную большую комнату с огромным золочённым зеркалом.

У людей, сидевших в ней, были внимательные и вежливые лица, блестели сквозь табачный дым нашивки, галуны и пуговицы.

Кто-то говорил ему:

– А вы, ваше превосходительство, верите в благоприятный исход?

Он не понимал, забыл. Какой такой исход! Какие бывают исходы!

– У меня болит нога, – отвечает он. – Я ранен под Сольдау.

Но тот, который спросил, недоволен ответом.

– Я отказываюсь вас понимать, ваше превосходительство. Никакого Сольдау не было.

Он хочет возражать, но тут же соображает, что с его стороны бестактно было говорить о войне, которую тот не знает. Тот ведь убит в японскую войну.

– У меня болит нога.

Он не знает, что сказать, и чувствует, что все смолкли, смотрят на него и ждут.

И вдруг шорох. Поплыли ящики. Сон стал мельче, тоньше, боль в плече и колене определённее.

– Они как будто против меня. Они не могут ничего этого понять и только каждый раз сердятся. Я же не виноват, что был убит не в японскую кампанию, а позже. Впрочем, когда же я был убит? Нет, здесь ошибка. Я не был убит.

За дверью шорохнуло.

Он вскочил и спеша и хромая бросился к двери!

– Entrez! Entrez! / Входите! Входите! (фр.) /

За дверью, по тёмной стене отчётливо плыли ящики, а внизу, что-то неясно шевелилось.

– Кошка.

Кошка смотрела человечьими глазами, испуганно и кротко.

Он хотел нагнуться, погладить, но стало больно.

– А у меня всё колено болит, – сказал он и тут же вспомнил, что здесь Франция, и испугался, что забыл об этом, и повторил тихонько:
– J′ai mal au genou / У меня болит колено (фр.) /.

Кошка шмыгнула в тьму, пропала. Он зажёг лампу.

– Семь часов.

И есть не хотелось.

– Нет. Никто не придёт. Да и давно не видались. Пожалуй, несколько месяцев. Может, за это время успели большевиками сделаться. И очень просто.

Он хотел фыркнуть и рассердиться, но не нашёл в себе ни жеста, ни чувства. Устал, лёг на кровать, как был в орденах и мундире. Опять ящики.

– Ну, что ж, ящики – так ящики.

Пусть плывут. Ведь доплывут же до последнего?

                                                                                                                                                                                           День
                                                                                                                                                                             Автор: Н. А. Тэффи

( из телевизионного сериала «Государственная граница» 1980 - 1988 )

Заметки о делах

0

258

Испанский бизнес - план или туалетные принадлежности для хижины дяди Тома

Пусть мне расскажет сон - трава,
Что видеть я во сне должна.
Пусть ветерок шепнет мне в ухо,
Чья песенка приятней слуху.

И пусть озёр подскажет гладь,
Куда важней свой взор кидать...
Мне нравится сидеть одной,
И пальцем шар крутить земной.

                                                                      Подсказки
                                                           Автор: Корецкая Татьяна

Фрагмент фильма "Хижина дяди Тома":Петер Томас. Блюз "Миссиссиппи"  (1965 г. )

Григорий Петрович.

Его так зовут: Григорий Петрович.

Был он когда-то капитаном русской армии. Теперь он беженец.

В Париж попал не совсем уж бедняком. У него было две тысячи франков.

Но как человек практический, а главное, насмотревшийся на русское беженское горе, решил деньги эти поберечь про чёрный день (точно чернее нашей жизни теперешней что - нибудь может быть!) и стал искать поскорее заработков.

Пущены были в ход самые высокие связи – русский трубочист и бывший полицмейстер.

Судьба улыбнулась. Место нашли в русском гастрономическом магазине. Быть приказчиком.

Григорий Петрович раздул ноздри и сказал хозяину:

– Постараюсь, как честный человек, честно выполнить принимаемую на себя обязанность.

Хозяин посмотрел на него внимательно и задумался.

Григорий Петрович надел белый передник, зачесал волосы ершом и принялся изучать товар. Целый день тыкался носом по кадкам и ящикам и повторял:

– В этой кадке огурцы, в этой кадке чернослив, в этом мешке репа. В той коробке абрикос, в той коробке мармелад, на тарелке грузди. Справа в ящике халва, слева в кадочке икра, в центре макароны…

Хозяин долго слушал, наконец робко спросил:

– Для чего, собственно говоря, вы это делаете?

Григорий Петрович очень удивился:

– То есть как это так «для чего»? Должен же я знать, где что находится.
– Да ведь товар-то весь на виду – взглянете, всё и увидите.

Григорий Петрович ещё больше удивился:

– А ведь вы, пожалуй, правы. И ваша система значительно упрощает вопрос.

Действительно, если посмотреть, так и увидишь. Весьма всё это любопытно.

Через недельку обжился, пригляделся и пошёл торговать.

– Вам, сударыня, чего прикажете? Творогу? Немножко, по правде говоря, подкис, однако если не прихотливы, то есть сможете. Конечно, радости в нём большой нет. Лучше бы вам купить в другом месте свеженького.
– Да разве это можно? – удивляется покупательница. – Мне ваша хозяйка говорила, что вы специально на какой-то ферме творог заказываете.
– И ничего подобного.
– Она говорила, что, кроме вашего магазина, во всём Париже творогу не достать. Я вот с того конца света к вам ехала. Три пересадки.
– И совершенно напрасно. Пошли бы на центральный рынок, там сколько угодно этого добра-то. Хоть задавись.
– Да быть не может!
– Ну как так не может: мы-то где берём? Я сам через день на рынок езжу и покупаю. Я лгать не стану. Я русский офицер, а не мошенник.

Дама уступила с трудом и обещала, что сама поедет на рынок.

– Вот так-то лучше будет, – напутствовал её Григорий Петрович.
– А вам, сударь, чего угодно? – оттирая плечом хозяина, двинулся он к новому покупателю.
– Мне – десяточек огурцов.
– Десяток? Не многовато ли будет – десяток-то? Вам, виноват, на сколько же человек?
– На восемь.
– Так вам четыре огурца надо, а не десяток. Огурец ведь здесь не русский, здесь крупный огурец; его пополам разрезать – на двоих вполне хватит. А уж если пять возьмёте, так уж это от силы. Я русский офицер, я врать не могу. А вам, сударыня, чего?
– Мне кулебяки на двадцать пять франков.
– Позвольте – да вам на сколько же человек?
– На десять.
– Позвольте – кроме кулебяки ведь ещё что - нибудь подадите?
– Ну, разумеется. Суп будет, курица.
– Да вам если и без курицы, так и то на двенадцать франков за глаза хватит, а тут ещё и курица. Больше чем на десять и думать нечего.
– А мне ваша хозяйка говорила, что надо на двадцать пять.
– А вы её больше слушайте, она вам ещё и не того наскажет. Я русский офицер, я врать не могу.

* * *
Когда Григория Петровича выгнали (а произошло это приблизительно через два дня после начала его торговли), пошёл он наниматься на автомобильный завод.

Раздул ноздри и сказал:

– Я человек честный, скажу прямо – делать ничего не умею и особых способностей не чувствую.

На заводе удивились, однако на службу приняли и поставили к станку обтачивать гайку.

Точил Григорий Петрович четыре дня, обточил себе начисто три пальца, на пятый день пригласили его в кассу:

– Можете получить заработанные деньги. Григорий Петрович ужасно обрадовался:
– Уже? Знаете, у вас дело чудесно поставлено!
– Да, у нас это всё очень строго.
– Подумать только – на других заводах не раньше как через пятнадцать дней, а тут вдруг на пятый.
– У нас тоже ведь не всем так платят, – объяснила кассирша.
– Не всем?

Григорий Петрович даже покраснел от удовольствия:

– Вот уж никак не думал… Я даже считал, что мало способен… Так, значит, не всем?
– Да, не всем, – любезно ответила кассирша. – Это только тем, кого выгоняют…

* * *
В поисках занятия и службы познакомился Григорий Петрович с двумя неграми.

Негры жили в Париже уже давно, и оба происходили с острова Мартиника.

Узнав, что у Григория Петровича есть две тысячи, негры страшно взволновались и тут же придумали издавать журнал специально для Мартиники.

Они знают потребности этого острова. В дело внесут свой труд, Григорий Петрович – деньги, барыши поровну.

Григорий Петрович согласился с восторгом, только очень мучился, что негры на него трудиться будут.

Во сне видел хижину дяди Тома.

На другой день при свидании стал убеждать негров, чтобы они взяли каждый по две части прибылей, а ему дали одну.

Но негры ничего не поняли и даже стали смотреть подозрительно. Однако за дело принялись ревностно.

Решили так: каждый напишет по статье. Один об оливковом масле – это теперь, сказал он, в большой моде. Другой – про гуттаперчевые мешки.

Потом картинки.

Потом оба переведут какой - нибудь иностранный рассказ и попросят одного знакомого испанского генерала написать стихи, которые они тоже переведут.

Всё это составит чудесный первый номер, который весь целиком будет послан на Мартинику и раскуплен там, конечно, в первый же день по баснословной цене.

Потом, поделив барыши, можно выпустить второй номер.

Дело только задержал немножко испанский генерал, который долго кобенился и уверял, что стихов отродясь не писал; наконец уломали.

Негры перевели.

– Это что же, – робко спросил Григорий Петрович, – верно, что - нибудь патриотическое, боевое, военное? Я ведь в стихах пас.
– Нет, – говорят, – наоборот: про ландыши.

Напечатали пробный номер. На это ушли все деньги Григория Петровича; негры уверяли, что ещё своих прикинули.

Потом живо уехали в Марсель грузить журнал.

Григорий Петрович никогда больше не встречался с ними.

Мучился долго – не прогорели ли негры на этом деле, и чувствовал себя мошенником.

                                                                                                                                                                                  Григорий Петрович
                                                                                                                                                                                Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

259

Провокатор в его Провокации

Что такое, в самом деле?!
Все как будто оборзели!
И чужие, и родня
Провоцируют меня.
Тесть явился спозаранку,
Спровоцировал на пьянку.
Этот честный семьянин
Не желает пить один.
Вслед за ним пришёл сосед,
Провокатор, каких нет.
Притащил три пузыря
Из ближайшего ларя.
Когда кончилось спиртное,
Нас опять осталось двое.
Тесть улёгся почивать.
Ну, а я пошёл гулять.
А у нас, сам понимаешь,
Просто так не погуляешь.

                                                     ПРОВОКАТОРЫ (ОТРЫВОК)
                                                     Автор: Б. Степанченко

Корсиканец.

Допрос затянулся, и жандарм почувствовал себя утомлённым; он сделал перерыв и прошёл в свой кабинет отдохнуть.

Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился, и лицо его исказилось, точно он увидел большую гадость.

За стеной громкий бас отчётливо пропел: «Марш, марш вперёд, рабочий народ!..»

Басу вторил, едва поспевая за ним, сбиваясь и фальшивя, робкий, осипший голосок: «ря-бочий на-ред…»

– Эт-то что? – воскликнул жандарм, указывая на стену.

Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.

– Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.
– Нич-чего не понимаю! Говорите проще.
– Агент Фиалкин изъявляет непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои истрачиваю на конку. Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения выдающихся сил, предполагая их существование…

«Крявавый и прявый…» – дребезжало за стеной.

– Врёшь! – поправлял бас.
– И что же – талантливый человек? – спросил жандарм.
– Амбициозен даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же лезет в провокаторы. Ныл, ныл… Вот, спасибо, городовой, бляха
№ 4711… Он у нас это всё, как по нотам… Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят, – уши не заткнёшь. Ну, а эта бляха и в слухе очень талантлива. Вот взялся выучить.
– Ишь! «Варшавянку» жарят, – мечтательно прошептал жандарм. – Самолюбие вещь не дурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон – простой корсиканец был… однако достиг, гм… кое - чего.

Оно горит и ярко рдеет.
То наша кровь горит на нём –

рычит бляха № 4711.

– Как будто уж другой мотив, – насторожился жандарм. – Что же он, всем песням будет учить сразу?
– Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, быдто какое-то дельце обрисовывается.
– И самолюбище же у людей!

«Семя грядущего…» – заблеял шпик за стеной.

– Энергия дьявольская, – вздохнул жандарм. – Говорят, что Наполеон, когда ещё был простым корсиканцем…

Внизу с лестницы раздался какой-то рёв и глухие удары.

– А эт-то что? – поднимает брови жандарм.
– А это наши, союзники, которые на полном пансионе в нижнем этаже. Волнуются.
– Чего им?
– Пение, значит, до них дошло. Трудно им…
– А, ч-чёрт! Действительно, как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают, митинг у нас.
– Пёс ты окаянный! – вздыхает за стеной бляха. – Чего ты воешь, как собака? Разве ревоционер так поёт! Ревоционер открыто поёт. Звук у него ясный. Кажное слово слышно. А он себе в щёки скулит, да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду. Нанимай себе максималиста (*), коли охота есть.
– Сердится! – усмехнулся письмоводитель. – Фигнер (**) какой!
– Самолюбие! Самолюбие, – повторяет жандарм. – В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно - полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или честный провокатор, разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.

«Нашим потом жиреют обжо-ры», – надрывается городовой.

– Тьфу! У меня даже зуб заболел! Отговорили бы его как - нибудь, что ли.
– Да как его отговоришь-то, если он в себе чувствует эдакое, значит, влечение. Карьерист народ пошёл, – вздыхает письмоводитель.
– Ну, убедить всегда можно. Скажите ему, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. У меня вон зуб болит…

«Вы жертвою пали…» – жалобно заблеял шпик.

– К чёрту! – взвизгнул жандарм и выбежал из комнаты. – Вон отсюда! – раздался в коридоре его прерывающийся, осипший от злости голос. – Мерзавцы. В провокаторы лезут, «Марсельезы» спеть не умеют. Осрамят заведение! Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев!..

Хлопнула дверь. Всё стихло. За стеной кто-то всхлипнул.

                                                                                                                                                                                  Корсиканец
                                                                                                                                                                           Автор: Н. А. Тэффи
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Нанимай себе максималиста (*), коли охота есть - Максималист в революции — член Союза социалистов-революционеров - максималистов (ССРМ), политической партии в Российской империи.

(**) – Сердится! – усмехнулся письмоводитель. – Фигнер какой! - Александр Самойлович Фигнер (1787 – 1813) — подполковник Главного штаба, командир партизанского (диверсионного) отряда в Отечественной войне 1812 года, действовавшего в тылу французской армии на территории России.

Заметки о делах

0

260

На ихних этих летних ..  рандеву

Ты ждёшь меня, ты веришь мне, я знаю.
А я, себя фантазией слепя,
нож ревности по рукоять вонзаю
в больное сердце, яростью кипя.

Во что не верю? В мир иль прегрешенье?
А, может, в ту, которая придёт
однажды в явь и, будто в утешенье,
легонько нож от сердца заберёт?

И что ж тогда? Терзания да память?
Дежурный поцелуй и мужний долг?
Ты не поверишь, но тебя поранить
я даже в одиночестве не смог.

И во хмелю, терзаясь от обиды,
что, в общем-то, свой крест несу в семью,
в себя не верю, и в ревнивом сердце
и боль терплю, и нож не отдаю.

                                                                            Нож ревности
                                                         Автор: Владимир Андреевич Мальков

К теории флирта.

Так называемый «флирт мёртвого сезона» начинается обыкновенно – как должно быть каждому известно – в средине июня и длится до средины августа.

Иногда (очень редко) захватывает первые числа сентября.

Арена «флирта мёртвого сезона» – преимущественно Летний сад.

Ходят по боковым дорожкам.

Только для первого и второго rendez - vous допустима большая аллея. Далее пользоваться ей считается уже бестактным.

«Она» никогда не должна приходить на rendez - vous первая. Если же это и случится по оплошности, то нужно поскорее уйти или куда - нибудь спрятаться.

Нельзя также подходить к условленному месту прямой дорогой, так, чтобы ожидающий мог видеть вашу фигуру издали.

В большинстве случаев это бывает крайне невыгодно.

Кто может быть вполне ответствен за свою походку?

А разные маленькие случайности вроде расшалившегося младенца, который на полном ходу ткнулся вам головой в колена или угодил мячиком в шляпу?

Кто гарантирован от этого?

Да и если всё сойдёт благополучно, то попробуйте-ка пройти сотни полторы шагов, соблюдая все законы грации, сохраняя лёгкость, изящество, скромность, лёгкую кокетливость и вместе с тем сдержанность, элегантность и простоту.

Сидящему гораздо легче.

Если он мужчина, – он читает газету или «нервно курит папиросу за папиросой».

Если женщина, – задумчиво чертит по песку зонтиком или, грустно поникнув, смотрит, как догорает закат. Очень недурно также ощипывать лепестки цветка.

Цветы можно всегда купить по сходной цене тут же около сада, но признаваться в этом нельзя. Нужно делать вид, что они самого загадочного происхождения.

Итак, дама не должна приходить первая. Кроме того случая, когда она желает устроить сцену ревности. Тогда это не только разрешается, но даже вменяется в обязанность.

– А я уже хотела уходить…
– Боже мой! Отчего же?
– Я ждала вас почти полчаса.
– Но ведь вы назначили в три, а теперь ещё без пяти минут…
– Конечно, вы всегда окажетесь правы…
– Но ведь часы…
– Часы здесь ни при чём…

Вот прекрасная интродукция (*), которая рекомендуется всем в подобных случаях. Дальше уже легко. Можно прямо сказать:

– Ах да… Между прочим, я хотела у вас спросить, кто та дама… и т. д.

Это выходит очень хорошо.

Ещё одно важное замечание: сцены ревности всегда устраиваются в Таврическом саду. Отнюдь не в Летнем. Почему?

А я почем знаю – потому! Так уж принято. Не нами заведено, не нами и кончится.

Да, кроме того, – попробуйте-ка в Летнем! Ничего не выйдет.

Таврический специально приноровлен. Там и печальные дорожки, и тихие пруды («Я желаю только покоя!..»), и вид на Государственную Думу («… и я ещё мог надеяться!..»).

Да, вообще, лучше Таврического сада на этот предмет не выдумаешь.

Одно плохо: в Таврическом саду всегда страшно хочется спать. Для бурной сцены это условие малоподходящее. Для меланхолической – великолепно.

Если вам удастся зевнуть совершенно незаметно, то вы можете поднять на «него» или на «неё» свои «изумлённые глаза, полные слёз», и посмотреть с упрёком.

Если же вы ненароком зевнёте слишком уж откровенно, то вы можете, скорбно и кротко улыбнувшись, сказать: «Это нервное».

Вообще, флиртующим рекомендуется к самым неэстетическим явлениям своего обихода приурочивать слово «нервное». Это всегда очень облагораживает.

У вас, например, сильный насморк, и вы чихаете, как кошка на лежанке.

Чиханье, не правда ли, всегда почему-то принимается как явление очень комического разряда.

Даже сам чихнувший всегда смущённо улыбается, точно хочет сказать:

«Вот видите, я смеюсь, я понимаю, что это очень смешно, и вовсе не требую от вас уважения к моему поступку!»

Чиханье для флирта было бы гибельным. Но вот тут-то и может спасти вовремя сказанное: «Ах! Это нервное!»

В некоторых случаях особо интенсивного флирта даже флюс можно отнести к разряду нервных заболеваний.

И вам поверят. Добросовестный флиртёр непременно поверит.

Ликвидировать флирты мёртвого сезона можно двояко. И в Летнем саду, и в Таврическом.

В Летнем проще и изящнее. В Таврическом нуднее, затяжнее, но эффектнее. Можно и поплакать, «поднять глаза, полные слёз»…

При прощании в Летнем саду очень рекомендуется остановиться около урны и, обернувшись, окинуть последний раз грустным взором заветную аллею.

Это выходит очень хорошо.

Урна, смерть, вечность, умирающая любовь, и вы в полуобороте, шляпа в ракурсе…

Этот момент не скоро забудется. Затем быстро повернитесь к выходу и смешайтесь с толпой.

Не вздумайте только, Бога ради, торговаться с извозчиком. Помните, что вам глядят вслед. 

Уж лучше, понурив голову, идите через цепной мост (ах, он также сбросил свои сладкие цепи!..). Идите, не оборачиваясь, вплоть до Пантелеймоновской.

Там уже можете купить Гала Петера (**) и откусить кусочек.

Считаю нужным прибавить к сведению господ флиртёров, что теперь совсем вышло из моды при каждой встрече говорить:

– Ах! Это вы?

Теперь уже все понимают, что раз условлено встретиться, то ничего нет и удивительного, что человек пришёл в назначенное время в назначенное место.

Кроме того, если в разгар флирта вы неожиданно натолкнетесь на какого - нибудь старого приятеля, то вовсе не обязательно при этом восклицание:

– Ах! Сегодня день неожиданных встреч. Только что встретилась с… (имярек софлиртующего), а теперь вот с вами!

Когда-то это было очень ловко и тонко. Теперь никуда не годится.

Старо и глупо.

                                                                                                                                                                                  К теории флирта
                                                                                                                                                                                Автор: Н. А. Тэффи
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Вот прекрасная интродукция  которая рекомендуется всем в подобных случаях - В данном контексте интродукция - короткое вступление, предшествующее основной части разговора.

(**) Там уже можете купить Гала Петера  и откусить кусочек - «Гала Петер» — название первого швейцарского молочного шоколада. В переводе с греческого слово «гала» означает «молоко».

Заметки о делах

0

Быстрый ответ

Напишите ваше сообщение и нажмите «Отправить»


phpBB [video]


Вы здесь » Ключи к реальности » Волшебная сила искусства » Заметки о делах