Форма и содержание димкиной истории

Я люблю тебя, Дима
Что мне так необходимо
Ты возьми меня в полёт
Мой единственный пилот

                                Лариса Черникова - Влюблённый самолёт. Избранное из избранного.

Российский актёр и шоу - мен Дмитрий Владимирович Нагиев выложил в социальные  сети видео своей увлекательной  весенней прогулки. Вот собственно говоря и она - прогулка.

Видео сразу вызвало целый возмущённый рой реплик на тему - "Да, как же можно под голубое небо, в жёлтой куртке, да в наше время" !! На что другой, не менее талантливый российский актёр Дмитрий Юрьевич Назаров, про которого злые языки разносят молву, что он трусливо бежал в Израиль, и там под пальмою Сиона......... Хотя справедливости ради нужно сказать, что Дмитрий Юрьевич не бежал трусливо, а напротив, благородно посетил своим визитом, при чём не Израиль, а французские Канны. Так вот, Дмитрий Юрьевич  бросился на защиту своего партнёра по сериалу "Кухня" с месседжем  - "Друзья, иногда жёлтая куртка, это просто жёлтая куртка".
В общем такая история. Конечно, при всём своём уважении к мнению Дмитрия Юрьевича, лично я выражаю сомнение в этом фрейдистком тезисе - Дескать Дмитрий Нагиев просто взял, да и одел жёлтую куртку , ну вот просто, мог надеть зелёную, но надел всё таки жёлтую. И что теперь? Да и погода тоже , знаете ли, находится целиком в промысле Божьем, а не в промысле Дмитрия Владимировича.
Сомневаюсь друзья и не понимаю. Не понимаю формы. Но вот давайте представим, что некие школьники, зная, что сегодня на уроке "Труда" они будут делать, ну предположим  будут делать свечи предназначенные для освещения закрытых земных помещений и проходов. И вот, учащиеся , перед данным уроком, вышли бы  на школьный двор, под голубое небо, в предусмотрительно надетых ещё с утра жёлтых куртках, и сфоткались. Сфоткались и подписали сие селфи - "Наш десятый "В" класс перед уроком "Труда". Да, вот тогда бы я понял и форму, и содержание данного месседжа. Но что нам хотел сказать такой выбранной  формой своего послания 55 - летней маститый и заслуженный деятель искусств? Друзья, я просто в затруднении. Может, конечно, дело в очках, которые снимаются в строго определённый момент? И тогда содержание этого действия оправдывает всю общую  форму данного послания? Мол прошло то время, когда на мир приходилось смотреть сквозь чёрные фильтры? Да, конечно бы, очень хотелось верить именно в такую интерпретацию соотношения формы и содержания. Хочется верить, но пока, возложенная нами надежда покоится всё таки в сфере вопросов, а не в сфере утверждений. Но всё ровно, дорогие друзья, не вешаем носы, а надеемся на трансерфинг, как реальности, так и на возложенную на эту самую реальность надежды. Ну а пока мы все в ожидании, попросим, дорогую редакцию поставить нам добрую светлую песню. Просто добрую и просто светлую. Чтобы всё было, ну просто, просто как у Фрейда.

Если долго, долго, долго ©

Я мог бы сравнить себя с кораблем, который пробирается сквозь бури, делая короткие остановки в портах. Однажды я сказал одному из своих друзей: «Я просто ищу ангела со сломанным крылом — того, который не смог улететь отсюда».

                                                                                                                                               Джимми Пейдж  - музыкант

Дом в степи – я стою на пороге
И смотрю завороженно вдаль:
Вдруг забросит тебя ненароком
Вновь судьба в мой заброшенный край.

Отчего на душе неспокойно?
Отчего неуютно одной?
Странник мой, я ведь жизнью довольна,
Да и ты мне почти что чужой.

Я в тебя не врастала корнями,
Я побегов весной не дала –
Лишь невольно коснулась руками,
Лишь водицы тебе поднесла.

Ах, неладное что-то творится:
Дом в степи – вот приют мой земной!
Ты зашёл из колодца напиться,
Оставаться не думал со мной.

                                  "Дом в степи". Избранное.
                                               Автор: Марина Урманова

Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…

Как душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка видит всё одно и то же — небо, равнину, холмы… Музыка в траве приутихла. Старички улетели, куропаток не видно. Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи; все они похожи друг на друга и делают степь еще более однообразной.

Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно. А вдали машет крыльями мельница…

Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей3 на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и — опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…

Но вот, слава Богу, навстречу едет воз со снопами. На самом верху лежит девка. Сонная, изморенная зноем, поднимает она голову и глядит на встречных. Дениска зазевался на нее, гнедые протягивают морды к снопам, бричка, взвизгнув, целуется с возом, и колючие колосья, как веником, проезжают по цилиндру о. Христофора.

— На людей едешь, пухлая! — кричит Дениска. — Ишь, рожу-то раскорячило, словно шмель укусил!

Девка сонно улыбается и, пошевелив губами, опять ложится… А вот на холме показывается одинокий тополь; кто его посадил и зачем он здесь — Бог его знает. От его стройной фигуры и зелёной одежды трудно оторвать глаза. Счастлив ли этот красавец? Летом зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи, когда видишь только тьму и не слышишь ничего, кроме беспутного, сердито воющего ветра, а главное — всю жизнь один, один… За тополем ярко-желтым ковром, от верхушки холма до самой дороги, тянутся полосы пшеницы. На холме хлеб уже скошен и убран в копны, а внизу еще только косят… Шесть косарей стоят рядом и взмахивают косами, а косы весело сверкают и в такт, все вместе издают звук: «Вжжи, вжжи!» По движениям баб, вяжущих снопы, по лицам косарей, по блеску кос видно, что зной жжет и душит. Черная собака с высунутым языком бежит от косарей навстречу к бричке, вероятно с намерением залаять, но останавливается на полдороге и равнодушно глядит на Дениску, грозящего ей кнутом: жарко лаять! Одна баба поднимается и, взявшись обеими руками за измученную спину, провожает глазами кумачовую рубаху Егорушки. Красный ли цвет ей понравился, или вспомнила она про своих детей, только долго стоит она неподвижно и смотрит вслед…

                                                                                                                                          Антон Павлович Чехов - Степь. Избранное.

Звалась наверное Тамарой

Если тронет щумяще-щемящая горечь сон твой,
Вспомни каждый рассвет. Как в зрачках расцветает пламя,
Как стоит в белом платье на линии горизонта
Желтокожее солнце с горящими рукавами.

Шаг в бездонную душу травы, орошённой светом,
Провалиться в размытые искорки звёзд сгоревших,
Меж двух пропастей в кокон дремотных лучистых звеньев
Из безумий и запахов - радужных безбережий.

Жизнь светла чередою ста тысяч небес. Наверно,
В этом есть бесконечность надежды на неизвестность,
Пусть всё будет прекрасным, и разным, и стратосферным.
Чтобы не уставать, нам нельзя замирать на месте.

Вспомнить свет - как в полвыдоха переосмыслить память,
Вспомнив всё. И во сне предугадывать горизонты.
Улыбается город сиреневыми глазами,
И спускается ночь - ясноокая амазонка.

                            Если тронет щумяще-щемящая горечь сон твой...
                                                 Автор: Анастасия Спивак

Тихо, ой, как тихо и скучно текла жизнь в одном из филиалов районных библиотек маленького города Энска. Изо дня в день лениво перетирались одни и те же разговоры, мысли, слова. Дни перетекали в месяцы, те в годы, в десятилетия, но ни одна яркая светозарная мысль, ни одно пламенное чувство не посещало это царство сна и покоя. И можно было бы назвать его болотом, подчинённым одной своей внутренней жизни: время от времени где-то в глубине взрывались пузырьки гнева и обид, расцветали багровые кусты бабьих ссор, разливались ядовитым паром миазмы  зависти и сплетен. Но и щедрость, и отзывчивость тоже жили в нём. В общем, как сказал один литературный герой – люди как люди, а вернее сказать – женщины, как женщины! А где ж вы видели в библиотеках обилие мужчин?! Даже в крупных библиотеках, как правило, только с десяток мужчин (из руководства!) на две сотни дам! Что уж говорить о малютках филиалах… Ну, ещё спорадические читатели мужеского пола  полярных возрастных категорий –  юные студенты и престарелые профессора. Тоска!

Да, можно было бы назвать филиал районной библиотеки города Энска болотом, если бы не один случай. Но, обо всём по порядку.

В конце прошлого года маленький город накрыло бюрократическое поветрие. Какая-то странная перестановка началась в его чиновничьей жизни. Смещались руководители, пересматривались структуры. С высоких постов люди передвигались в подведомственные организации. Словно разыгрывалась какая-то доселе неизвестная шахматная партия. Ещё не было ей названия, и никто не знал, красива она или нет, но фигуры  по доске жизни двигались бодро.  Районная библиотека замерла в ожидании. Не сегодня-завтра должны были прислать новых работников или убрать старых...

***

Утро понедельника началось… неопределенно! Оно было не хмурое, и не солнечное, не ненастное и не погожее. И так и сяк! Сиреневое зимнее небо словно раздумывало – заплакать ему снежным дождём или улыбнуться бледным солнцем. И так, ничего не решив, замерло. И так же в ожидании знака небесного сиреневого дирижёра замер серый оркестр – земля.

Екатерина Фёдоровна Царёва, заведующая филиалом районной библиотеки, или как она сама себя называла – маленькая хозяйка ну, о-о-оче-еень маленького дома, знала дорогу до работы как свои пять пальцев, могла пройти его с закрытыми глазами, и лицо её с каждым пройденным метром становилось всё серьёзнее и суровее. Все одиннадцать месяцев в году, за исключением отпуска, она двигалась по одному и то же маршруту – дом, выход из арки двора, маршрутка №38, шесть остановок, выход около здания бывшего райисполкома (а сейчас какая-то фирма с мудрёным названием), 400 метров на север, минуя аптеку, переход на другую сторону улицы, фонарь… Классические:  Аптека, Улица, Фонарь… Хорошо, что хоть Ночи не было. Ночью на работу не надо было ходить.

В пяти метрах от фонаря было скромное одноэтажное здание. Весь его вид и деревянная коричневая дверь (не облупившаяся, но порядком выцветшая) словно молили: «Я вам не помешаю. Тихо тут, незаметно в стороночке постою, ничьего места не займу, не гоните меня, не рушьте». Это и был филиал районной библиотеки.

Екатерина Фёдоровна любила свою работу. Вернее, за долгие годы свыклась с ней, а потом и полюбила. Выпускнице исторического факультета не нашлось работы по специальности, устроилась  в библиотеку. Думала: на время, оказалось - навсегда. За двадцать девять лет прошла путь от младшего библиографа до заведующей библиотекой. В её подчинении было пять работниц  – одна другой старше. Все замужние, с детьми, а некоторые и с внуками. И почти все –  с осенней усталостью в глазах. Исключение составляла только тридцатитрехлетняя Мила. Лицо её ещё не приобрело выражение вечной заботы, какое обычно бывает у женщин с приличным семейным стажем. А в глазах, нет-нет, да и вспыхивали озорные огоньки. Это немного разбавляло рутину коллектива, где все давным-давно знали друг о друге всё и были сцементированы не хуже бетонного блока.

Екатерине Фёдоровне её коллектив напоминал знаменитую картину художника Архипова «Прачки». На ней в строгой последовательности были расположены женские фигуры  – от самой молодой (в дальнем углу картины, у окна), до самой старой, выжатой жизнью – на переднем плане. Точно так же размещались столы библиотекарш в небольшом холле: у окна сидела Мила, и на столе её беспорядочно теснились разноцветные органайзеры, папки для бумаг, веера, заколки, крохотные игрушки, открытки, тюбики с помадой и ярко-розовая чашка. От этой совершенно нерабочей пестроты рябило в глазах, но Екатерина Фёдоровна, которую коллеги за глаза называли «Царихой» не пеняла Миле. Её яркий стол веселил, обнадёживал: «Держитесь, девоньки! Не все в мире чёрным-серо! Есть в нём и радостные краски!»

И закрывала глаза Цариха на сумасшедшее разноцветье Милиного стола и стеснялась признаться себе, что ждёт, когда Мила забудет на нём то ярко-оранжевый шёлковый платок, то очки в перламутровой зелёной оправе. К счастью, Мила особой аккуратностью не отличалась!  Цариха ворчала на неё лишь для виду, а сама украдкой устремляла взгляд на разноцветное пятно – и на душе теплело.

Следующим стоял стол Тамары – полной рыхлой женщины лет 45. Была она на редкость словоохотлива,  казалось, что вся энергия, выкачанная из тестообразного тела, сконцентрировалась в речевом отделе мозга. Говорила Тамара безостановочно и обо всём. Даже действия свои (в прошлом, настоящем и будущем) сопровождала комментариями примерно такого рода: «Вот, думаю, пойти мне или не пойти  в магазин (туалет, аптеку, театр, рынок, кино).Что-то неохота, нет, встану, пойду, заодно и чаю себе налью, а его ещё нужно поставить, нет, кроме меня, некому что-ли, вечно всё я должна делать, нет, неохота, нет, пойду, ой, что- то голова заболела, таблетку бы принять, где-то у меня должна была быть таблетка, да, где же она, чёрт бы её побрал (яростные поиски в недрах сумки), а вот она, нет, это не от головы, а зачем же я её с собой таскаю» и т.д. и т.п.

Унять этот речевой поток было практически невозможно. Тамара говорила во время работы, еды и даже, дремля в перерыве, умудрялась произносить несколько бессвязных слов! Как ни странно на качество работы это не влияло – Тамара никогда не ошибалась ни в описании книг, ни в составлении карточек, да ещё, если нужно было, успевала и другим помогать. И душой была щедра. Все маленькие рабочие праздники - дни рождения, Новые года, Восьмые марта не обходились без Тамариной снеди – пирожков, салатов, пирожных, солений и компотов. Притаскивала она их из дома в огромных сумках; едва отдышавшись, расставляла всё на двух приставленных друг к другу столах, и с лица её при этом не сходило выражение заботы. Но, видя, как  работницы с удовольствием поглощают яства, улыбалась широкой щербатой улыбкой – добрая душа её ликовала!

Честно говоря, выдержать живое радио было трудно, работницы жаловались Царихе, и та несколько раз делала внушения болтушке. Тамара взбухала слезами, покрывалась пятнами и клятвенно давала обещание заткнуть словесный фонтан! Но выдержки хватило только однажды на полдня. Тамара сидела молча и по багровеющей короткой шее коллеги догадывались, чего стоило ей молчание. Наконец, на какую-то новость, из неё словно пробка из бутылки с квасом вылетел первый возглас: «А-а-а!» и вслед за ним понеслась стремительная пламенная речь. Шея приобретала нормальный оттенок, и все как-то сразу поняли, что молчание для Тамары опасно, что её болтовня не  просто блажь, а какая-то особенность организма, возможно, болезнь.  И мгновенно недовольный змеиный шип, задавленный гнев и грядущая бабья свара сменились сочувствием. В самом деле, не травить же хорошего человека только за то, что рот у него не закрывается. А где же тогда товарищеская солидарность?

Третьим по счёту был стол Раисы – маленькой тихой  женщины с вечно напряжённым выражением лица. Черты его были мелкими, и будто собранными в гофру – так обычно стареют люди с хорошим тонусом кожи – она покрывается сетью морщин, но не провисает. Раиса была татаркой, детство и юность её прошли в глухой деревне. Она говорила по-русски с заметным акцентом и стеснялась его. В глазах её словно навеки застыл испуг: она рассказывала, осторожно подбирая русские слова, что в детстве очень плохо ела и мать, чтобы накормить её, постоянно пугала каким-то человеком с красной бородой, - «Ешь! А то придет Краснобородый и утащит тебя!» Существовал ли в реальности этот персонаж или был плодом отчаявшейся материнской фантазии – трудно сказать. Но однажды  на деревенской улице появился заезжий торговец тканями и пятилетняя Раиса, едва увидев его, дико взвизгнула и в мгновение ока взобралась, нет, даже взлетела на дерево!

Вся «вина» несчастного торговца была в крашеной хной бороде. Раиса просидела  на дереве до вечера. Никакие уговоры и посулы не действовали на неё. Как перепуганный котёнок она забиралась ещё выше, изо всех сил сжимая ветку, пока, наконец, кому-то не удалось влезть на дерево с другой стороны и схватить ребёнка за подол платья. К вечеру поднялась температура, и в бреду Раиса, плача, выкрикивала: «кзылсакал, кзылсакал» (краснобородый).

Вся в ссадинах и занозах от коры, она пролежала в постели долгие три месяца, а когда поправилась, то наотрез отказывалась от одежды и еды красного цвета, и в глазах её закаменел испуг. Сидела она на работе всегда в одной и той же позе – двигались только руки. Тоже мелкоморщинистые, покрытые старческой «гречкой», они суетливо перебирали карточки каталога, заменяя ветхие на новые. Руки были недвижными только во время перерыва – сцепив их на животе и прикрыв глаза, Раиса покачивалась как китайский божок. Но на любой шорох отзывался её по-звериному чуткий слух.  И тогда на долю секунду из вечно испуганных узких глаз вырывался тёмный огонь, что-то древнее, воинственное проскальзывало в широких смуглых скулах, крыльях короткого носа, вздернутой верхней губе. Но –  мгновение! – и воин в её крови засыпал, и на смену ему вновь являлась маленькая испуганная женщина. У неё была большая семья, трое детей, два внука и куча родственников. В тесной роевой связи с их проблемами, радостями и печалями проходила её жизнь, и она не мыслила себе иной.

Четвёртым стоял стол Палны. Вообще-то её звали помпезно – Цецилия Павловна, но гордое патрицианское имя пришлось не по зубам работницам библиотеки. Да и не только им. Как только имя не коверкали…  Женщина была то Сесилия, то Цесиля, то Летисия, то Силя, Циля, Тиля. Стоическому терпению Цецилии Павловны мог бы позавидовать сам Атлант, но однажды соседский мальчишка выпалил ей одним духом – «Сисяпална» и она не выдержала! На следующий день строго-настрого  наказала называть себя только по отчеству, но и оно скоро трансформировалось просто в «Палну». Так и осталось.

Пална была строга и консервативна. На её чёрном столе её всегда стояла белая керамическая вазочка с перьевыми ручками. Иных Пална не признавала, заполняла формуляры книг только чернилами. Компьютера боялась как огня, считая чуть ли не антихристом. Но память шестидесятичетырёхлетней женщины была крепка как гранит: Пална наизусть могла сказать на какой полке находится та или иная книга, знала по памяти имена и фамилии всех читателей и не дай Бог было кому-то задержаться с возвратом – гнев Палны настигал мгновенно.

– Ты долго книгу мутыжить будешь, ирод? А если она кому другому понадобится? И как это у людей совести не хватает…Чтоб завтра у меня на столе была!

Произносилось это всё настолько беззлобным тоном, что никто не обижался ни на «ирода», ни на загадочный глагол «мутыжить». Незыблемость Палны успокаивала не хуже Милиного разноцветья – значит, крепка ещё жизнь, надежен охранительный свет её маяка.

Пятый, самый дальний от окна и самый близкий к центру стол принадлежал уборщице Майе. В крохотных и сплоченных коллективах стираются иерархические грани: все давно забыли, что когда-то Майя переодевалась и пила чай в малюсеньком закутке под лестницей. Там сейчас хранился только её рабочий инвентарь, а сама Майя перекочевала в холл.

Это бы самый старый член коллектива, почти всегда дремавший за своим маленьким обшарпанным столом. Сколько ни предлагали ей заменить его, сколько ни объясняли, что он портит весь вид холла, Майя не соглашалась. А в минуты наибольшего волнения поглаживала стол, словно боялась потерять его и походила на большого седого ребёнка, вцепившегося в драную игрушку. Тогда женщины сразу как по команде жалели её и  умолкали.  А Майя отходила от волнения, засыпая.  Низко склонив голову и сложив узловатые руки на коленях, она посапывала тонким старческим свистом.  И в эти минуты почему-то становилось смешно и щемяще-горько.

По сути, её давно можно было проводить на пенсию и взять на место более расторопного и энергичного работника, но ни Цариха, ни прочие и слышать ничего не хотели об этом. Знали, что одинокая Майя не проживёт дома и недели. А потому и прибирали сами, устраивали импровизированные субботники, драили и холл, и маленький читальный зал до блеска, а Майя, сидя за столом, шептала бледными губами: «Спасибо вам, девочки, спасибо». И ещё что-то говорила, но Тамарин неумолчный словесный ручей заглушал всё.

Стол самой Царихи стоял на небольшом возвышении около стойки выдачи книг. Он – единственный из остальных был оснащён компьютером. Но Екатерина Федоровна пользовалась им нечасто: если нужно было отправить срочные документы вышестоящему начальству, подготовить отчёты, планы или выписать табель на получение зарплаты. В остальное время компьютер  переливался заставкой на рабочем столе. Небольшой книжный фонд был изучен работницами назубок, а новой литературой маленькие филиалы баловали нечасто. Без компьютеров Цариха знала своё книжно-человеческое царство, умела навести в нём порядок и знала, что в жизнь его будет идти так же размеренно и ладно, как и всегда. И диаметр круга жизни как в картине Архипова определён с математической точностью: от разноцветного дальнего  стола Милы до старого ближнего стола Майи.

                                                                                                                                                                        Прачки (Избранное)
                                                                                                                                                                     Автор: Ляман Багирова