Хтонь ноябрьская.

Он приехал сегодня.
Он сунул в карман билетик. Улыбнулся лукаво игрушечных улиц профиль.
В этом мире кофейные девочки на рассвете предлагают попробовать кофе, отличный кофе.
Он себе обещал, даже клялся не возвращаться,
целый год для себя был тюремщиком и арканом.
Но снял номер в отеле примерно в двенадцать двадцать, и лениво подумал:
"Должно быть, тут тараканы".
Но ошибся,
и номер сиял чистотой и лоском.
Называть свое имя действительно было тупо. На ресепшн за вежливость, верно, давали "Оскар".
Номер встретил пушистым ковром и дубовой тумбой.
Телевизор работал.
Шли новости о раскопках, о политике (скользкая тема), о самолётах.
У кровати висел, припечатанный крупной кнопкой, неказистый листок, криво вырванный из блокнота.

Он его прочитал, когда стало тринадцать десять,
как любимую книжку, забыв обо всем на свете.
Чётко скроенный план, инструктаж для дальнейших действий,
буквы с сильным наклоном, как будто игрался ветер.
Он весь текст заучил наизусть до последней точки,
словно глупый школяр,что слова собирает в цепи.
Повторил ещё раз, зажигалкой поджёг листочек, распахнул, чуть помедлив, окно и развеял пепел.

"Ты дойдёшь до угла, и налево свернёшь, до парка.
Рядом синий киоск, в нем герань продают и розы.
Там посадит в машину тебя пожилая пара. Постарайся молчать, воздержись от любых вопросов.
Деда Карлом зовут, его даму зовут Франческа, кстати, вряд ли тебе это знание пригодится.
Если скажешь чего — голова у тебя исчезнет, голова твоя с шеи вспорхнет, улетит как птица.
Ни овсянки тебе не поесть, ни пюре,
ни плова,
ни компота в обед не попить, ни чайку с коврижкой.
Человеку совсем неудобно жить безголовым, человек ко всему привыкает, но это слишком.
А вот если ты текст с одного понимаешь раза и не станешь соваться туда, куда ты не должен,
то узнаешь такие легенды, такие сказки, что дорогами в вечность украсят твою ладошку".
Тут он вспомнил, как в прошлый визит,
но в другом отеле
наблюдал этот город ворон и фонарных бусин. Ему нравилось здесь находиться, на самом деле.
Он действительно очень любил рисковать, но струсил.
Струсил так, что сорвался на первый вечерний поезд (на дешевую верхнюю полку? да божья милость!)
А потом ещё долго вбивал в электронный поиск те названия улиц, которые часто снились.

Он спустился по лестнице в город в шестнадцать сорок
в первый день ноября, в первый невод чужих созвездий.
Сверху сыпались хлопья — крупинчатый сельский творог.
Пожилая чета поджидала его на месте.
Полнолунные люди — не люди, а невидимки, из альбомов, где трости и слоники на комоде. Они были похожи на древние фотоснимки,
а особенно Карл.
Фантастически старомоден.
И Франческе сидеть бы в боа в золотой карете.
Где-то в двадцать ноль-ноль (мистер Время порой уступчив) вот же черт его дёрнул спросить: "а куда мы едем?"
Отвинтилась от шеи башка и рванула в тучи.
Изменился пейзаж и рельеф, изменилась карта, растворились, как сахар, дома и автомобили.
И пропал городок,
и пропали Франческа с Карлом.
Чудеса не сбылись. Или это они и были?

Он приехал сегодня, он небо искал в алмазах. Ровно в полночь он принял нелепый чудовий образ.
Темнота, только круглая дырочка вместо глаза.
Сумасшествие.
Слышите?
В город спешит автобус.
Дворник шаркнет метлой,
а сапожник достанет ваксу,
мать семейства разложит мозаику на газете.
"Видишь, мы безголовы и счастливы. Оставайся.
Молодец, что спросил дядю Карла: "куда мы едем?"
Этот город — ловушка, приманка,
но не убийца. И когда-нибудь, кто-нибудь сделает всё по плану.
Мы вернём наши головы и нарисуем лица.
Ах, как здорово будет, наверное, как же славно".

Резная Свирель (с)

a-ha - Take On Me (Official 4K Music Video)

Хтонь деревенская.

Посмотри, моя козочка, — ночь наточила серп. Утром птахи зари петухами заголосят.
Животинку-то в нашей деревне держали все — кто коров, кто курей, кто откормленных поросят.

Вот придёшь ты, бывало, с покоса
или с реки,
выпьешь кружку парного тягучего молока да чтоб хлебушек мягкий, разломанный на куски.
От таких угощений не хочется отвыкать.
А в печи — чугунок, в закопченный тулуп одет.
Буркнет дедушка, будто
ругаясь,
да не в укор.

Вот приехал однажды в деревню один студент,
— как, чего тут у вас,
изучу, говорит, фольклор.
Мы, конечно, сперва посмеялись.
Смешно же, ну.
Здесь у нас из фольклора лишь прялка и кочерга. Интерес-то в деревне один — завести жену
и следить, чтобы принц городской не привёз рога.
А он ноет и ноет,
всех теток достал почти.
Вот такие, с дипломами, насмерть и уморят.
Ну Серёга горбатый возьми да и пошути, приходи, мол, на кладбище — будем творить обряд.

Приходи, мол,
сегодня на кладбище,
не робей.
Вон Витек тракторист,
а по вторникам — некромант.
Застолбились, пацанское слово — не воробей,
это в ваших сетях и гейропах сплошной обман.
А у нас за брехню можно здорово отгрести.
Мы успели сгонять порыбачить на острова.
Собрались у Серёги уж около десяти — простыню там примерить и рожи разрисовать.

Посмотри, моя ягодка, месяц горит огнём.
Забиваются звезды от страха в крысиный лаз.
Мы Витька нарядили как пугало. Всё при нём
—
балахон и учебник по химии,
пятый класс.
Это вроде как Книга заклятий — ну, что нашли.
Из сарая достали трубу
— на, держи, Витек,
типа жезл с начинкой из горсти сухой земли.
Тут Полкан забрехал.
Из калитки туман потёк.
Не туман, а туманище.
Вылитый Сайлент-хилл.
Нам-то лучше,
с туманом оно атмосферней всяк.
Мы распили бутылку портвейна среди могил,
и Витек юморил,
он вообще у нас Петросян
— надо памперсы было заучке купить,
штук сто,
скоро будет в деревне дорога из кирпичей.
Мертвяки, упыри,
деревенская наша хтонь,
но ведь мы ж не со зла,
мы ж с понятием, кто да чей.
Продырявили тучи клешни обнаженных крон,
покатились сомнения тыквенной головой.
Воздух аж загустел.
А потом появился он, не совсем чтобы мертвый,
а вроде и не живой.
В пиджачке да в очках в стиле "мамочкин губошлёп".
О каком-то дипломе мольбами плевался рот.
Нас всё глубже и глубже затягивала петлёй
пелена,
белена ли,
воронка,
водоворот.
Странно снизу тянула невидимая рука,
странно дёргал за ниточки долбаный телепат.
Просто паника
паникапаника.
Па-ни-ка
поднималась опарой, удушлива и слепа.
Ком желудка скукожился, съежился до нуля,
растворился до атома в собственной кислоте.
"Разведем дурачка, - уверяли друзья, — Колян.
Это ж весело, блин",
а ты в принципе не хотел.
"Это ж стёб, — говорили друзья, — ну чего ты, Коль".
А теперь ты убил их, как мартовский снег весну.
"Они оба мертвы. Тебе нравится, городской?
И Серёга, и Витька".
И шею себе свернул.

Посмотри, моя девочка, разве бояться стыд?
Почему ты боишься — то ветер шалит в сенях.
Не хватайся за градусник,
я же давно остыл.
На заброшенном кладбище призраки ждут меня.
У Витька не сломается веточка под ногой,
у Серёги от счастья не станут блестеть глаза.
Зато знаешь, что делать,
когда постучится гость.
Когда он постучит,
зато знаешь,
что рассказать.

Возвращается девочка в маленькую избу, залезает в кровать,
там спокойно, тепло-тепло,
там любимый.
Он просит: "Расскажешь мне что-нибудь?
А то завтра с утра снова в город.
Писать диплом".

Резная Свирель (с)

Moon In The Water · Karunesh

Хтонь глухая.

Приходил к ним мышиным шорохом, труб журчанием.
Угощал их конфетным ворохом. Ставил чайник им,
чтоб согрелись, чтоб заапрелились после пахоты. Укрывал их цветами прелыми, пледом бархатным.

Дом старел, и скрипел суставами-половицами.
В ноябре только сны устало порхают птицами.
Так и жили бы, и считали бы годы вехами
и отметками в школьном табеле, но уехали.

И оставили домового до новых жителей.
Может, прятался бестолково, и не увидели?
Всё заметили, даже пятнышки, даже катышки.
Не заметили только третьего. Он был рядышком.

Погрузили шкафы и стулья, тюки капустные.
Проводил их и сел сутуло. И стало грустно так.
Обдирал со стены рисунки и хлопал форточкой,
утыкался в звериный сумрак звериной мордочкой.

Коготком на стекле царапал:
"Я тесто вымешал".
Словно глупый велоцераптор, большой и вымерший.
Он и сдох бы, наверно, скоро от одиночества,
только знал, что в каких-то догмах царит пророчество,

что не станет веры — и случай поспорит с мойрами.
Застучала однажды дверь, и вошли ремонтники.
Побелили, позвали Галю, ещё покрасили.
Не пугал их, был тихим-тихим до безобразия.

Не плевал в углы, не пытался заляпать зеркало.
Даже пол, столы помогал застелить газетками.
Ну, конечно, решил домовой, что вернутся прошлые —
извини, не нашли мы хорошего за порожками,

там всё горькое и прогорклое, не годится так.
Мол, прости-извини, что долго, но мы с гостиницами.
Домовой простит, что обида — дожди вчерашние.

В понедельник к пяти появились другие граждане.
Прикатились горошинки с вилками, с молью, с шубами.
С виду милые, с виду хорошие, только шумные.

Так кричали, вопили, ругались.
Как ненормальные.
Скарб пинали ногами, чернели в ковре подпалины.
В этот день домовой ощутил себя пленным узником,
тонкой веточкой тиса. Потом грохотала музыка.

Он не думал, что будет такое с утра до вечера.
Мол, спокойно, народец расслабился, перенервничал,
стал издерганным, рваным, дырявым, как сетка-рабица.
Время тёмное, но устаканится всё, наладится.

Усмирял их ежиным топотом и будильником,
был потопом, ночным
ворчанием холодильника. Тренькал звездными струнами, лунными балалайками.
Убирал паутинные
струпья, но люди лаялись.

Люди горло срывали, орали до неприличия.
В выходные им пёк караваи, оладьи блинчики.
Соль сметал на совок, изгонял бесноватых демонов.
И оглох домовой, ну а что ему был делать-то?

И махал снова домик карнизами тем, кто снизу жил,
грелся домной на солнце, ветрами стоял облизанный.
Уходил домовой, обмотавшись шарфом и в митенках.
Улетал желтоглазой совой. И его не видели.

Резная Свирель (с)

Midsummer's Night · Dervish