Хтонь высокая.

Тоньше спицы и луча в волосах ходит Тонкий Человек по лесам,
в старомодном дорогом сюртуке.
Водит худенькую тень на шнурке.
Не по-нашему причёсан, одет: гробовщик или какой спецагент.
Он приходит на порог октября, чтобы слушать, где о нём говорят.
Тянет вверх себя как кран, как безмен, богомол или какой Слендермен.
Полыхают облака словно Марс — люди знают, как построить дома.
Люди ужин накрывают на стол,
люди бред несут сплошной, чёрти что — про болезни, про тоску, про завод, а о нём не говорят ничего.
Выше крана, и жирафов, и гор ходит Тонкий Человек — приговор, чьи ресницы и глаза — белый лист,
экстрасенс или какой менталист.
Не имеющий лица человек,
длинный как для бегуна — велотрек.
Руки согнуты в престранных местах, голова то в облаках, то в кустах.
Не надейся уповать на авось — вспомни день, в который всё началось.

На одном из четырёх этажей жил ребёнок с чудным именем Джек.
Было многое ему прощено.
Были братик у него, и щенок.
Джек овсянку обожал, базилик,
жалко, ростиком вот был невелик.
Ночь поила чердаки молоком,
да гасила свет.
Украдкой, тайком
как положено всегда у детей, возвращались сказки вместо гостей.
Бились бабочками в льдину стекла сказки-ужас, сказки-мрак, сказки-мгла, сказки-сорная дурная трава.
Джек обычно говорил, брат кивал,
брат на жёрдочке сидел, как сверчок,
он же маленький еще, дурачок, не умеет ни читать, ни писать.
Одеяльные надув паруса,
плыли сны по изумрудным морям — снова слушать, что о них говорят.
А потом туман нагнали ветра, и исчез в той пелене младший брат.
Наступая на кленовый ковёр,
Человек пришёл и брата увёл, он увёл и не хотел отдавать.
Джек к родителям просился в кровать.
Легче листика, крыла мотылька папа в спальню относил на руках,
прижимал его к пижамной груди.
"Ты всегда, мой фантазер, спал один,
мой единственный ребёнок,
пока
мы другого не родили сынка,
вот игрушечный щенок, мягкий лось, Джекки-день-в-который-всё-началось".
Джекки-тьма, где звёзды — спинки ежей.
Вырос мальчик с чудным именем Джек,
он купил себе квартиру и "Форд",
с лучшей камерой последний смартфон,
на работу Джек бежал как на пир, только брата он себе не купил
ни за деньги, ни за озеро слёз.
Человек за осень брата унёс, тоньше лезвия, катаны, пера.
Не вернётся никогда младший брат.

Промелькнули мимо искорки лет,
нарядился город змеями лент,
город вырезал из тыкв фонари с угольками и кострами внутри.
Замаячили зрачки-огоньки, сладость-гадость, мармелад, червячки.
Любо-дорого на это смотреть:
кто-то гуля, кто-то Халк, кто-то смерть,
кто пугает сам себя в темноте,
как положено всегда у детей.
Кто-то криком подражает сове.
Выделяется в толпе человек выше шпилей, королей и колонн.
Его видит только Джек, только он.
Ходит Тонкий Человек по реке, водит брата за собой на шнурке.
Отключаются все лампочки чувств —
Джек-не-вижу, Джек-заткнусь, Джек-молчу.
"То ли хтонь, то ли какой телепат,
нет тебя, есть я и маленький брат".
Тяжело не замечать и молчать,
как непросто разрушителям чар,
что снуют в потусторонних мирах.
Джек глядит, как извивается страх,
как торжественно звенит тишина,
как ломается тростинкой спина,
как сползает кожа злой бахромой,
Джек ведёт потом братишку домой,
очень счастлив, и, естественно, горд,
только брат не повзрослел ни на год.
И теперь, когда танцует октябрь,
Джек читает братцу — птицы летят,
Джек читает про весну и принцесс: "Брат, не верь, что за окном ходит лес".

Резная Свирель (с)

Пикник - Глаза очерчены углем

Хтонь октябрьская.

Так дети стараются не шуметь, когда не хотят, чтобы их нашли,
так зверь покидает стальную клеть, когда вспоминает звериный лик,
так чешут русалки траву косиц, когда водоёмы полны луной,
так бог выпускает в леса лисиц, и лисы сливаются с тишиной.

И так умирает одна из нас, прожив десять тысяч весёлых зим,
напевна и правильна, как волна, которой ничто уже не грозит.
Так ночью меняется старый дом, который не знает, что он снесён.
Старуха давно говорит с котом, и кажется, кот понимает всё.

Она говорит ему: "Знаешь, кот, когда-то любила я мужика,
чьи волосы рыжие, как морковь, как в лодке ладоней земли закат.
И кожа была его золотой, как соты, как вечно-хмельной май.
Мы вместе не ведали холодов, кормили очаг, и очаг горел.

Так камни, нагретые горячо, хранят обережнее пуповин.
Так я утыкалась ему в плечо, большая и жадная до любви.
А муж был охотником, да каким — таких ещё, котинька, поискать.
Мир твёрже ещё не встречал руки, настолько надежной была рука,
настолько прицельным был острый глаз, как будто сам дьявол ему не брат.
Стрелял он без промаха, без числа, вот только лисиц никогда не брал.
Не веришь, пушок — хоть кого спроси.
Мой муж уверял под покровом дрём, что бог выпускает в леса лисиц, и лисы сливаются с октябрём".

Так гладят сироток по голове, потом виновато отводят взгляд.
Так пробует ветер на вкус ловец, и дыбится мягкая шерсть малят.
Так пыжится внутренний графоман и умные мысли из книг крадёт.
Так с речки крадётся густой туман, и лисы бегут и бегут вперёд.

И так умирает одна из них, сумевших отчаянье пережить. И кровь её — ягодки заманих, красивого, алого цвета лжи,
как в юности было её пальто, как грудки-брусничины снегирей,
Старуха давно говорит с котом, и кажется, кот отвечает ей,

он ей отвечает:
"Ты не грусти, твой дед далеко, но он ждёт тебя,
и рано пока нам с тобой в утиль,
и сверху нам ангелы не трубят.
Налей мне, хозяюшка, молока, дай жирной сметаны и сала дай,
а я отогрею теплом бока,
а я замурлыкаю смерть и даль.
К чему торопиться, зачем аврал, когда есть подушки и колбаса.
И точно, мужик у тебя не врал — наш бог выпускает лисиц в леса.
Наверно, он тоже огромный лис с огромным хвостом, потерявший сон".
Так падает с ветки кленовый лист,
так клонится сердце за горизонт,

так в чёрное кутают зеркала,
так пишут о боли, что не пройдёт.
И нет у старухи ни сил, ни зла.
Старуха, не плачь, у тебя есть кот,
включённый на громкий ночной режим.
В котейкином тельце урчит мотор.
И кот ярко-рыжий, как тот мужик,
и ей хорошо и тепло с котом.
И отблеск от месяца — зыбь, черта,
и можно нырнуть туда как в кювет.

Старуха в охапку берет кота, и видит нахлынувший дивный свет,
вплетённый в бессолнечную пургу,
совсем невозможный, когда темно.
А лисы бегут,
всё бегут-бегут, и дед улыбается ей в окно.

Резная Свирель (с)

Una Mattina | Ludovico Einaudi | Relaxing Piano Cover | Dana Al Najjar

Хтонь болотная.

"Не нервничай.
Просто представь, что она вернётся.
Она же всегда возвращается ровно в восемь.
Она будет пахнуть зелёным болотным солнцем,
и чем-то далёким, щемящим,
как будто вовсе
и нет в этом мире вообще ничего прекрасней,
чем тонкие пальцы терзающая осока,
блуждающих ярких огней карнавальный праздник,
кудрявые мхи и заросшие мхами сопки".

И шёл человек на конфорку поставить чайник,
а руки его всё никак не могли согреться,
и чай пах не хрусткими травами, а печалью,
как пахнет несбывшийся путь отменённых рейсов —
прогорклым железом,
бумажных клочков метелью, включившимся автоответчиковым моллюском.
И чай с этим запахом пить уже не хотелось,
хотелось отмыть себя содой и "Пемолюксом".

"Давай успокойся. Представь, что она в дороге.
И в этот момент дорогая подходит к дому,
и скоро затянется в нежной груди воронка,
поскольку ужасно неправильно по-другому,
а значит, уже по-другому и быть не может.
Она поиграет в дорогу, как в прятки-салки,
и скоро появится, с бледной прозрачной кожей,
с глазами как блюдца, похожая на русалку.
Как чувство сакральное,
близкое до озноба.
И в мире не будет вообще никого чудесней.
В трепещущем небе пролягут лесные тропы, за ведьминым кругом затянут дриады песни".

И шёл человек посмотреть новостную ленту,
тянулся как глупый младенчик к заветной кнопке,
и даже пытался окуклиться мягким пледом,
читая рассказы о страшных болотах топких.
Где что-то внутри копошится как жидкий студень,
клокочет, бурлит заманухой и просит пищу.
Как в них с лиходавних времен пропадают люди,
сначала их помнят и ищут,
потом не ищут.
Он снова и снова о жутких читал находках
с коричневым телом
и рыжими волосами.
И только бубнил тихим шёпотом, как экзамен:
"Не думай,
не думай,
не жди ничего плохого.

Расслабься, попробуй расслабиться, медитируй.
Ты море, ты в море, и волны тебя колышут.
Представь, как ключом открывает она квартиру,
и ключ заедает,
и сломанный зонт под мышкой.
В сердцах говорит, говорит, тяжело и гневно.
Он слышит слова, но не может понять их смысл,
поскольку слова — это бабочки-однодневки,
трескучие птицы с пиратских скалистых мысов.
И нет в этом мире вообще ничего бредовей, чем верить их крыльям,
и им придавать значение. Они существуют, пока есть старик-садовник,
и свет, и земля, и роса, и воды течение".

Она появилась,
когда он на грани срыва,
качаясь как будто пластмассовая болванка,
сидел и рассказывал скользким лупастым рыбам,
которых они завели в трехлитровой банке,
как в зыбких болотах немецких, английских, датских
седые и очень усатые полисмены черкают в казенных блокнотах координаты, и думают:
"Боже, да что за дурная смена",
и тащат в участок одну из болотных мумий,
и долго детей поучают, для их же блага:
"Вот дядя не слушался,
дядя упал и умер".
А дети пугаются и начинают плакать.
И умный учёный, который был чьим-то мужем,
отцом или братом,
но точно был чьим-то сыном —
в желудке потом изучает последний ужин: похлёбка и овощи, зерна и ломтик сыра.

Люби,
оставайся внутри молодым и летним.
И в мире не будет вообще ничего такого.
Любой из боёв для тебя может стать последним,
но если тебя кто-то ждёт, то всегда есть повод
вернуться,
остаться и тьму озарить свечами,
найти долгожданный покой, как находят клевер.
Он молча уходит на кухню и ставит чайник,
она берет чашку,
и руки его теплеют.

Резная Свирель (с)

ALEKSEEV – Как ты там (official video)

Хтонь городская.

"Залейте травы кипятком, а дальше вы, наверно, в курсе.
Анис, гвоздика, молоко, корица, кардамон по вкусу".

Никто тебя не защитит от холодов и от потери, но у мерцающих домов есть исчезающие двери.
И в этот вечер будет дождь,
захочешь чаю или пончик.
Ты дверь откроешь и войдёшь, и медно звякнет колокольчик.
И мебель в шоколадный тон, и абажур бумажный, тонкий.
Ты встретишь городскую хтонь за столиком или за стойкой. По непокрашенной стене поскачут солнечные зайцы.
И хтонь расскажет наконец, что ты не тот, каким казался,
что всё, о чем писал стихи, происходило в самом деле,
что вечность пахнет как духи — клубникой, вишней, карамелью.
И заклубится сладкий дым подобно шелковистой ленте.
И чашка с именем твоим на зазеркальном диалекте.

"Нарежьте сливочный зефир, колдуйте, словно вы Гудини,
добавьте мед, изюм, пломбир, и уберите в холодильник".

И в этот вечер будет снег лететь, и сумрак будет ранним.
У отчеканненых монет есть свойство исчезать в кармане.
Над ухом запищит комар, пускай зима, зима в берлоге.
Но ты залезешь в свой карман, достанешь птиц, цветы, дороги, дурацких мыслей кутерьму и тихо скажешь: "Чем богаты".
Не удивившись ничему, хозяин примет эту плату
так, словно он её и ждал, как запасного парашюта.
Как будто чушь и ерунда ужасно ценная валюта.
Подует ласковый мистраль, всегда соленым морем пахший.
И чашка — твой святой Грааль, неупиваемая чаша.

"Купите грецких и фундук, достаньте формочки к обеду.
Начните жить с собой в ладу, хотя бы в пятницу. И в среду".

Нельзя сбежать от темноты, но если есть на свете небо,
то в этот вечер будешь ты, смешной, неловкий и нелепый,
нежней, чем хрупкий лепесток.
И может, сам тогда поверишь и в притаившуюся хтонь, и в исчезающие двери.

Резная Свирель (с)

Valzer di pioggia ( Waltz in the Rain)