Саша
... так приятно ему было оставаться неузнанным. Он просто стоял в стороне, смотрел и слушал. И вдруг профессор, главным делом в жизни которого был эпатаж, резко, с ловкостью беса самого, повернулся к нему и воскликнул:
— А может вы, юноша что-то прочтёте нам, мы уже устали от стариков.
Он потешался, издевался, хотя его и на самом деле трудно было назвать молодым.
И ему пришлось встать во весь свой рост. Каким же высоким и широкоплечим он оказался. И тихо, очень тихо он начал читать:
По вечерам над ресторанами
Они смолкли, хотя и не сразу И все поворачивались к нему.
А в середине стихотворения это уже было похоже на немую сцену из какого-то спектакля.
И когда он произнёс:
Ты право, пьяное чудовище,
Я знаю — истина в вине
Они не могли больше пошевелиться. И все, кто там находился, все они были совершенно зачарованы.
И только профессор потребовал, чтобы он читал снова.
А когда опомнился окончательно, он страшно пожалел о том, что своими руками вытащил его из тьмы кромешной и явил этому миру.
Все его обступили и не могли скрыть восторгов.
А он отвечал тихо и односложно.
К нему пришла грандиозная слава мгновенно, а она его раздражала страшно. Он старался от нее отстраниться, словно это было в его власти.
Но это как в любви, чем меньше славу мы любим, тем легче нравимся мы ей, она ускользает от тех, кто к ней стремится.
Об этом уже утром писали все газеты. Алекс удивленно перечитывала написанное. Теперь все его похождения будут описаны в дневниках и репортажах, он больше не сможет скрыться и спрятаться от них. И от жены он ничего не сможет скрыть, как бы не старался.
Люба прочитала всё это и пришла в ярость. Как мало она понимала в творчестве, но для любой женщины было очевидно. Какой-то призрак странный вытеснил и затмил её живую. Он разлюбил её или никогда не любил, какая разница.
Снежный король. Сны об Александре Блоке (Отрывок)
Автор: Любовь Сушко
Она научилась засыпать, он приближался к ней именно в эти минуты, приближался, как неслышное облако, тихо восхищаясь уютом, с каким она устраивалась под одеялом, закутываясь в него по самые уши, на самом деле она закутывалась в его любовь и внимание, это успокаивало её и баюкало.
«Глупости, глупости всё», - твердила она, но всё более думала именно об этих «глупостях», этими «глупостями» жила и дышала. «Нашла коса на камень», - думал он. «Связался чёрт с младенцем. И что теперь с ней делать, этой влюблённой дурочкой? Хотя бы не так явно она выказывала свою симпатию, чёрт, мне всё надоело».
В её голове поселилась Луна,
И строчки тумана,
И нити обмана,
И сумерки сна.
В её голове поселилась Луна.
Луна – воплощение иллюзорности, тайный взгляд её таит чужое лицо, её блики обманчивы. Вопрошающий или стал жертвой чьего-то бесчестного поведения, либо собственных иллюзий, или сам ведёт двойную игру. Символу XVIII – Луна – соответствует иероглиф еврейской буквы коф, он изображает затылок, а сама буква, согласно тексту «Сефер Йецира», связана с процессом сна.
Саша, действительно, приснился, но Саша совсем другой, совсем другой человек, и она во сне была какой-то иной, совершенно не похожей на себя. Их жаркие объятья тоже выглядели нереальными, от прикосновений вздрагивал воздух и вспыхивали искры. Вера проснулась в холодном поту и ничего, абсолютно ничего не могла понять.
Другой Саша, всегда предельно внимательный к ней и предупредительный, корпел над термоядерным взрывом. Когда бы она ни приезжала, он был на экспериментах. «Опять новая бомба в мирных целях»? «Примерно так». «А если рванёт»? «Всё на хрен». «И всё равно будешь изобретать»? «Всё равно буду изобретать. До пенсии ещё далеко. Работа у меня такая».
Алексею она надоела, он наклепал ей набойки на все каблуки, она рассказывала ему то про одного Сашу, то про другого, изводя его до изнеможения. «А почему ты зовёшь меня Алексеем? Я, собственно, Саша. И верни Мопассана. Целую, Саша».
Я ненаивных женщин ненавижу,
Мне в платья их с загадочным узором
Котёнком тыкаться,
Мы с морем лижем
Колени их
И преданным трезором
Глядим в глаза…
Зазором небо,
Мне б ещё не плакать,
Не сочинять,
Сказать: «Я на минуту – какать,
Иль проще, грубо, оставайся, ****ь».
Хотелось высокого, прозрачного, призрачного. Надо перечитать Тынянова, «Кюхлю» и «Пушкина», там есть про шёлковый слог, слог, что не дозволяет соединять низкое и высокое, но я - великая хулиганка, я обожаю всё нарушать, даже пушкинские каноны, даже копать под мировую культуру, хотя понимаю, что под обломками её и ждёт меня смерть, как хрупко всё, а я варвар, вар-вар, сейчас нужно хранить и беречь, а я взрываю пространство, потому, что ощущение, что хранить и беречь поздно, это, конечно, иллюзия, никогда не поздно, может быть, всё иначе, мир образован и тонок, и только я так поздно читаю Стендаля, и сама далеко на обочине культурной жизни, что не исключено.
«Вера, Верочка, если б Вы знали»… Ксения всё-таки нашлась, звали её, конечно, иначе. Она писала: «Вот есть в литературе европейской тема памяти, времени. Есть у французов тема личной памяти (исповедальной, эгоцентрической): Руссо, Констан, Мюссе, Шатобриан, Пруст, Фердинанд Селин, даже Бегбедер со своим "Французским романом" присоседился... Есть немцы со своей глубокой Gedaechtnisliteratur (корни от Адорно, потом методология Аляйды Ассман, художественная ветвь - Грасс, Бёлль, Хандке, Шлинк, Елинек, да все, все немцы послевоенные)...» Александр безутешный читал и плакал. Только эта дамочка потеряла букву в своей фамилии, что и отличало её от Веры. У Веры фамилия была тоже польская, но воркующая, волшебная, и она не стала налегать на Шатобриана, а крепко напилась вина. Политическая проституция
Чванство, жлобство, снобизм.
Изнасилованная конституция.
Скептический оптимизм.
И вздыхает Алексей Толстой:
«Солнце ещё не взошло»,
А я графоман пустой,
Но на меня нашло.
«В стране дураков начиналась работа,
Солнце ещё не взошло»,
Не любит меня до рвоты кто-то,
Или на него нашло.
Политическим платят больше,
Продался, так не гордись.
Обнимись со всемирной литературой,
Поцелуйся с ней и женись.
«Я буду причинять тебе боль и страдания своим невниманием к тебе». «Да, до тех пор, пока я не сотру Вас ластиком, как ненужное мне».
Так зло и ненужно всё. Она начала замечать, что относится к людям с предубеждением, что даже в хорошем человеке она видит червоточины и выворачивает его на изнанку, и говорит ему, так вот ты какой, северный олень. Но северный олень всё побеждал. Было в характере Александра какое-то благолепие, неизъяснимое спокойствие и любовь к жизни.
Вера уехала на дачу и там, там всё поняла, когда увидела траву, свежую и неприбранную, тянущую стебли к солнцу, увидела и услышала этот покой жизни, которым он всегда дышал. И душа Верочкина, скомканная в последние дни, начала распрямлять свои крылышки, холить и лелеять их, словно собиралась куда-то лететь, но лететь было без надобности, душа её просто парила над землёй.
Книги, которые она тогда читала, словно руки, протянутые к нему, словно слова, не сказанные ею, книги скрепляли в ней тот стержень, которого, казалось и не было, подпитывали, поддерживали её. Её любимый японец, описывая урбанистические пейзажи, пел каждой строкой, и она слушала, восхищалась, замирала, прикрывая книгу.
Уезжая на дачу, она его не предупредила, он, настолько привыкший, что она всегда где-то рядом, потерял её. Почему-то это её отсутствие наполняло его тревогой, и тревогой бурлящей и не успокаивающейся. Откуда-то было ощущение, что такой человек, как она, из-за любви может с собой что-то сделать.
По поводу смерти любимой актрисы Блок писал: «В.Ф. Коммиссаржевская видела гораздо дальше, чем может видеть простой глаз. (…) Оттого эти большие синие глаза, глядящие на нас со сцены (…), говорили о чём-то безмерно большем, чем она сама. В.Ф. Коммиссаржевская голосом своим вторила мировому оркестру. Оттого её требовательный и нежный голос был подобен голосу весны, он звал нас безмерно дальше, чем содержание произносимых слов».
Она чужую тревогу тоже чувствовала чутко, но настолько не ожидавшая такой реакции, ведь она хотела только на время спрятаться, и спрятаться больше от себя, потеряв к нему доступ. Тем скорее стремилась она домой, сказать, да всё в порядке со мной, живая я и невредимая, не стремясь нисколько никого мучить.
Карты. Иероглифы души. Опять они начинали свой невозможный танец, она тасовала их, они падали, выпадали из колоды, картой роковой, единственной. И сама она кружила в этом танце, уже не реальная, вся уже мистическое облако, одни глаза, полные слёз - жемчужин, глаза - омуты и брови, которые чуть что хмурились, совсем не мистично.
Люблю тебя и твой ломберный столик.
Есть в осени первоначальной…
Завязаны глаза, у тех, кто голит,
Не в жмурки мы играем, а в печали.
Не в покер и не вист, в разлуку только,
Пиковой дамой выпадает случай,
Играем в чудеса мы, а не покер.
Люблю тебя и твой ломберный столик.
Расклады как бы и не удивляли её: у него в голове – Верховная жрица, карта мудрости и интуиции, означавшая понимание вещей как видимых, так и невидимых; в сердце – Император, карта означала, что он уже претендует на защиту своей территории, т.е. на неё от каких-либо посягательств со стороны, карта порядка и разума; в поступках – карта Воздержания. У неё в мыслях выпала карта Мир, карта высшая из всех старших арканов, обретённый рай, достижение цели и в то же время искомое Путешествие, в сердце – карта Влюблённых, в поступках – Отшельник, одиночество, благоразумие, управляющее волей. Между ними выпала карта Императрицы, карта, означающая земную любовь, приносящую плоды (свадьба, дети), соединение внешнего и внутреннего, могущество, уравновешенное разумом.
«Вера, Верочка, если б Вы знали»… Вера не выспалась, часа в четыре утра только прикрыла глаза. Вскочила рано. Работа. Какая работа? Работа – это сражение, это битва за металл, надо быть в форме, или не быть. Глотнула вина и устроила выходной. Позвонила Другому Саше, было опять плохо слышно, это голос у меня такой, низкий. Термояд? Термояд в порядке.
Ты поосторожней там пиши, ФСБэшников на меня не хватало. Я поосторожней, я, вообще, про тебя не пишу. Разве можно рассекречивать режимное предприятие? И жене моей ничего не говори. И жене твоей ничего не скажу. Ну, они же глупые ФСБэшники, написано «Целую.Саша», значит, будут искать Егора, и никого не найдут.100%. Будешь носить мне передачки в тюрьму. Не, меня посадят скорее, а ты отвертишься. Скажешь, она ненормальная, колите ей уже побольше и как можно скорее, знаю я эти сказки. Опять ты за упокой. Пьёшь вино – пей вино, не жужжи. И думай о безопасности государства. Я уже подозреваю, ты сама там работаешь. Только трепешься много. Это тебе вредит. Пей вино. Я работаю.
Нет, нельзя же всё время конспектировать свою жизнь, отчитываться по поводу каждого поступка и мысли. А жить, жить-то когда? Потом не обо всём возможно писать, и дело не в тайных желаниях. Просто узлы в жизни завязаны сложнее, чем в любом романе, такие хитросплетения и не придумать, и не разгадать, и не рассказать – страшно, не монстр ли я, не биоробот ли уже, который хотел всех обмануть, а обманул себя.
«Мильоны – вас. Нас – тьмы и, и тьмы, и тьмы,
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы – мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!»…
Блок бился в неё строками, врывался, хрипел.
«О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой.
Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь чёрной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью и с любовью!...
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из Вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжёт и губит!
Мы любим всё – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
Мы помним всё – парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далёкий аромат,
И Кёльна дымные громады»…
Может быть, оттого, что Александр географически находился там, в Москве, на Западе, а она на Востоке, в «забытой Богом Сибири», тем острее пробивалась в ней азиатчина, тем сильнее взывала «варварская лира»:
«Мы любим плоть – и вкус её и цвет.
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжёлых, нежных, наших лапах»?
Тем больнее ей было унижение, которое несла она на ссыльных плечах предков, оттого что оторвана от цивилизации, как она есть, с Большим театром и Третьяковкой, и ещё не весть с чем, даже с Арбатом и Ордынкой:
«Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернёмся к вам
Своею азиатской рожей!
Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою»!...
Были и её стихи, тоже с горечью и вызовом, тоже болезненные, но всепрощающие, никто же ни в чём не виноват.
Москва слезам не верит.
Странно, русский же город.
Ещё я знаю, москвичи избегают смотреть в глаза.
Неужели нас так жалко,
И слишком видна затравленная мольба о счастье
в открытых сибирских взглядах,
слишком наивны речи
и непроходимы снега.
Они не знают, мы жесточее,
Мы не прощаем даже друг другу,
Не то что заезжим.
Но таем глазами, суровые люди,
Понимая, что можно просто любить.
И в памяти городов неслышно:
«Прощайте и всего доброго».
Мы на краю земли.
Но лучше Вы к нам.
Чёрный ящик
В институт поехала на служебной машине, естественно, по делам, дела порешали, накапали в кофе коньяка, прибрала подарочки, что хранились для неё с 8 марта – сумочку с кремами и маленькую бутылочку мартини, всё сложила в кожаную сумку, ещё в сумке, кроме кирпичей ежедневников, лежала многоразовая газовая зажигалка, в форме снаряда, которую она привезла из севастопольской Балаклавы – музея подводных лодок. Такси вызывать не стала, поехала на автобусе, села к окошку и заснула.
Целую. Саша роман часть 1 (Отрывок)
Автор: Татьяна Котляревская
