Мотыльком в свете
Свет. Много Света... между нами пропасть длиною в жизнь. Я на краю вместе с попутным ветром, занавес поднят, но в рамках живых кулис. Никаких разговоров и мыслей: заранее и поскорей. Пока и покуда мы здесь, надо устроиться поуютней, но временно - из мелочей. Всё успеем, если не проворонить, всё сойдётся и сложится даже наперекор "хочу".
Не суетись, не торопись на склоне...
Всё успеется вовремя. Абсолютно всё! Я не шучу.
Мы на плоскости и в параллели между полётом вверх и таким же полётом вниз. Летят неспешно земные качели, где летают все. Летают без всяких виз.
Нет смысла противиться ветру или менять направление, прыгать с качели. Любые шалости, глупости, трусости по миллиметру простят... Простят даже то, что мы не сумели. Не сумели сказать, подарить и принять. В принятии весь секрет. Ведь, если полюбишь полёт с любым его ветром, то больше у жизни секретов нет.
Свет. Много света...
Автор: Юна Энсо
На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии.
«Хорошо Ростову, которому отец присылает по десяти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдёт в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо делать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами — придворных, приближённых, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щёгольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели.
Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, пятнадцатого числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцевали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: столы, стулья и клавикорды (*).
Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал.
Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером.
Третий играл на клавикордах венский вальс, четвёртый лежал на этих клавикордах и подпевал ему.
Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный и чтоб он шёл налево в дверь, в приёмную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошёл в приёмную. В приёмной было человек десять офицеров и генералов.
В то время как взошёл Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, навытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что - то докладывал князю Андрею.
— Очень хорошо, извольте подождать, — сказал он генералу по - русски, тем французским выговором, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося ещё что - то выслушать), князь Андрей с весёлой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе и которую знали в полку и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким.
Больше чем когда - нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписаной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошёл к нему и взял за руку.
— Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность — конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чём, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера, и даже слово диспозиция.
— Ну, что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
— Да, я думал, — невольно отчего - то краснея, сказал Борис, — просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, — прибавил он, как бы извиняясь, — что, боюсь, гвардия не будет в деле.
— Хорошо! хорошо! мы обо всём переговорим, — сказал князь Андрей, — только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
Война и мир. Том первый. Часть третья. Глава IX (Отрывок)
Автор: Л. Н. Толстой
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) стояли пять кроватей, разнородная мебель: столы, стулья и клавикорды - Клавикорд — клавишный струнный ударно - зажимной музыкальный инструмент, один из предшественников современного фортепиано. Принцип звукоизвлечения на клавикорде такой: при нажатии на клавишу маленький медный квадратик под названием «тангент» ударяет струну и, упираясь в неё, разделяет её на две части, одна из которых звучит, а другая заглушается лентой из войлока, протянутой вдоль струн. При отпускании клавиши тангент возвращается в исходное положение, колебания переходят на всю струну и мгновенно заглушаются частью, заглушенной войлоком.
