Крестьянствующий Лир в сельских орнаментах

Степь.
Буря с громом и молнией. Входят с разных сторон Кент и придворный.

Кент
Эй, кто здесь, кроме бури?

Придворный
Человек,
Как буря неспокойный.

Кент
Я вас знаю.
А где король?

Придворный
Сражается один
С неистовой стихией, заклиная,
Чтоб ветер сдунул землю в океан
Или обрушил океан на землю,
Чтоб мир переменился иль погиб.
Рвёт волосы свои, и буйный ветер
Уносит их, хватая и крутя.
Всем малым миром, скрытым в человеке,
Противится он вихрю и дождю,
Которые сцепились в рукопашной.
В такую ночь, когда не выйдут вон
Медведица, и лев, и волк голодный,
Он мечется с открытой головой
И гибели самой бросает вызов.

Кент
Но кто с ним?

Придворный
Никого. Один лишь шут,
Старающийся шутками развеять
Его тоску.

                                                       из пьесы: «Король Лир» Акт III (отрывок)
                                                                  Поэт: Уильям Шекспир

Янош вздохнул и ещё больше заторопился.

От каждого движения спина болела всё сильнее, словно там кожа стала тесна для костей.

Подумать только, приспичило же детям копнить сено именно сегодня вечером!

Уж такой у них нрав, у этих ребят, выросших без матери: работают они много, но так, как им в голову приходит, по собственному разумению. Янош даже и не заметил, когда они стали выглядеть как взрослые, когда успели вырасти.

Арпад — высокий, всегда с улыбкой на круглом, ещё мальчишеском лице; он во всём понимает толк, словно старый, опытный человек.

Тереза — проворная, коренастая, крепкая, с твёрдой поступью, глаза у неё блестящие, как у кошки, а зубы — крупные и белые.

Янош не знал, когда его дети стали думать по-своему, когда получили право решать те или иные вопросы, когда заняли своё место и в его доме вдовца, и среди сельской молодёжи, и на танцах по воскресеньям в Доме культуры.

Ему казалось, что годы прошли в мелких, повседневных заботах о пахоте, посеве, жатве, покосе, о неделях работы на государственной ферме, о вывозе удобрения на поле или свеклы домой — пока её не затопили дожди.

Он хорошо помнил, как купил и пригнал домой буйволиц, как поставил три улья, как и с какими расходами расширил сарай, — он помнил об этом потому, что подолгу носился с этими мыслями и делал всё волнуясь, с радостью.

Но как выросли его дети — он не помнил.

Как будто лишь теперь, разгружая повозку с сеном, в которой он стоял, он вдруг понял, что у него большие дети, что он с трудом припоминает их детские рожицы и что, кажется, в этом доме нынче распоряжаются они.

Он выругался и со злостью бросил наверх последние охапки сена.

В этом ругательстве было и счастье и досада. «Чёрт возьми, выходит, командуют они! А мне, стало быть, только и остаётся, что стареть!»

Всё ещё недовольный, Янош задал корм свиньям и птице и подоил буйволицу.

«Поглядеть только, до чего дошло, — ворчал он, — я дою, словно баба, кормлю птицу, а она, девка, копнит сено, потому что им охота работать при луне.

Иней падёт, что ли, сейчас, в июле? Дождь польёт? Ведь на небе ни облачка!

Погодите, я вас образумлю, раз уж вы задурили!»

Когда он с полным подойником направился к кухне, уже наступила ночь и в лунном свете во дворе удлинились тени деревьев, раскорячив чёрные ветви и налепив на земле тёмные пятна листвы.

Янош хотел было разжечь плиту, но ему всё так опостылело и взяла такая обида на Терезу, что он поставил молоко на холодную плиту и пошёл поискать в сундуке чистую рубашку.

Может быть, если сменить рубашку, не так будет гореть спина, а молоко, печка, ужин — всем этим займётся дочь, когда придёт, ведь не ночевать же они там собрались.

Сена ещё много, рехнуться надо, чтобы убрать всё за один вечер! У них есть отец, которого надо накормить.

Янош пересёк двор, вошёл в дом и начал ощупью искать спички в шкафу и лампу на гвозде.

Подняв фитиль, он принялся так старательно рыться в сундуке, словно искал там вещь, которую кто-то спрятал.

Распрямившись, чтобы передохнуть, он вдруг испугался. Перед ним, на стене, возник высокий, небритый загорелый человек с большими усами.

Янош стоял перед этим человеком и в страхе глядел на него.

Наконец он вспомнил, как позавчера за ужином Тереза сказала, что хочет принести с чердака графское зеркало.

Сказала и принесла его, бесовка, хотя Янош не ответил тогда ни «да», ни «нет». Конечно, он не сказал бы «нет», потому что возражать было не из-за чего, но ведь отец не должен так быстро говорить и «да».

Зеркало стояло на чердаке давно. В то время, когда Янош получил зеркало, было не до того, чтобы украшать комнату, а потом он и вовсе о нём позабыл, и как-то в голову не приходило взять его с чердака.

Теперь, конечно, Терезе приятно глядеться в зеркало, видеть своё отражение.

Янош заметил, что она и бусы купила, и по воскресеньям ходит в другом платье. Но он не ожидал, что она так быстро перейдёт от слов к делу.

Зеркало — вещь дорогая, красивая, барская, может случиться, они его ещё и разобьют, эти чертенята! Янош знал, что его дети ничего не разбивают, но сейчас ему хотелось сердиться, находить у них недостатки — слишком уж много воли ребята себе взяли!

Сперва Янош долго смотрелся в зеркало. Он сам не помнил, с каких пор не видел себя во весь рост.

По воскресеньям утром, когда он брился, его голова и шея отражались в осколке, перед которым брился и Арпад и причёсывалась Тереза.

Он созерцал с минуту свою отросшую на палец бороду, а потом, когда лицо становилось гладким, считал, что он красив, и был доволен собою. Но теперь он казался иным, и виною этому была не только борода.

Он помнил себя прямым, как свеча, широкоплечим, с густыми волосами.

При свете лампы перед ним стоял человек, знакомый ему, но с которым он давно не виделся, — человек с чуть ссутулившимися плечами, немного сгорбившийся, слегка полысевший, руки у него были жилистые, а на шее кожа сморщилась и отвисла.

«Так-то так, — размышлял Янош, — помолодеть я не помолодел. Что поделаешь? Да я и не брит, и не приодет… Впрочем, что уж там? Дети стали большие, теперь — их время. В воскресенье займусь собой».

Потом он начал рассматривать зеркало. Оно словно потускнело, затянулось дымкой, но всё - таки было красивое, в широкой раме из золотых цветов, большое, как икона в церкви.

И хотя правый верхний угол, который, ещё когда граф давал ему зеркало, был чуть надтреснут, пожелтел и там вилась тонкая, как паутина, царапина, но в зеркале отражалась вся комната, с кроватью, ковриками, полками и лавками.

                                                                                                                   Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии
                                                                                                                                    Лучия Деметриус - Зеркало (отрывок)

Братцы, нашему царю показали фигу - Умрём, как один ! (©)

Не принимайте на свой счёт
Обидные слова, сорвавшиеся с уст,
И  так  друзей наперечёт,
А список претендентов пуст.

Сказал, конечно, не со зла –
Так, выговориться захотелось.
Метель свирепая мела,
И что мне дома не сиделось?!..

Пришёл, погодой недовольный,
Стал сетовать на горемычную жизнь,
И слово за слово, невольно,
Слова те сорвались…

                                                       Не принимайте на свой счёт
                                                           Автор: Юрий Борисов

Глава IX (фрагмент)

Я слоняюсь без дела до того утра, когда наши прибывают с передовых, с серыми лицами, грязные, злые и мрачные.

Взбираюсь на грузовик и расталкиваю приехавших, ищу глазами лица друзей, — вон там Тьяден, вот сморкается Мюллер, а вот и Кат с Кроппом.

Мы набиваем наши тюфяки соломой и укладываем их рядом друг с другом.

Глядя на товарищей, я чувствую себя виноватым перед ними, хотя у меня нет никаких причин для этого.

Перед сном я достаю остатки картофельных лепёшек и повидло, — надо же, чтобы и товарищи хоть чем - нибудь воспользовались.

Две лепёшки немного заплесневели, но их ещё можно есть. Их я беру себе, а те, что посвежее, отдаю Кату и Кроппу.

Кат жуёт лепешку и спрашивает:

— Небось мамашины? Я киваю.
— Вкусные, — говорит он, — домашние всегда сразу отличишь.

Ещё немного, и я бы заплакал. Я сам себя не узнаю. Но ничего, здесь мне скоро станет легче, — с Катом, с Альбертом и со всеми другими. Здесь я на своём месте.

— Тебе повезло, — шепчет Кропп, когда мы засыпаем, — говорят, нас отправят в Россию.
— В Россию? Ведь там война уже кончилась.

Вдалеке грохочет фронт. Стены барака дребезжат.

В полку усердно наводят чистоту и порядок. Начальство помешалось на смотрах. Нас инспектируют по всем статьям. Рваные вещи заменяют исправными.

Мне удаётся отхватить совершенно новенький мундир, а Кат — Кат, конечно, раздобыл себе полный комплект обмундирования.

Ходит слух, будто бы скоро будет мир, но гораздо правдоподобнее другая версия — что нас повезут в Россию.

Однако зачем нам в Россию хорошее обмундирование?

Наконец просачивается весть о том, что к нам на смотр едет кайзер. Вот почему нам так часто устраивают смотры и поверки.

Целую неделю нам кажется, что мы снова попали в казарму для новобранцев, — так нас замучили работой и строевыми учениями.

Все ходят нервные и злые, потому что мы не любим, когда нас чрезмерно донимают чисткой и уборкой, а уж шагистика нам и подавно не по нутру. Всё это озлобляет солдата ещё больше, чем окопная жизнь.

Наконец наступают торжественные минуты.

Мы стоим навытяжку, и перед строем появляется кайзер.

Нас разбирает любопытство: какой он из себя?

Он обходит фронт, и я чувствую, что я в общем несколько разочарован: по портретам я его представлял себе иначе, — выше ростом и величественнее, а главное, он должен говорить другим, громовым голосом.

Он раздаёт «железные кресты» и время от времени обращается с вопросом к кому - нибудь из солдат. Затем мы расходимся.

После смотра мы начинаем беседу. Тьяден говорит с удивлением:

— Так это, значит, самое что ни на есть высшее лицо? Выходит, перед ним все должны стоять руки по швам, решительно все! — Он соображает. Значит, и Гинденбург тоже должен стоять перед ним руки по швам, а?
— А как же! — подтверждает Кат.

Но Тьядену этого мало. Подумав с минуту, он спрашивает:

— А король? Он что, тоже должен стоять перед кайзером руки по швам?

Этого никто в точности не знает, но нам кажется, что вряд ли это так, — и тот и другой стоят уже настолько высоко, что брать руки по швам между ними, конечно, не принято.

— И что за чушь тебе в голову лезет? — говорит Кат. — Важно то, что сам-то ты вечно стоишь руки по швам.

Но Тьяден совершенно загипнотизирован. Его обычно бедная фантазия заработала на полный ход.

— Послушай, — заявляет он, — я просто понять не могу, неужели же кайзер тоже ходит в уборную, точь - в - точь как я?
— Да, уж в этом можешь не сомневаться, — хохочет Кропп.
— Смотри, Тьяден, — добавляет Кат, — я вижу, у тебя уже дважды два получается свиной хрящик, а под черепом у тебя вошки завелись, сходи-ка ты сам в уборную, да побыстрей, чтоб в голове у тебя прояснилось и чтоб ты не рассуждал как грудной младенец.

Тьяден исчезает.

— Но что я всё - таки хотел бы узнать, — говорит Альберт, — так это вот что: началась бы война или не началась, если бы кайзер сказал «нет»?
— Я уверен, что войны не было бы, — вставляю я, — ведь он, говорят, сначала вовсе не хотел её.
— Ну пусть не он один, пусть двадцать — тридцать человек во всём мире сказали бы «нет», — может быть, тогда её всё же не было бы?
— Пожалуй что так, — соглашаюсь я, — но ведь они-то как раз хотели, чтоб она была.
— Странно всё - таки, как подумаешь, — продолжает Кропп, — ведь зачем мы здесь? Чтобы защищать своё отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь для того, чтобы защищать своё отечество. Так кто же прав?
— Может быть, и мы, и они, — говорю я, хотя в глубине души и сам этому не верю.
— Ну, допустим, что так, — замечает Альберт, и я вижу, что он хочет прижать меня к стенке, — однако наши профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только мы (будем надеяться, что так оно и есть), а в то же время их профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только они. Так вот, в чём же тут дело?
— Это я не знаю, — говорю я, — ясно только то, что война идёт и с каждым днём в неё вступают всё новые страны.

Тут снова появляется Тьяден. Он всё так же взбудоражен и сразу же вновь включается в разговор: теперь его интересует, отчего вообще возникают войны.

— Чаще всего от того, что одна страна наносит другой тяжкое оскорбление, — отвечает Альберт довольно самоуверенным тоном.

Но Тьяден прикидывается простачком:

— Страна? Ничего не понимаю. Ведь не может же гора в Германии оскорбить гору во Франции. Или, скажем, река, или лес, или пшеничное поле.
— Ты в самом деле такой олух или только притворяешься? — ворчит Кропп. — Я же не то хотел сказать. Один народ наносит оскорбление другому…
— Тогда мне здесь делать нечего, — отвечает Тьяден, — меня никто не оскорблял.
— Поди объясни что - нибудь такому дурню, как ты, — раздражённо говорит Альберт, — тут ведь дело не в тебе и не в твоей деревне.
— А раз так, значит мне сам бог велел вертаться до дому, — настаивает Тьяден, и все смеются.
— Эх ты, Тьяден, народ тут надо понимать как нечто целое, то есть государство! — восклицает Мюллер.
— Государство, государство! — Хитро сощурившись, Тьяден прищёлкивает пальцами. — Полевая жандармерия, полиция, налоги — вот что такое ваше государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!
— Вот это верно, Тьяден, — говорит Кат, — наконец-то ты говоришь дельные вещи. Государство и родина — это и в самом деле далеко не одно и то же.
— Но всё - таки одно с другим связано, — размышляет Кропп: — родины без государства не бывает.
— Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы простые люди. Да ведь и во Франции большинство составляют рабочие, ремесленники, мелкие служащие. Теперь возьми какого - нибудь французского слесаря или сапожника. С чего бы ему нападать на нас? Нет, это всё правительства выдумывают. Я вот сроду ни одного француза не видал, пока не попал сюда, и с большинством французов дело обстоит точно так же, как с нами. Как здесь нашего брата не спрашивают, так и у них.
— Так отчего же всё - таки бывают войны? — спрашивает Тьяден.

Кат пожимает плечами:

— Значит, есть люди, которым война идёт на пользу.
— Ну уж только не мне, — ухмыляется Тьяден.
— Конечно, не тебе и не одному из нас.
— Так кому же тогда? — допытывается Тьяден. — Ведь кайзеру от неё тоже пользы мало. У него ж и так есть всё, что ему надо.
— Не говори, — возражает Кат, — войны он до сих пор ещё не вёл. А всякому приличному кайзеру нужна по меньшей мере одна война, а то он не прославится. Загляни-ка в свои школьные учебники.
— Генералам война тоже приносит славу, — говорит Детеринг.
— А как же, о них даже больше трубят, чем о монархах, — подтверждает Кат.
— Наверно, за ними стоят другие люди, которые на войне нажиться хотят, — басит Детеринг.
— Мне думается, это скорее что-то вроде лихорадки, — говорит Альберт. — Никто как будто бы и не хочет, а смотришь, — она уж тут как тут. Мы войны не хотим, другие утверждают то же самое, и всё - таки чуть не весь мир в неё впутался.
— А всё же у них врут больше, чем у нас, — возражаю я. — Вы только вспомните, какие листовки мы находили у пленных, — там ведь было написано, что мы поедаем бельгийских детей. Им бы следовало вздёрнуть того, кто у них пишет это. Вот где подлинные-то виновники!

Мюллер встаёт:

— Во всяком случае, лучше, что война идёт здесь, а не в Германии. Взгляните-ка на воронки!
— Это верно, — неожиданно поддерживает его не кто иной, как Тьяден...

                                                                                                из романа Эриха Марии Ремарка - «На Западном фронте без перемен»

Не зги молитвенной в тумане закутанной

А за окнами сыпучая, с ног валящая пурга. Зги не видно, знать бы к случаю, что она такое ...  Зга  (©)

Их было, было семеро да с ними,
С ними северный ветер, ветер.
Они вели цербера в трёх венках из клевера,
Безрассудно как дети.

Дорога была долгая,
Затея обречённая всё же, всё же.
Вёрсты за верстой пешком,
Небо, снег да солнышко.
Мы так не сможем.

Что со снами не везёт — укроюсь с головою,
Всё к чёрту, к чёрту.
Только бы не закрыть глаза,
Только бы не уснуть до утра восьмого по счёту.

Чаю, сигарет да разного
Осталось на раз всего — рано, эх, рано.
Девушка - красавица, знаю, не откажется
В двух шагах до тумана.

                                                                              В двух шагах до тумана
                                                                                    Автор: Веня Д'ркин

Лодка.

«…Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это Иисус».

                                                                                                                                           Иоанн, 21, 4

Она так и не смогла уснуть. Она – сестра Веретьева.

Руки болели, ноги, спина; в ушах звенело, и всё будто стонал тот раненый.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Встала, посмотрела – ничего нет. Просто тулуп свёрнутый.

Но больше не легла, а тихонько вышла.

На дворе было уже светло.

У соседней избы, где помещались операционная и часть лазарета, суетились солдаты – наливали воду в чаны.

Веретьева прошла на полянку к реке.

Здесь был какой-то свой праздник.

Молоденькое солнце брызгало на реку быстрые искры.

Река, ещё вся холодная и тугая, не размявшаяся от только что сошедшего льда, притворялась суровой и задумчивой, не принимала голубого неба и быстрых искр, оставалась серой, мутной и только чуть - чуть ответно булькала у самого берега.

Махались над водой чёрными тряпками вороны, опускались на землю, прыгали боком, выводя на талом хрупком снегу замысловатый, словно крестиками вышитый узор.

Далеко направо виднелись кротовые бугры – наши окопы. А по той стороне реки чуть - чуть будто вспахано да не взборонено – немцы.

Веретьева остановилась и смотрела на воду, на солнце, на окопы.

Она здесь уже бывала. Их сюда водили, показывали. Но дальше, к самому откосу, идти не велели – там легко могут заметить в бинокль и пристрелить.

Стояла и смотрела.

Какие-то мальчишки - солдатёнки и двое деревенских пролезли поближе, спрятались за кустами и, вытянув шею, глядели.

– Что там?

Будто бревно чёрное плывёт по реке от нашего берега.

– Что там?
– Лодка.
– Трое сидят?
– Четверо.
– Женщина с мужчиной и маленькие. – Пригляделась. Да. Женщина в белом платке, отличить можно.
– Чего же это они, сумасшедшие, что ли?
– Колонисты. Тут подальше на нашем берегу – немцы - колонисты.
– До своих утекает, – сказал один из парней. – До немцув.
– До своих, пся крев! – прибавил другой и вдруг рассмеялся. – Ага - а!..

Вдали с берега над кротовыми кучками вздулся дымок.

Щёлкнуло, брызнула вода около лодки. И сразу – ещё дымок.

И вдруг лодка изменила свои очертания. Ниже стала. Это сидевший на вёслах мужчина нагнулся.

– Чего же он?

Видно, как суетятся в лодке, и вдруг остановилась лодка, закачалась, закружилась. Но потом снова наладилось.

– Женщина вёсла взяла.

Да, да. Можно разглядеть: женщина гребёт. И всё туда, на ту сторону.

– Неужели и её пристрелят?
– А и очень просто, – заметил солдатёнок. – Наверное, что они какие - нибудь планы везут!

Но над кротовыми кучками тихо было. И лодка подплывала к тому берегу.

– Глянь! Глянь!

И вот над немцами с шершавой паханой полоски вздулся дымок.

– Это чего же?

Лодка точно пустая. Только две маленькие фигурки сидят тихо рядом.

– Чего же они палили-то?
– А шут их знает. Может, думают, шпионы…
– Пся крев!

Лодка повернулась боком, тихо закачалась, опять повернулась и, медленно кружась, поплыла вниз по реке. А дети сидели тихо.

– Господи! Ведь утонут они!
– Може, пониже их кто переймёт. Там деревни есть. Тихо сидят.

На повороте реки, где узкой полосой желтеется песчаная коса, лодка приостановилась, словно задумалась, и тихо примкнула боком к берегу.

Дети закопошились. Вылезли. Видно было, как поднимали руки, должно быть, кричали, но слышно не было. Далеко.

Они метались по берегу. То подбегут к лодке, то снова отбегут. Махали руками, приседали к земле.

– Ишь, будто зайчата, – сказала один солдатёнок.
– Видно, в голос плачут, – прошептал другой.
– Одна-то девчонка – ишь, юбочка. А поменьше – мальчик.
– Я спрошу в деревне, нет ли лодки, – решила Веретьева и быстро зашагала по узкой тропке.

На пункте было тихо. Доктора и сёстры ещё спали, сморённые суточной спешной работой.

Веретьева обошла полуразрушенные избёнки. Везде пусто, либо солдаты, что отпущены на отдых из окопов.

– Лодки? – усмехнулись они. – Тут, сестрица не то что лодки, тут чашки деревянной не найдёшь, – всё пожгли.

Веретьева вспомнила, что сами они опять уже третью ночь в нетопленной избе, и не спрашивала больше.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другое утро она снова пошла на берег.

Лодка была на том же месте.

Но дети уже не бегали.

Они сидели на берегу оба рядом, тесно прижавшись, так что издали казались одним маленьким серым бугорком, и почти не шевелились.

День был тусклый, мёртвый.

Небо задёрнулось коричневыми недвижными плёнками - дымками, берега ослизлые в талом липком снегу с чёрными промоинами, и только одна река была живая, но тихая, тугая, неповоротливая.

Вот закурился дымок над немцами. И щёлкнуло что-то по камушкам пониже того места, где стояла Веретьева.

Заметили. Стреляют.

Она отошла и, закрытая кустами, повернула назад.

* * *
– Отчего же они, немцы, не пошлют кого - нибудь за детьми? Ведь наши бы не стали в них стрелять?
– Конечно, не стали бы. А они-то, конечно, не доверяют.
– А если бы нам лодку найти?
– Лодки нет. А была бы – всё равно не дадут подплыть. Потопят.

* * *
На третий день она не сразу поняла, где дети.

Потом рассмотрела.

Они перебрались в лодку, сидели рядом и уже совсем не шевелились. Может быть, замёрзли?

Или только ослабели от голода и стужи? Такие маленькие!

Если в лодке и есть одежда, они не догадаются взять её.

Легли бы, укрылись. Но там, на дне лодки, там ведь два трупа…

На четвёртый день пришло солнце; играло с рекой, прыгало искрами, дрожало зайчиками, топило хрупкий снег берегов.

И река текла живее, кружилась завитками и ласково булькала.

А на том берегу, где, прильнув, затихла чёрная лодка, суетились вороны, махались чёрными тряпками, кружились над лодкой, подлетали боком, копошились в ней и снова взлетали, и снова опускались…

* * *
На пункте спешно работали – отправляли последних раненых.

– Завтра не будет дела. Не станут они стрелять.
– Не станут. Завтра праздник.
– Конечно, не станут. Мы христиане, они христиане.
– Не станут.

Ночью Веретьева проснулась.

Тревожно было. Беспокойно.

Встала. Пошла к берегу. Зачем идёт – сама не знала. Потянула тоска и тревога.

На реке был лунный туман, серебряно - тусклый, шевелил над водой дымные тени, и тот берег не был виден.

Веретьева села на камень, охватила руками колени, сидела долго.

«Мы христиане, они христиане…
А там чёрная лодка. Не вижу её, но чувствую – там она».

Опустила голову, закачалась от тоски, как от горькой боли.

«Если бы молиться уметь!»

И тихо ответила душа:

«А разве не молитва то, что приходишь ты сюда каждый день и тоскуешь и мучаешься? Не молитва ли это? И разве не ждала ты чуда? Не просила о нём, тихая, несмелая, без слов?»

Подняла Веретьева голову.

– Нет! Нет! Не так молятся!

И опять сказала душа:

«Смотри, не идёт ли кто по волнам, туда, к чёрной лодке? Белая одежда на нём и руки простёртые. Кто же может идти так по водам и волнам, кроме Единственного, ходившего?»

– Нет, нет, – ответила Веретьева. – Никого нет: это туман речной.

И опять сказала душа:

«Смотри, не идёт ли кто по волнам, туда, к чёрной лодке? Белая одежда на нём и руки простёртые. Кто же может идти так по водам и волнам, кроме Единственного, ходившего?»

– Нет, нет, – ответила Веретьева. – Никого нет: это туман речной.

И опять сказала душа:

«Вот подошёл Он к лодке, вот склонился над ней. Разве не видишь ты сияния и света ясного от одежды Его?»

– Нет, нет, это луна так светит.

И замолкла душа, скованная тихим оцепенением. И больше ничего не видела.

На пункте суетились, спешили и бегали. Пришёл наказ немедленно сняться с места. В полчаса всё должно быть готово, собрано и уложено.

Бегали сёстры, толкались, сердились, кричали. Санитары возились над тюфяками, считали носилки. Мелкая соломенная пыль носилась в воздухе.

– Вы где были, сестра? – остановил Веретьеву у входа в избу санитар из семинаристов. – Вас искали.
– Я там, у реки, заснула.
– Ловко! Ну-с, и чего хорошего во сне видали?
– Я видела… Я видела…

Она прищурила глаза, стараясь припомнить. Сдвинула брови, задумалась глубоко и напряжённо, но не вспомнила.

– Нет, я ничего не видала. Совсем, совсем ничего.

Открыла двери и пошла в суетню.

                                                                                                                                                                                          Лодка
                                                                                                                                                                               Автор: Н. А. Тэффи

Вот.. Всё что могу

Бедный отец!
Ни медалей и ни орденов.
Бедный отец!
Ну как можно в конце то концов?
Жизнь пронеслась.
Что осталось? Совсем ничего.
Ноет сердечко, болит. Почему, отчего?
Я не хочу про судьбу ничего говорить.
Жизнь прошла. И что было, тому так и быть.
Главное то, что промчалась она, я надеюсь, не зря.
Нет орденов. Но зато всходит в небе заря.
Бедный отец! Соответственно, бедная мать!
Можно ли их, хоть за что-то сегодня ругать?

                                                                                Бедный отец! (отрывок)
                                                                                 Автор: Геннадий Ельцов

Семейный аккорд.

В столовой, около весело потрескивающего камина, сидит вся семья.

Отец, медленно ворочая языком, рассказывает свои неприятные дела.

– А он мне говорит: «Если вы, Иван Матвеевич, берёте отпуск теперь, то что же вы будете делать в марте месяце? Что, говорит, вы будете делать тогда, если вы берёте отпуск теперь?» Это он мне говорит, что, значит, почему я…

Я дала задаток за пальто, – отвечает ему жена, шлёпая пасьянс, – и они должны сегодня пальто прислать. Не поспеть же мне завтра по магазинам болтаться, когда я утром на вокзал еду. Это надо понимать. Это каждый дурак поймёт. Вот выйдет пасьянс, значит, сейчас привезут.

– И если я теперь не поеду, – продолжает отец, – то, имея в виду март месяц…

Дочка моет чайные ложки и говорит, поворачивая голову к буфету:

– С одной чёрной шляпой всю зиму! Покорно благодарю. Я знаю, вы скажете, что ещё прошлогодняя есть. В вас никогда не было справедливости…
– Десятка, пятёрка, валет… Вот, зачем пятёрка! Не будь пятёрки, – валет на десятку, и вышло бы. Не может быть, чтоб они, зная, что я уезжаю, и, опять - таки, получивши задаток…

– А Зиночка вчера, как нарочно, говорит мне: «А где же твоя шляпка, Сашенька, что с зелёным пером? Ведь ты, говорит, хотела ещё с зелёным купить?» А я молчу в ответ, хлопаю глазами. У Зиночки-то у самой десять шляп.

– Так и сказал:«Если вы, Иван Матвеич, надумали взять отпуск именно теперь, то что именно будете вы…»

– Одна шляпка для свиданий, одна для мечтаний, одна для признаний, одна для купаний – красная. Потом с зелёным пером, чтоб на выставки ходить.
– Врут карты. Быть не может. Разложу ещё. Вон сразу две семёрки вышли. Десятка на девятку… Туз сюда… Вот этот пасьянс всегда верно покажет… Восьмёрка на семёрку… Да и не может быть, чтоб они, получивши задаток, да вдруг бы… Двойку сюда…

– А когда Зиночкина мать молода была, так она знала одну тётку одной актрисы. Так у той тётки по двадцати шляп на каждый сезон было. Я, конечно, ничего не требую и никого не попрекаю, но всё - таки можно было бы позаботиться.

Она с упрёком посмотрела на буфет и задумалась.

– Но, с другой стороны, – затянул глава, – если бы я не взял отпуска теперь, а отложил бы на март месяц…

– Я знаю, – сказала дочь, и голос её дрогнул. – Я знаю, вы опять скажете про прошлогоднюю шляпу. Но поймите же наконец, что она была с кукушечьим пером! Я знаю, вам всё равно, но я-то, я-то больше не могу.

– Опять валетом затёрло!

Довольно я и в прошлом году намучилась! Чуть руки на себя не наложила. Пошла раз гулять в Летний сад. Хожу тихо, никого не трогаю. Так нет ведь! Идут две какие-то, смотрят на меня, прошли мимо и нарочно громко: «Сидит, как дура, с кукушечьим пером!» Вечером маменька говорит: «Ешь простоквашу». Разве я могу? Когда у меня, может быть, все нервы сдвинулись!..

– А в марте, почем я знаю, что может быть? И кто знает, что может в марте быть? Никто не может знать, что вообще в мартах бывает. И раз я отпуск…

– Вам-то всё равно!.. Пожалеете, да поздно будет! Кукушечье перо… Еду летом из города, остановился наш поезд у станции, и станция-то какая-то самая дрянная. Прямо полустанок какой-то. Ей-Богу. Даже один пассажир у кондуктора спросил, не полустанок ли? И весь вокзал-то с собачью будку. А у самого моего окна станционный телеграфист стоит. Смотрит на меня и говорит другому мужчине: «Гляди. Едет, как дура, с кукушечьим пером». Да нарочно громко, чтобы я слышала. А тот, другой, как зафыркает. Умирать буду, вспомню. А вы говорите – шляпка. И вокзал-то весь с собачью бу - д - ддку!

Дочка горько заплакала.

– Постой, постой! Вот сейчас, если король выйдет… Вечно лезут с ерундой, не дадут человеку толком пасьянса разложить. Мне внимание нужно. Вот куда теперь тройка делась? Хорошо, как в колоде, а как я пропустила, тогда что? Ведь если я сегодня пальто не получу, мне завтра ни за что не выехать. Вот тройка-то где… Опять  - таки пренебречь я не могу. Этакие холода, что я там без пальто заведу. Разве вы о матери подумаете! Вам всё равно, хоть… пятёрка на четвёрку.

– А он мне сам сказал: поезжайте, Иван Матвеич. Так и сказал. Я не глухой. А если он насчёт моего отпуска…

– Я всегда говорила, что у всех людей есть родители, кроме меня. Ни одного человека не было на свете без родителя. Попробовали бы сами два года кукушкой ходить, коли вы такой добрый, папенька! Так небось! Не любо!

– Пойди посмотри… валета сюда… Кто-то в кухню стучится… Две двойки сразу…

Дочка уходит.

– Маменька, – кричит она из кухни. – Пальто вам принесли.

– Валет сюда… Подожди, не ори… Дама так… Должна же я докончить. Туз… Нужно же узнать наверное про пальто… Пусть подождёт на кухне. Тройка… Опять не вышло. Разложу ещё раз!

                                                                                                                                                                                   Семейный аккорд
                                                                                                                                                                                   Автор: Н. А. Тэффи