Выбор

Несколько месяцев кряду, примерно с мая по июль, мы проворачивали один и тот же фокус: в субботу утром он покупал билет на семичасовой Сапсан (примерно в это же время я только просыпалась, брела в ванную, а оттуда — на кухню, чтобы сварить пару перепелиных яиц и сделать тосты) и в десять сорок пять уже был на Московском вокзале. Он выходил на сторону Гончарной, выкуривал терпкую самокрутку, как мне казалось, иногда с гашишем, которым пропахли его пальцы и ворот некоторых спортивных толстовок, затем сворачивал на Невский и шёл до пересечения с Бакунина — прямиком в “Italia” — наш любимый ресторан, по-европейски открытый и шумный, с маленькими, красиво сервированными столиками, клетчатыми скатертями и огромными порциями еды, приготовленной по рецептам прованских и тосканских бабушек, ведь все повара и сам владелец являлись коренными итальянцами.

Там его уже ждала я. Мы обязательно заказывали не менее двух блюд, перепробовав за пару месяцев практически всё: потрясающий лососевый суп со шпинатом, лазанью, пасту с пряными фрикадельками, пиццу с томатами и рукколой, сырные шарики, настоящее итальянское тирамису и канестрелли — маленькое рассыпчатое печенье в сахарной пудре. Наевшись до отвала, мы выбирались на улицу, проходили два-три квартала пешком, в любую погоду — жару или дождь — после чего пили где-нибудь кофе. Он — воронку, зёрна среднего помола: Сальвадор или Бразилия, а я приторный латте или раф с сиропом. После этого мы шли по привычному маршруту Новгородская-Кирочная до Таврического сада.

Мы всегда делали то, что хотели. Курили на улице, останавливались посмотреть на уличных музыкантов или витрины кондитерских, встречали рассвет, глядя на разводные мосты, ели сладости, изучали прохожих и даже заговаривали с ними, откликаясь на внезапный интерес. В этом мы были похожи — оба легко сходились с людьми, но всегда не слишком близко.

Мы были надломлены. Надломлены, но блистательны. Ещё никогда жизнь не текла во мне так просто и естественно. И всё это было про нас: все картины, что мы посмотрели в Русском музее, затерявшись в его коридорах со стаканчиками кофе, покрытые с ног до головы моими “Si” — запахом черной смородины и шафрана; все украденные в переулках поцелуи; все рассветы, встреченные на набережной с бутылкой шабли или в дешевых закусочных; все бенгальские огни; все храмы и мечети, где мы побывали. И мне казалось, что мы связаны чем-то большим, чем просто дружбой или началом влюбленности.

К вечеру мы выбирались в город, голодные и по-хорошему дикие. Наша лень улетучивалась имы проскальзывали между фасадов домов узких питерских переулков и широких проспектов. Иногда мне казалось, что мы здесь — в сером граните Питера с его обоссаными закоулками, интеллигентными бездомными алкашами и вечными туристическими бродягами, а иногда, что мы очень далеко и ступаем не по асфальту, а по темному базальту в городе, где персики лопаются прямо на ветках.

Затем мы ужинали, выбирая ресторан наугад, реже — бронировали столик заранее, и уже вечером пили больше, чем съедали: заказывали одну-две бутылки Риохи или темное пиво.

Мы всегда говорили о том, о чем хотели. О Боге, медицине, технологиях, государстве и даже собственных снах, жизнь в которых текла своим чередом. Мы составили нечто вроде карты альтернативной реальности, происходящей во сне, и успевали отследить чудовищ и декорации той Вселенной. Мы пытались понять, кто мы есть.

“Я человек мира”, — смеялся он и не лгал. По меньшей мере, в нём уживалось знание не менее пяти языков, любовь к христианству, вера в переселение душ, часть исламских догматов, аполитичность и огромная терпимость и интерес к чужой культуре и религии.

Он говорил всегда мягко, быстро располагая и женщин, и мужчин, и они сдавались под натиском его природного обаяния, интеллекта, красивого лица и нескрываемой любви к людям. Казалось, он хранил нечто недоступное другим, тайный источник знаний. Это не было природной мудростью, скорее, особой аурой, присущей фокусникам, магам и некоторым священникам или монахам.

Он откинулся на спинку стула и сбил пепел. На город опускались сумерки. Лицо Джамиля было подсвечено электрическими фонариками, украшавшими летнюю веранду ресторана. Со стороны набережной потянуло травкой. Я отхлебнула лагер и снова уставилась на Джамиля. Он выглядел расслабленным, но я не была до конца уверена, что понимаю его слова.

— Всё, Лиз, совершенно всё — вопрос выбора, как нам кажется. Если ты носишь хиджаб по рождению, рождаешься в культуре, где женщины носят хиджаб, то нарушая это правило — ты идешь против всех. Против власти, семьи, общества, становишься бунтарем. То есть создаешь выбор там, где его не существует. Но если ты надеваешь хиджаб в демократичной стране, то тоже становишься бунтарем. Ты опять идешь против всех. Если ты ограничил себя там, где у тебя множество дорог. И создаешь выбор там, где он якобы существует. То есть никакого выбора нет, ты просто создаешь бунт, когда идешь против коллективного.

— Это и есть выбор, Джамиль. Идти против коллективного или нет.

— Но мы не выбираем многие вещи, — он задумчиво посмотрел в сторону канала, — Мы не выбираем семью, страну, в которой родились, политиков, которые приходят к власти, чтобы забрать деньги, идти ли нам служить за свою страну. З а нас уже всё решили. Мы во многом обусловлены, чтобы сделать какой-то выбор — нужно хотя бы подумать, — он приложил указательный палец к виску, — Думаешь, многие выбирают отчуждение?

— Отчуждение?

— Что чувствует женщина, которая хочет пойти против всех? Вот она хочет снять хиджаб в стране, где это строго запрещено, и стать свободной или, по крайней мере, стать бунтарем.

— Да ладно, Джамиль, ты серьезно хочешь, чтобы я ответила?

— Да.

— Ну, она чувствует страх и, наверное, гордость или даже агрессию.

— Хорошо.

Он кивнул.

— А что чувствует женщина, которая уже сняла хиджаб и идет по улице с непокрытой головой, чтобы дойти до рынка вроде Хамидии и купить там пару помидоров?

Я задумалась и представила женщину, нарушившую тысячелетние устои своей страны.

— Думаю, страх или даже ужас. Она не знает, как отреагирует её семья или люди на улице. Может, её закидают камнями, а семья отвернется.

— Именно. Она чувствует ужас. Всепоглощающий ужас.

Он сделал паузу, а затем сказал:

— А знаешь, о чем ещё она думает? Она думает, правильный ли выбор она сделала. Не слишком ли велика цена бунта? И знаешь, что?

— Что?

— Думаю, если она может ответить, что выбор был правильным, то это действительно её выбор. А если бы она подумала, что с радостью бы оставалась в хиджабе, но со своей семьей, то с этим выбором что-то не в порядке.

— Хочешь сказать, иногда лучше оставаться там, где ты есть?

— Нет. Хочу сказать, что иногда мы не делаем выбор ,а просто бунтуем против того, что есть. И ещё, что наши ощущения помогают нам сделать выбор. Правильный выбор.

— Это верно.

Я помолчала, но мне всё же хотелось спросить его:

— Ты чувствуешь ужас?

— А ты?

— Да, — призналась я, — Я часто чувствую ужас. Особенно последнее время.

— Я тоже, Лиз. Тоже чувствую ужас. Как будто убиваю что-то внутри себя.

Тогда я ещё не знала наверняка, хоть и предчувствовала, что он таскает внутри себя не только магию, но и ужас. И в этом мы были похожи.

Есть мужчины, на которых смотришь и понимаешь: он тебе не подходит. Как красная роза к пастельному платью. Слишком приторно, символично опасно. Ты не для него, и он не для тебя. И единственное, что вас связывает — это игра, в конце которой должна не просто исчезнуть, а рухнуть его стойкая убежденность в твоей наивности.

Я всегда предполагала, что женской невинности назначена слишком высокая цена. А какая цена у женской наивности? Если женщина не проходит инициацию жизнью, если зрелость для неё не случается, то эта инициация придёт через мужчину. Заставит включить все инстинкты самосохранения, услышать сигналы тела и интуиции.

Пару лет назад моя подруга путешественница оказалась в Сантьяго в разгар гражданской войны. Она была опытным путешественником, но всё же не готовым к войне в чужой стране. Правда, ещё более не готовым оказался её спутник: надравшись в стельку, он устроил скандал и вышвырнул её на улицу в самый разгар протеста. В ста метрах горел автобус, а полицейские избивали детей и мужчин.

Проверив содержание выброшенных вещей, она поняла, что осталась без русского паспорта и без одной из кредиток. Возвращаться в квартиру было бесполезно — он был агрессивен, и в разгар войны они могли оба запросто угодить за чилийскую решётку. Ситуация была бы катастрофична, если бы не тот факт, что на днях она сделала дубликат ключа и зачем-то спрятала его...в бюстгальтер. “Лиза, это было просто до абсурдного потрясающе. История с этим ключом, я ведь никогда так не делаю. Всю ночь и весь день я просидела во дворе, эта скотина вышел на улицу только ближе к вечеру, наверное, купить пиво на мои деньги. Тогда я понеслась наверх, быстро собрала остатки нужных вещей, взяла его водительские права и украинский паспорт, да, я решила проучить ублюдка, и уже через два часа была в автобусе до Буэнос-Айреса. Но самое отвратительное, что эта сволочь целый месяц жил на мои деньги, но, почувствовав вкус жареного, просто избавился от меня”.

Я была убеждена: на более низком уровне эта инициация приходит через поломанных мужчин — наркоманов, алкоголиков, любителей азартных игр и беспринципных подонков. Тех, кто не умеет любить и не знает даже жалости. На более высоком, когда стражники женской интуиции спят— инициация приходит в виде бездны.

Через одного из тех ребят, кто днем носит дорогие костюмы, а вечером запихивает деньги в спортивные сумки и уезжает на GLE350, кому знаком вкус крови и запах денег. Он нарушает все привычные устои не чтобы обойти систему, а зная, что её никогда не обойти.

Такие мужчины одновременно боятся женщин, обожествляют их и при удобном случае низводят до роли любовниц, прислуги, кухарок, домохозяек, лишь потому, что живут по законам мира, где правят власть и физическая сила. Мира, где женщинам нет места. Ведь мужчины не любят делиться властью.

Но не он — твоя бездна, а бездна, которая в нём — твоя до капли, до кончиков пальцев. Потому что ты не чувствуешь себя живой, если не ходишь по краю.

Я же самый законопослушный человек из всех, кого знала: у меня за всю жизнь не было ни одного штрафа, ни одной просрочки по коммунальным платежам. Я ненавидела всё это — обязательное — но делала точно и в срок, боясь сталкиваться с бездушным чиновничьим механизмом.

“Простите, я пропустила сроки уплаты налогов…”.

Мне совсем не хотелось, чтобы меня наказали, но ещё больше мне не хотелось выглядеть плохой в чьем-то лице.

Господи, да я всегда и всё делала правильно, или пыталась делать правильно: рано начала писать, хорошо училась, занимала первые места на олимпиадах, много читала, играла в шахматы, ходила в художку, училась везде за бесплатно, и всё это мне нравилось, но периодически — меня просто срывало. Мне хотелось забыться. Уйти от всех. Сидеть в какой-нибудь злачной компании в самой злачной канаве. Пусть это будет всего на два часа.

Находиться среди людей, которые плевать хотели на правила и условности. Ещё в юности я знакомилась с какими-то странными существами: цыганами, маргинальными художниками, людьми, которые зарабатывали на жизнь нечестным путем, торговали телом, девочками из вебкама, людьми, которые были старше меня вдвое, теми, кто не стремился к социальному успеху или вообще никуда не стремился и считал это нормальным. А потом всё возвращалось на прежние круги, и я с новыми силами бросалась на то, что предлагает мир.

До меня очень долго доходило: всё это я делала, чтобы услышать одобрение и похвалу близких. А когда не получала — бунтовала.

Я ничего, решительно ничего из этого не хотела. И даже то, что хотела в какой-то момент, стало пустым.

После ужина мы обыкновенно несколько часов гуляли. И если мне необходимо было вернуться до полуночи, то он провожал меня до такси, а если нет, то мы шли на Некрасова или Рубинштейна и расставались только под утро.

Иногда мы заходили к нему в отель. Он всегда останавливался в отелях, всегда в разных, но в пределах центра, и никогда не пользовался приложениями вроде airBnb.

За эти несколько месяцев он ни разу не обмолвился о ночи в Москве в квартире у Вика и Ари. Это был в первый день нашего знакомства, в ночь после выставки он уговорил меня поехать к Вику, хозяину галереи.

Джамиль иногда краснел, глядя на меня, говорил нетривиальные умности, а Вик и Ари зачарованно слушали его. Уже глубокой ночью мы впервые остались вдвоем в этой огромной гостинной, утомленные выставкой, ритмом Москвы и выпивкой. Я была выжата, как это обычно бывает после длительного вождения.

Джамиль запустил руку мне под свитер, дотронувшись до запястья, а затем притянул к себе. Я поддалась легко и оказалась у него на коленях. Мои волосы падали на его лицо. Даже сквозь одежду и джинсы, я чувствовала как он желает меня, и какой сладкий запах у его дыхания, смешанного с ароматом бергамота. Этот запах я не могла забыть ещё долго. Потом также внезапно мы отстранились друг от друга, не позволив этой вечной животной силе взять верх. И с тех пор он ни разу больше не брал меня даже за руку. Иногда я замечала, как он смотрит, по его взгляду, что он хочет притянуть меня к себе или дотронуться, но он оставался холоден.

А на следующий день всё повторялось: я просыпалась около полудня в пустой постели, будила Сашу и Софию, давала указания няне, быстро принимала душ, открывала мессенжер, брала фургон или вызывала такси. И через полчаса уже видела его где-нибудь около Казанского или Адмиралтейства.

Он стоял в простых джинсах, белой футболке и улыбался. Проходящие мимо женщины смотрели на него, а я даже не могла его обнять. Или не хотела.

Я ненавидела всё это. Но гораздо меньше, чем ту жизнь, в которой два моих ребенка кушали на завтрак диетические перепелиные яйца и тонкий тост с натуральным маслом.

И мы шли гулять, а вечером он уезжал на Сапсане в 19.45. И так до следующей недели.

Ксения Фрида| Жёны Ра

Nathan Colberg -- ‘Calm’

НЕЖНОСТЬ...

Тишина нежности. Нежность беззвучия. Хрупкий дар звёздного безмолвия. Только некоторые люди обладают способностью молчать так, что начинает казаться - их губы сомкнуты не потому, что они не хотят говорить, а потому что боятся спугнуть бархатных бабочек, пьющих млечный нектар священного молчания нежности...

А всё потому, что постепенно понимаешь, что нежность - это особое состояние души, которое очень трудно передать словами - это особое отношение к тому, кого любишь, а через него и ко всему остальному...

Это, когда хочется своей бережностью, как легким облаком, как пеной миндальных лепестков, как бирюзовой пенной волной, как листопадной золотой акварелью окутать любимого и тем самым исцелить его усталость, тревоги и сомнения...

Это, когда слов, пожалуй, и вовсе не нужно, стоит только тихонько подойти с этим чувством, обнять, поцеловать, и тем самым передать свое тепло, любовь, заботу, растворив ими все остальное.

Это когда думаешь о любимом и у тебя, по-особенному, трепетным напевом щемит сердце и вибрирует каждый нейрон...

Это когда понимаешь, что каждое слово, сказанное ему, каждая мысль о нем, каждый твой поступок - это нежность. Когда ты сама превращаешься в нежность...

Нежность - шепот души, свет любви, рассвет эмоций, ошеломляющая победа женственности.

И чем больше нежности ты отдаёшь, тем полноводней становится её река, шире русло, и она уже способна омыть своими животворящими струями всех без разбора, кто находится рядом с её берегами...

А прикосновения, чем легче, тем нежнее, и наинежнейшее уже не задевает кожи, но продолжает быть прикосновеньем, но воплощает нежность в чистом виде... И она разливается по всему телу, оживляя моменты, яркие оттенки, чудесные звуки и волну за волной…

Неповторимая... Неописуемая... Маленькое чудо большого сердца… Что может быть более продолжительным? Чувства претерпевают изменения, но если есть связующая их нить из нежности, она как уникальный раствор белого цемента нерушимо скрепляет их.

Нежность проявляется по-разному, перетекая из одной формы в другую, скользя интонациями, взглядами, мыслями, но всегда оставаясь протяженной от места где заканчивается радуга, до края Млечного пути...

Ия Латан (с)

New West - Wrote This For You

Мы - дети галактики...

И всё же, мы — поколение перестроечных детей — люди, которые будут искать вечно. Поиск ради поиска. Въевшийся паттерн беспокойства. Не верите? Просто спросите у человека возраста тридцати двух лет о его трудовом стаже и планах на будущее, и вы узнаете, что можно работать два года юристом, два года барменом, сделать карьеру в банке и улететь фрилансером на Бали.

Мы умеем накидываться на новое, как накинулись бы наши родители на пару фирменных levis в середине 80-х.

Мы открыли для себя мир ценных бумаг, фондовых рынков, дешевых китайских товаров, сексуальных игрушек, налогового возврата, виртуальной реальности, доказательной медицины, но так и не нашли своё место во всём этом, съезжая по скользкой ниточке от философии дзена, дауншифтинга и свободы от вещей до должностей топ-менеджеров госкорпораций и it-гигантов.

Возможно, так случилось, потому что нас воспитывали люди, которые не знали, как жить, на постулатах, предназначавшихся другому времени.

Ксения Фрида| Жёны Ра

Лев Лещенко - Мы дети Галактики!

Время для себя...

— У тебя было такое время? Когда ты уходила от них всех? Тех, кто тебя не хотел. Когда ты осталась совершенно одна.
— Да.
— Это было страшно? Что ты думала?
— Я думала: а кто мне нужен? Если все они не нужны. Какая я? Без них всех. И находила, что я очень классная. Что я могу много, и мне не нужны ничьи разрешения.
— Свобода?
— Да. Свободой учишься управлять. Дышать ею. Потому что вкус боли ослабевает, а вкус свободы нарастает. И всегда можно выбрать себя.

Ксения Фрида| Жёны Ра

Axel Flóvent - ‘Chaos (feat. Plàsi)