Полосатое небо – мороженое на палочке, тучи сахарной ватой ложатся ему на краешек. Я рисую слона на салфетке, клыки – две галочки, и пятно на боках шоколадом блестит растаявшим. Лопоухий слоненок глядит на меня, испуганный. Собирается дождь, как всегда, запоздает к вечеру. Дождь приходит под утро, накрашенный, нос припудренный, разъезжает по улице, вылетев нам на встречную. Я смотрюсь в зеркала и сама становлюсь прохожими. Все торопятся, город шумит и шумят автобусы. И теряются лица в плакаточных непохожестях, и мальчишки играют по лужам разбитым глобусом. Под ногами – вода, тучи дождь натянул на плечики. Тучи трутся друг с другом, сердито молчат и хмурятся. А в кофейне тепло, только кофе спросить покрепче бы. Хобот тянет слоненок и звонко грохочет блюдцами. Я тихонько грожу ему пальцем, ему, бесстыжему. Он помашет ушами и ткнется в ладонь, бессовестный. Я влюбилась в дожди, как не дайте кому из ближнего, а точнее в один дождь, оставшийся мне от осени. Я рисую улыбку, улыбка почти как галочка, шоколад на губах принимаю почти как данное. Дождь протянет мне небо – мороженое на палочке – и коснется дыханьем: "Прости, задержался, славная".
– Поезд в семь, помнишь? – мама даже не думала удерживать Алину, когда та сказала, что хочет напоследок погулять по городу. – Конечно, – улыбнулась девушка. – Как я могу о таком забыть?
Она привычным движением закинула рюкзак на плечо и, чуть помедлив, шагнула через порог. Ей не хотелось уезжать из города, но она даже словом не заикнулась об этом матери. У той и без Алининых «выдумок» было много проблем: переезд из тихого провинциального городка в столицу – не шутка, но что поделаешь, если этого требует работа. Алине не оставалось ничего, кроме как смириться и как можно убедительней делать вид, что она искренне рада путешествию.
Но уехать из города, не попрощавшись, было невыносимо. Не с друзьями – их у Алины не было, школьные подруги не в счет, – а с самим городом, его улицами, мостовыми, рисунками на стенах… И дело даже не в том, что она будет скучать. Будет, в этом сомнений нет, но это – обычное человеческое чувство. Но ее царапало странное беспокойство, мысль, что ее странная детская игра хоть чуть-чуть была правдой.
Алина считала себя городской ведьмой – не всерьёз, конечно же, это было просто затянувшейся шуткой. Все началось давным-давно, кажется, ей тогда едва исполнилось шесть лет. В один из летних дней мама купила Алине коробку цветных мелков, и тогда каждый из них казался девочке чуть ли не волшебной палочкой. Хоть мама и поворчала для приличия, но Алина, едва выйдя из магазина, села на тротуар и нетерпеливо начала вытаскивать мелки. Самым красивым ей показался оранжевый – почти как свет солнца на закате, – и именно им она осторожно провела по асфальту. Вскоре рядом с ней красовался кривоватый рыжий котенок с зелеными-зелеными глазами и белым кончиком хвоста. Мама не мешала и не пыталась помочь, просто наблюдала с теплой улыбкой. Когда рисунок был закончен, Алина с грустным вздохом поднялась на ноги. Ей не хотелось уходить, но теперь мама была строга – нужно вернуться домой к ужину. Когда они дошли до перекрестка, случилось то, чему Алина до сих пор не могла придумать толкового объяснения: из-за угла к ним навстречу выбежал рыжий котенок и, качнув хвостом с белым кончиком, шмыгнул в приоткрытую дверь магазина. «Точно такой же, как ты нарисовала, – с тихим смехом заметила мама. – Может, из-за твоего рисунка он и появился. Как думаешь, маленькая волшебница?»
Тогда это было просто шуткой, одной из множества маленьких игр, которые они придумывали с мамой. Игрой в маленькую городскую волшебницу – ведьму старой кофейни и пары улиц, как потом со смешком говорила подросшая Алина. В кофейне была чудесная черная доска, огромная, во всю стену, и она иногда рисовала там. Редко, далеко не каждый день и даже не каждую неделю, просто иногда ей почему-то хотелось достать из сумки потрепанную коробку с мелками и, доверившись интуиции, нарисовать какую-нибудь мелочь. Яхту с белыми парусами, плывущую по реке, двух людей, держащихся за руки, мальчишку со щенком… Точнее говоря, это было не ее желание, словно кто-то нашептывал ей идеи на ухо, а она не спорила с ним. Потом, в школе, Алина краем ухом услышала странные слова. «Genius loci» – «гений места». Считалось, что у каждого города есть свой дух-хранитель, и раз так – почему бы духу ее города не играть с ней в ее странную игру с рисунками-заклинаниями. Смешно, но они, кажется, действительно работали. Может быть, так город старался сделать жизнь людей счастливей, а может, Алине просто нравилось находить совпадения на ровном месте.
Как бы то ни было, игра в ведьму затянулась, и бросать ее было ох как нелегко. Идти к кофейне не хотелось, и Алина бездумно шагала по почти безлюдному переулку, то глядя под ноги на стершиеся камни мостовой, то поднимая взгляд к небу, которое уже окрашивалось в мягкий золотисто-оранжевый цвет. Если дух города и знал о том, что его маленькая ведьма уезжает, то ни капли не сердился на нее. Ей хотелось запомнить город именно таким, тихим и прекрасным в закатной позолоте, с негромкими переборами гитарных струн – уличный музыкант, юноша чуть старше нее, прислонившись к стене, задумчиво наигрывал незамысловатую мелодию. Алина замедлила шаг, прислушиваясь к звукам знакомой песни, вдыхая полной грудью воздух, отчего-то пахнущий терпким кофе.
– У тебя случайно нет мелков? – звонкий детский голосок раздался у самого ее локтя, и Алина вздрогнула. – Мои потерялись… – на нее умоляюще смотрела девочка лет шести со смешными русыми косичками. От неожиданности Алина слегка растерялась, но в следующее мгновение опустилась рядом с девочкой и сняла рюкзак. – Любишь рисовать? – Очень! – серьезно кивнула та и сморщила нос. – Только нечем… – Этому помочь несложно, – Алина едва сдерживала улыбку. – Посмотри-ка, такие пойдут?
Коробочка с мелками отыскалась на самом дне рюкзака, под ветровкой, которую Алина прихватила на случай дождя. Они были почти изрисованы, но девочка просияла от восторга.
– Спасибо! – выдохнула она, налюбовавшись и поверив наконец, что такое богатство предлагают ей.
Алина наблюдала за ней, пряча улыбку в ладонь и иногда поглядывая на циферблат своих часиков. Девочка же, казалось, напрочь забыла о ее существовании, поглощенная рисованием. Самыми длинными мелками оказались зеленый и коричневый, так что на асфальте скоро появилась ветка дерева с пышной листвой. Решив, что это скучновато, девочка вытряхнула из коробки остальные мелки и начала рисовать на ветке птицу. Таким оперением могли бы похвастаться разве что южно-американские колибри или зимородки с переливчатыми перьями.
Стрелка часов медленно подползала к шести часам, и Алина тихо поднялась на ноги. Надо было идти. Помочь маме с чемоданами, проверить, все ли нужные мелочи упаковали… Девочка, увлеченная рисованием, даже не заметила ее ухода. Просить назад мелки Алина не стала – малышке они нужнее, вон как обрадовалась.
Дойдя до поворота, Алина оглянулась. Рисунок на асфальте был закончен, и девочка стояла у серой стены дома, глядя на радужную птицу у своих ног. Налюбовавшись, она обернулась и, вскинув руку, провела по штукатурке синюю линию.
В кроне придорожного дерева завел свою переливчатую трель соловей, и Алина невольно улыбнулась. Соловьев в этих краях отродясь не водилось – до этих пор и до рисунка на асфальте, сделанного шестилетней девочкой. «Удачи тебе, маленькая ведьма», – шепнула Алина одними губами и зашагала по улице. На сердце у нее было легко и спокойно.
Я стою на авансцене, лица без конца и края. Поднимаясь по ступеням, и живу, и умираю. Метеор на тёмном фоне, блеск последнего полёта. Я подставила ладони, чтоб принять слова и ноты. Я стою на авансцене, я вишу на паутинке. Гладиатор на арене, на щеках — нет ни кровинки. Взгляды зрительного зала жгут, как солнечные стёкла. Я в пустынях замерзала и от слез насквозь промокла. Эти тысячи иллюзий, что вокруг тревожно млели, до софита солнце сузив — и терзали, и горели. Столько раз пускалась в странствия с переливами гармоний! Тысячи миров убранство я держала на ладони. Прожила десятки жизней — здесь, в танцующих пылинках. Не осталось укоризны в тающей весенней льдинке.
Моя маленькая принцесса, ангел шёлковый на пуантах! Твой театр не панацея, мир сбоит в середине акта. Хочешь плачь или хочешь смейся, можешь выйти из этой роли. Машет палочкой капельмейстер, каждый первый слывёт героем: у тебя есть уже Щелкунчик и солдатики – вся коробка. Но всё это ужасно скучно, беспросветно, бесповоротно. Моя маленькая принцесса, ты простишь старика за глупость? Я тебя притащил на сцену, не придумав чего получше. Ты сгораешь в лучах софитов, и что толку от тех оваций? Крылья ангела перебиты и заляпаны чёрной ваксой.
Здесь такой воздушный танец на арене пестроты! Нарисованный румянец и бумажные цветы, каблуки, корсет, шиньоны — выход с номером на бис. Поцелуй, цветы, поклоны — карнавал даёт сюрприз. Ночь затмила фейерверки, веселись и не жалей. Нарисован на фанерке твой волшебный замок фей. В кубке с ядом нету зелья, присмотрись из-за кулис. И за подлинным весельем не стучись в мирок актрис. Все свою имеет цену. Не стесняйся, это грим. Раз она взошла на сцену — и оставь ее своим. Ты чужак — оставь, не трогай, ты не принц, всего лишь шут. У неё своя дорога, вас же в свете не поймут. Ты оставь ее маэстро, будет подлинным талант. За кулисами оркестра — не барон, а музыкант.
Сиквел, приквел – ерунда, дело вовсе ведь не в том, кем патент взят и когда. В чаще леса старый дом, и ни видно в нем дверей, нет и окон в кирпичах. Кто-то смотрит из щелей. Я держу себя в руках. Стать шестой, седьмой, восьмой? Сколько сгинуло гостей? Вот остаться бы живой. Хватит. Хватит здесь смертей и пропащих женских душ. Дом приветливо суров. По щекам размылась тушь. Жаль. Ведь это для него – преглупейший маскарад, голубая прядь волос. Если будет он не рад, значит, я возьмусь всерьез. Я достану старый ключ. Хватит, хватит здесь смертей. В темном царстве светлый луч потерялся средь камней, отразился в витражах и вернулся в темноту. Неуютно тут в гостях, что же в гости я иду? Душно, душно и темно, и смеется жутко лес. Дом привычно одинок, и хозяин мрачный тип. Сказка... Сказка – ерунда. Хватит. Хватит пустоты. Я останусь навсегда...
Ты себя узнать не можешь в битом зеркале напротив. Ноют пальцы, ноет кожа. Ты, наверное, не против убежать скорей со сцены, сбросить маску, сбросить платье. "Ах, театр, актриса, гены!" Это жуткое проклятье –
изменять себе с ролями, забывать лицо и тело. Держишь спину прямо-прямо, в зале шепчут: "Королева". А зачем тебе корона? Любоваться ей под вечер, сев на пыльный подоконник, погасив фонарь и свечи?
Все равно ведь ты несчастна. Рой поклонников – не к месту. Их любовь – к актрисе, к маске. Им так нравится принцесса, что и золушку не видят. Кто на золушку посмотрит? Ты, конечно, не в обиде. Только сердце ноет, ноет.
Как бы вырваться на волю, прочь от клятой мизансцены! Королевой стать свободной... Но театр. Актриса. Гены.
Вот эта сцена – мой мирок: трава, волшебная гусыня. Здесь музыка со всех сторон и тени странные, косые от запылившихся кулис, от постаревших декораций. Переписать на чистый лист мне роль, конечно, не удастся, ведь сказка старая, как мир, должна быть сыграна на сцене. Вот домик маленький, камин, вот братья вкруг него расселись, им скоро в долгий, трудный путь – искать принцесс в далёких замках, а у меня чилижный прут – пасти гусыню и казарок среди искусственных цветов, озёр из синего картона. Я вписана в какой-то том, а, может, в два каких-то тома из чьих-то там библиотек, что перейдут от сына к сыну, а потому мне целый век на сцене бегать за гусыней, и никакой отважный принц мне не положен по сюжету. Ну почему же братья Гримм не позаботились об этом?
Принцессы мечей не носят, не воют они со скуки, не бегают в коридорах, сшибая своих гостей. Принцессы всегда опрятны, чисты мысли их и руки, им не интересны вовсе накалы чужих страстей.
У Леи разбиты локти (немного ладонь и пальцы), зашитое наспех платье спрятано под плащом. На вечере жутко скучно, и скоро начнутся танцы.
А Лее всего лишь девять.
И нервы горят огнём.
***
Мальчикам с Татуина не светят чужие звёзды, им не побывать на каждой, зовущей во снах, планет. Им нужно взрослеть скорее и не поддаваться грëзам, не верить легендам старым, забытым в пучине лет.
Но Люку вновь снится небо, разводы гиперпространства, и каждая из деталей на место встаëт сама.
Для дяди любое чудо — нелепое шарлатанство.
У Люка в ладонях звëзды.
И в звëздах его судьба.
***
У Леи в подкорке своды, толмуды чужих законов, в ладонях — и шëлк, и бархат (во снах, почему-то, меч, во снах она побеждает каждого из драконов).
В реальности тем драконам велится еë стеречь.
У Леи разбиты скулы и ссадина на предплечье, и ей очень жаль, что бластер ей велено не давать.
Отец головой качает, заходится важной речью.
Лея рычит от злости и всë же уходит спать.
***
У Люка талант к полëтам, а нужно к добыче влаги, и нужно, чтоб по пустыне он не бродил один. У дяди большие планы, а в Люке полно отваги, а Люку покинуть хочется солнечный Татуин.
Ему бы шагать по небу, сражаться, любить, смеяться. Во снах он всегда бесстрашно бросается в каждый бой.
В двенадцать легко в пустыне каждому потеряться — так Бен говорит и молча приводит его домой.
***
У Леи полно работы: политика и уроки. В пятнадцать принцессам много нужно всего узнать.
У Леи во снах сраженья, у Леи во снах дороги.
И Лее совсем не хочется снова чего-то ждать.
Отец говорит подальше держаться от императора, Сенат весь пропитан страхами, холодной и вязкой Тьмой.
Политика — поле боя для каждого из сенаторов.
Однажды настанет время и ей рисковать собой.
***
У Люка полно работы, у Люка полно мечтаний, он смотрит на звëзды ночью и хочет до них достать. У дяди есть целый список невыполненных заданий, и он ничего не хочет о планах каких-то знать.
У Люка во снах полëты, ему снова снится небо, он крепко в руках сжимает знакомый зелëный меч.
Люк ярче горит сверхновой, в нëм много, так много света.
Бен говорит, любовью можно легко обжечь.
***
У Леи разбиты локти, царапины есть на коже, она выбивает в тире сто из возможных ста.
