Где просто, там ангелов со сто .. (©)
Я стар как мир. И сам с собой врастык.
Я стал не мной, а чудом трёхутробным.
Кручусь я около вещей простых,
как чёрт, всем оком (круговым и дробным).
В побегах бед, в сухой траве скорбей,
вдоль по судьбе, ухабной как угроза,
враскат гоню я, рабский скарабей,
свой скарб и корм – священный ком навоза.
На солнце смрадное смотрю во все фасетки.
Се зрение горит, как рыбий отблеск в сетке.
Следы его блестят из лупоглазых дыр
в зады познания. Я жук и стар как мир.
И взоры семенят по мне, как лапки.
И нет меня. Как жернов, жаден круг.
Я жил как век и как навозный жук.
И вот уже лежу во сне на лавке,
как нежная египетская тварь.
Я стар как мир. Я стал как звери встарь,
и стягиваю вмиг кошачьи зенки.
Сквозь жёлтый круг проходит щель что кол,
и когти – каты в меховом застенке,
и каждый коготь, как иголка, гол.
И посреди своих священных статуй
я стар как мир, а стал как вихрь хвостатый.
Он полосат, слетающий с кота.
Старость (отрывок)
Поэт: Сергей Петров
Часть. I. Книга вторая. "Неуместное собрание". Глава. II "Старый шут" (фрагмент)
Они вступили в комнату почти одновременно со старцем, который при появлении их тотчас показался из своей спаленки.
В келье ещё раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один — отец библиотекарь, а другой — отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень, как говорили про него, учёный.
Кроме того, ожидал, стоя в уголку (и всё время потом оставался стоя), молодой паренёк, лет двадцати двух на вид, в статском сюртуке, семинарист и будущий богослов, покровительствуемый почему-то монастырём и братиею.
Он был довольно высокого роста, со свежим лицом, с широкими скулами, с умными и внимательными узенькими карими глазами.
В лице выражалась совершенная почтительность, но приличная, без видимого заискивания. Вошедших гостей он даже и не приветствовал поклоном, как лицо им не равное, а, напротив, подведомственное и зависимое.
Старец Зосима вышел в сопровождении послушника и Алёши.
Иеромонахи поднялись и приветствовали его глубочайшим поклоном, пальцами касаясь земли, затем, благословившись, поцеловали руку его.
Благословив их, старец ответил им каждому столь же глубоким поклоном, перстами касаясь земли, и у каждого из них попросил и для себя благословения.
Вся церемония произошла весьма серьёзно, вовсе не как вседневный обряд какой - нибудь, а почти с каким-то чувством.
Миусову, однако, показалось, что всё делается с намеренным внушением. Он стоял впереди всех вошедших с ним товарищей.
Следовало бы, — и он даже обдумывал это ещё вчера вечером, — несмотря ни на какие идеи, единственно из простой вежливости (так как уж здесь такие обычаи), подойти и благословиться у старца, по крайней мере хоть благословиться, если уж не целовать руку.
Но, увидя теперь все эти поклоны и лобызания иеромонахов, он в одну секунду переменил решение важно и серьёзно отдал он довольно глубокий, по-светскому поклон и отошёл к стулу.
Точно так же поступил и Фёдор Павлович, на этот раз как обезьяна совершенно передразнив Миусова.
Иван Фёдорович раскланялся очень важно и вежливо, но тоже держа руки по швам, а Калганов до того сконфузился, что и совсем не поклонился.
Старец опустил поднявшуюся было для благословения руку и, поклонившись им в другой раз, попросил всех садиться.
Кровь залила щеки Алёши; ему стало стыдно. Сбывались его дурные предчувствия.
Старец уселся на кожаный красного дерева диванчик, очень старинной постройки, а гостей, кроме обоих иеромонахов, поместил у противоположной стены, всех четверых рядышком, на четырёх красного дерева обитых чёрною сильно протершеюся кожей стульях.
Иеромонахи уселись по сторонам, один у дверей, другой у окна. Семинарист, Алёша и послушник оставались стоя.
Вся келья была очень необширна и какого-то вялого вида. Вещи и мебель были грубые, бедные и самые лишь необходимые.
Два горшка цветов на окне, а в углу много икон — одна из них богородицы, огромного размера и писанная, вероятно, ещё задолго до раскола. Пред ней теплилась лампадка.
Около неё две другие иконы в сияющих ризах, затем около них деланные херувимчики, фарфоровые яички, католический крест из слоновой кости с обнимающею его Mater dolorosa (Богоматерь Скорбящая /лат.) и несколько заграничных гравюр с великих итальянских художников прошлых столетий.
Подле этих изящных и дорогих гравюрных изображений красовалось несколько листов самых простонароднейших русских литографий святых, мучеников, святителей и проч., продающихся за копейки на всех ярмарках.
Было несколько литографических портретов русских современных и прежних архиереев, но уже по другим стенам. Миусов бегло окинул всю эту «казёнщину» и пристальным взглядом упёрся в старца.
Он уважал свой взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нём простительную, приняв в соображение, что было ему уже пятьдесят лет — возраст, в который умный светский и обеспеченный человек всегда становится к себе почтительнее, иногда даже поневоле.
С первого мгновения старец ему не понравился. В самом деле, было что-то в лице старца, что многим бы, и кроме Миусова, не понравилось.
Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять.
Всё лицо его, впрочем очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз.
Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки.
Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся, — тоненькие, как две бечёвочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички.
«По всем признакам злобная и мелко - надменная душонка», — пролетело в голове Миусова. Вообще он был очень недоволен собой.
Пробившие часы помогли начать разговор. Ударило скорым боем на дешёвых маленьких стенных часах с гирями ровно двенадцать.
— Ровнешенько настоящий час, — вскричал Фёдор Павлович, — а сына моего Дмитрия Фёдоровича всё ещё нет. Извиняюсь за него, священный старец! (Алёша весь так и вздрогнул от «священного старца»). Сам же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня, что точность есть вежливость королей...
— Но ведь вы по крайней мере не король, — пробормотал, сразу не удержавшись, Миусов.
из романа Ф. М. Достоевского - «Братья Карамазовы»
