Fouetter на коленях, но  желательно с гуманистической интонацией ))

И вот опять позицию изъяна
Определить на глаз - больной вопрос
Опять перед глазами полстакана,
Как водки недопитый парадокс

Я здесь оговориться постараюсь,
Чтобы не вызвать неприличный смех:
Для тех, кто вечно ползал , унижаясь
Колени - это будет шаг наверх

Вот так, убавив половину роста,
Возможно новый статус обрести
Но оценить со стороны не просто
Упал? Или продолжил ты расти?

                                                                  На коленях (отрывок)
                                                                Автор: Дмитрий Морозов

Глава XVII Ненависть

Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками.

Я испытывал это чувство к St. - Jérôme.

St. - Jérôme жил у нас уже полтора года.

Обсуживая теперь хладнокровно этого человека, я нахожу, что он был хороший француз, но француз в высшей степени.

Он был не глуп, довольно хорошо учён и добросовестно исполнял в отношении нас свою обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной самоуверенности.

Всё это мне очень не нравилось.

Само собою разумеется, что бабушка объяснила ему своё мнение насчёт телесного наказания, и он не смел бить нас; но, несмотря на это, он часто угрожал, в особенности мне, розгами и выговаривал слово fouetter [сечь (фр.).] (как-то fouatter) так отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня доставило бы ему величайшее удовольствие.

Я нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывал её, но одна мысль, что St. - Jérôme может ударить меня, приводила меня в тяжёлое состояние подавленного отчаяния и злобы.

Случалось, что Карл Иваныч, в минуту досады, лично расправлялся с нами линейкой или помочами (*); но я без малейшей досады вспоминаю об этом.

Даже в то время, о котором я говорю (когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычу случилось приколотить меня, я хладнокровно перенёс бы его побои.

Карла Иваныча я любил, помнил его с тех пор, как самого себя, и привык считать членом своего семейства; но St. - Jérôme был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все большие.

Карл Иваныч был смешной старик, дядька, которого я любил от души, но ставил всё - таки ниже себя в моём детском понимании общественного положения.

St. - Jérôme, напротив, был образованный, красивый молодой щёголь, старающийся стать наравне со всеми.

Карл Иваныч бранил и наказывал нас всегда хладнокровно, видно было, что он считал это хотя необходимою, но неприятною обязанностью.

St. -J érôme, напротив, любил драпироваться в роль наставника; видно было, когда он наказывал нас, что он делал это более для собственного удовольствия, чем для нашей пользы.

Он увлекался своим величием.

Его пышные французские фразы, которые он говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflex’ами / с особым шармом французской речи /, были для меня невыразимо противны.

Карл Иваныч, рассердившись, говорил: «кукольная комедия, шалунья мальшик, шампанская мушка».

St. - Jérôme называл нас mauvais sujet, vilain garnement [негодяй, мерзавец (фр.).] и т. п. названиями, которые оскорбляли моё самолюбие.

Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание состояло в физической боли, происходившей от такого положения; St .- Jérôme, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою, трагическим голосом кричал:

«A genoux, mauvais sujet!»  / На колени, негодяй ! (фр.) /, приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения. Наказание состояло в унижении.

Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том, что со мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня.

Несмотря на то, что с того времени St. - Jérôme, как казалось, махнул на меня рукою, почти не занимался мною, я не мог привыкнуть смотреть на него равнодушно.

Всякий раз, когда случайно встречались наши глаза, мне казалось, что во взгляде моём выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять выражение равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает моё притворство, я краснел и вовсе отворачивался.

Одним словом, мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие бы то ни было отношения.

                                           из второй повести псевдоавтобиографической трилогии Льва Николаевича Толстого - «Отрочество»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) лично расправлялся с нами линейкой или помочами - «Помочи» — устаревшее название подтяжек или ремней, используемых для поддержания штанов или брюк. Они представляют собой две полоски ткани или ленты, прикрепленные спереди и сзади пояса и перекрещивающиеся на спине. Такие помочи помогали удерживать брюки на талии.

По воле рока так случилось, иль это нрав у них таков ? ( © ? )

Ночью стонала Река,
Буря разлуку водила...
Утром издалека,
Еле добралась милая,
Чья-то, упала с крыльца...
Внёс, у печурки положил.
Уставилась на молодца,
Который возися в прихожей
- Ох ты, небесная лань!
Что, не сиделося дома?,
Не отморозила длань,
Данница вьюги и грома...
Жарко пылало в печи,
Активно сучочки стреляли.
Ласкали теплом кирпичи
И сон убаюкивал в дали.
" Так вон он, каков
                мой суженный...
Встала, в чём была, в альков,
Тихо блестнуло южиной -
Долго соображал...
Долго протягивал руки,
Нет, не прижала нужда...
Брал её, не на поруки -
Всю, целиком, как дар,
Всю целиком, до косточки!
Он ещё был, не стар
И перещёл "мосточки"...

                                                     Суженная
                                          Автор: Михаил Рыбаков

Глава VI ( Фрагмент )

Мы уже знаем, что отец Бельтова умер вскоре после его рождения и что мать его была экзальте и обвинялась в дурном поведении Бельтова.

По несчастию, нельзя не согласиться, что она одна из главных причин всех неудач в карьере своего сына.

История этой женщины сама по себе очень замечательна.

Она родилась крестьянкой; лет пяти её взяли во двор: у её барыни были две дочери и муж; муж заводил фабрики, делал агрономические опыты и кончил тем, что заложил всё имение в Воспитательный дом (1).

Вероятно, считая, что этим исполнил своё экономическое призвание в мире сем, он умер.

Расстройство дел ужаснуло вдову; она плакала, плакала, наконец утёрла слёзы и с мужеством великого человека принялась за поправку имения.

Только ум женщины, только сердце нежной матери, желающей приданого дочерям, может изобрести все средства, употребленные ею для достижения цели.

От сушения грибов и малины, от сбора талек (2) и обвешиванья маслом до порубки в чужих рощах и продажи парней в рекруты, не стесняясь очередью , — всё было употреблено в действие (это было очень давно, и что теперь редко встречается, то было ещё в обычае тогда) и, надобно правду сказать, помещица села Засекина пользовалась всеобщей репутацией несравненной мaтери.

Между разными бумагами покойного агронома она нашла вексель, данный ему содержательницей какого-то пансиона в Москве, списалась с нею, но, видя, что деньги мудрено выручить, она уговорила её принять к себе трёх - четырёх дворовых девочек, предполагая из них сделать гувернанток для своих дочерей или для посторонних.

Через несколько лет возвратились доморощенные гувернантки к барыне с громким аттестатом, в котором было написано, что они знают закон божий, арифметику, российскую пространную и всеобщую краткую историю, французский язык и проч., в ознаменование чего при акте их наградили золотообрезными экземплярами «Paul et Virginie» (3).

Барыня велела очистить для них особую комнату и ждала случая их пристроить.

Тётка отца нашего Бельтова искала именно в это время воспитательницу для своих дочерей и, узнав, что соседка её имеет гувернанток, ей принадлежащих, адресовалась к ней, — потолковали о цене, поспорили, посердились, разошлись и, наконец, поладили.

Барыня позволила тётке выбрать любую, и выбор пал на будущую мать нашего героя.

Года через два - три приехал в свою деревню отец Владимира.

Он был молод, развратен, игрок, в отставке, охотник пить, ходить с ружьём, показывать ненужную удаль и волочиться за всеми женщинами моложе тридцати лет и без значительных недостатков в лице.

Со всем этим нельзя сказать, чтоб он был решительно пропащий человек: праздность, богатство, неразвитость и дурное общество нанесли на него «семь фунтов грязи», как выражается один мой знакомый, но к чести его должно сказать, что грязь не вовсе приросла к нему.

Бельтов был редко чем - нибудь занят и потому часто посещал свою тётку; имение его было в пяти верстах от тёткиной усадьбы. Софи (так звали гувернантку) приглянулась ему: ей было лет двадцать, — высокая ростом, брюнетка, с тёмными глазами и с пышной косой юности.

Долго думать казалось Бельтову смешным; он, вопреки Вобановой (4) системе, не повёл дальних апрошей, а как-то, оставшись с ней один в комнате, обнял её за талию, расцеловал и звал очень усердно пройтиться вечером по саду.

Она вырвалась из его рук, хотела было кричать, но чувство стыда, но боязнь гласности остановили её; без памяти бросилась она в свою комнату и тут в первый раз вымерила всю длину, ширину и глубину своего двусмысленного положения.

Раздражённый отказом, Бельтов начал её преследовать своей любовью, дарил ей брильянтовый перстень, который она не взяла, обещал брегетовские часы (5), которых у него не было, и не мог надивиться, откуда идёт неприступность красавицы; он и ревновать принимался, но не мог найти к кому; наконец, раздосадованный Бельтов прибегнул к угрозам, к брани, — и это не помогло; тогда ему пришла другая мысль в голову: предложить тётке большие деньги за Софи, — он был уверен, что алчность победит её выставляемое целомудрие; но как человек, вечно поступавший очертя голову, он намекнул о своём намерении бедной девушке; разумеется, это её испугало более всего прочего, она бросилась к ногам своей барыни, обливаясь слезами, рассказала ей всё и умоляла позволить ехать в Петербург.

Не знаю, как это случилось, но она барыню застала врасплох; старуха, не зная Талейранова правила (6) — «никогда не следовать первому побуждению сердца, потому что оно всегда хорошо», — тронулась её судьбою и предложила ей отпускную за небольшой взнос двух тысяч рублей.

«Я сама, — сказала она ей, — заплатила за тебя эти деньги; а корм и платье, с тех пор потраченные на тебя?

Ну, а пока выплатишь деньги, присылай мне какой - нибудь небольшой оброк, рублей сто двадцать, и я велю Платошке написать паспорт; он ведь у меня дурак, испортит, пожалуй, лист, а нынче куды дорога гербовая бумага».

Софи согласилась на всё, благодарила, обливаясь слезами, барыню и несколько успокоилась.

Через неделю Платошка написал паспорт, заметил в нём, что у ней лицо обыкновенное, нос обыкновенный, рост средний, рот умеренный и что особых примет не оказалось, кроме по - французски говорит ; а через месяц Софи упросила жену управляющего соседним имением, ехавшую в Петербург положить в ломбард деньги и отдать в гимназию сына, взять её с собой..

                                                                                                   из романа Александра Ивановича Герцена - «Кто виноват?»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) заложил всё имение в Воспитательный дом - Воспитательный дом — учреждение для подкидышей и беспризорных детей. Воспитательные дома имели
право производить банковские операции, принимали в заклад, покупали и продавали недвижимое имущество. Примечание редактора.

(2) От сушения грибов и малины, от сбора талек - Тальки  — пряжа. Примечание редактора.

(3) при акте их наградили золотообрезными экземплярами «Paul et Virginie» - «Поль и Виргиния»  — роман французского писателя Бернанден де Сен - Пьера (1737 – 1814), рисующий и слащаво-сентиментальных тонах любовь молодых людей.  Примечание редактора.

(4) он, вопреки Вобановой системе , не повёл дальних апрошей - Вобан Себастьян ле - Претр (1863 – 1707) — французский маршал, военный инженер. Апроши — узкие рвы на подступах к осаждённым крепостям. Примечание редактора.

(5) обещал брегетовские часы - Брегет — старинные часы; по имени мастера — механика А. Брегета.  Примечание редактора.

(6) не зная Талейранова правила - Талейран Шарль Морис (1754 – 1838) — французский государственный деятель, министр иностранных дел, ловкий и беспринципный дипломат. Примечание редактора.

Пока ещё не дождь

Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?

Бурной жизнью утомлённый,
Равнодушно бури жду:
Может быть, ещё спасённый,
Снова пристань я найду…
Но, предчувствуя разлуку,
Неизбежный, грозный час,
Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз.

Ангел кроткий, безмятежный,
Тихо молви мне: прости,
Опечалься: взор свой нежный
Подыми иль опусти;
И твоё воспоминанье
Заменит душе моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юных дней.

                                                       Предчувствие
                                                  Автор: А. С. Пушкин

Острая болезнь. ( Фрагмент )

Он был до такой степени похож на барана, что даже собаки лаяли на него как-то особенно, не так, как лают на человека – со страхом и озлоблением, – а тихо, лениво потявкивали:

– Гав - гав!

– Знаем, мол, сами, что ты баран, существо безобидное, да уж обязанность наша такая, нужно порядок блюсти.

Люди относились к нему добродушно. Люди любят баранов. И говорили с ним, будто тпрукали.

– Здравствуйте, Павел Павлыч! (Тпру - тпру!). Какой вы сегодня оживлённый (ах, ты, бяшка - барашка!). Пойдём, погуляем вместе (тпру, глупый, не бойся, бяшенька!).

Он был всегда очень серьёзен и говорил вещи, чрезвычайно веско обоснованные.

– Вот вы сегодня надели пальто, вам будет теплее, – сообщал он, – а вчера вы были без пальто, и вам было холоднее.

Собеседник не мог ничего возразить, и Павел Павлыч гордо подымал свой крутой бараний лоб.

– Больные люди должны поправляться. А то что же хворать-то, – нехорошо.

– Полные не должны много есть. От еды полнеют.

И тут опять не поспоришь.

В немецком курортике, где Павел Павлыч поправлял свой желудок, маленький кружок русских больных относился к барану очень дружелюбно.

– Он, собственно говоря, очень милый, – говорили о нём. – Любезный и ни о ком плохо не отзывается.

Русский кружок, как всегда в курортах, часто менялся, – одни уезжали, другие приезжали, – но основное ядро составляли пять человек: две курсистки – толстая, с причёской a la Клео де - Мерод (*), и тощая, совсем не причёсанная, – два адвоката – Ротов и Бирбаум – и дама Анна Ивановна – не то капиталистка, не то анархистка, простая, весёлая, с веснушками на руках.

И все пятеро дружили с бараном и находили его премилым.

Но вот однажды утром, после холодной ванны, Ротов сказал Бирбауму:

– Сегодня идём в горы?
– Конечно, как условились, в три часа. Не знаю только, сможет ли Павел Павлыч: он, кажется, занят.

И вдруг Ротов сказал удивительную, неслыханную вещь. Он сказал:

– А, собственно говоря, это к лучшему, если он не сможет.

Бирбаум посмотрел на товарища с недоумением.

– Как вы сказали?
– Да, знаете, что-то он мне на нервы действует. Болтает какую-то ерунду.
– Да что вы! Он такой серьёзный, такой милый, у вас просто нервы не в порядке.

Ротов сконфузился.

– Да я ничего и не говорю, – он действительно очень милый. Кроме любезности, я ничего от него не видел. Итак, значит, идём в горы?

Павел Павлыч смог принять участие в прогулке. Шли бодро, весело болтали.

Только Ротов был как-то задумчив и то бежал впереди всех, то плёлся сзади, молчаливый и безучастный.

Баран был в хорошем настроении.

– Под гору-то идти куда легче, чем на гору, – сообщал он всем по очереди.

– Идите, идите, Марья Петровна, – подбодрял он толстую курсистку в причёске a la Клео де - Мерод. – Кто хочет похудеть, тот должен много ходить. От сидячей жизни люди полнеют.

Никто не мог ничего возразить ему, и разговор мог бы навсегда оборваться, если бы Павел Павлыч оказался менее находчивым и оживлённым.

Но он так и сыпал:

– Только бы дождь не пошёл, а то мы смокнем. Ужасно неприятно, когда, этак, дождик застигнет. И платье испортит, да и простудиться можно. В сыром платье очень легко схватить простуду. Что? Никак опять подъём? На гору-то, знаете, тяжело идти, а с горы – живо! С горы легко.

Бирбаум отстал немножко и шепнул уныло шагающему Ротову:

– А ведь он и правда какой-то утомительный. Хотя, в сущности, очень милый…
– Ну, конечно, очень милый, – кротко вздознув, согласился Ротов и вдруг весь вспыхнул и затряс кулаками.
– А чёрт бы его драл с его милостью! Всю прогулку испортил. Ведь я из-за него не вижу ничего. Кругом горы, долины, красота, а я иду и всё время мысленно повторяю:
«Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!». Нарочно подальше держусь, чтоб не выругаться.
– Ну, Бог с вами! – успокаивал его Бирбаум. – Он, в сущности, такой милый, нехорошо, если заметит.
– А пусть его замечает. Чтоб он сдох!

Но через несколько минут Ротов, видимо, успокоенный, присоединился к обществу, стал болтать, острить и даже подпирал барана, когда тот устал лезть на гору.

Щёки у Ротова порозовели, и он снова имел вид здорового и весёлого человека.

Через четверть часа Бирбаум отозвал его и, крепко взяв под руку, зашептал смущённо и испуганно:

– А, знаете, вы правы. Он, собственно говоря, очень мил, но трудно с ним как-то… Он вдруг говорит – вы слышали? – «Седые волосы чаще бывают у стариков, чем у молодых». А? Слышали вы это?

Бирбаум вдруг весь задрожал, злобно оскалился и заметил через судорожно стиснутые зубы:

– Да как он смеет это говорить, идиот проклятый! Что он нас всех дураками считает, что ли? Ведь это же нахальство! Это – издевательство над людьми! Его проучить надо!

Ротов, испуганный и удивлённый, не знал, что делать.

– Да полно, голубчик! Ну, что за вздор. Ведь он, в сущности, такой милый, обязательный, любезный… Ну, конечно, он немножко того… доктринёр. Ну, успокойтесь! Право, неловко.

Бирбаум вздохнул глубоким, вздрагивающим вздохом, как дети после плача, и притих.

Через десять минут он уже принимал участие в общем разговоре и ласково хлопал барана по плечу.

На другое утро Ротов встретил Анну Ивановну.

Она издали махала ему своим красным зонтиком и кричала:

– Идёмте сегодня опять в горы? А? Чего тут зря болтаться. А?

Ротов задумался:

– Я, собственно говоря, занят, то есть я пойду с удовольствием, если… А Павел Павлыч идёт?
– Должно быть. Как же без него-то?
– А, знаете, скажу вам откровенно – он мне надоел!

Анна Ивановна поджала губы, выпучила глаза и вдруг сочувственно покачала головой:

– А, знаете, голубчик, ведь и правда, он надоедливый. Тошный какой-то. Представьте себе, вчера, во время прогулки, вдруг говорит:

«Красивые женщины всегда больше нравятся, чем некрасивые».

Ну, не глупо ли? Ну кто, скажите, этого не знает? Подумаешь – новость сообщил. Это меня почему-то так обозлило, что прямо вспомнить не могу.

Она стукнула зонтиком, и на глазах у неё выступили слёзы.

– Дурак поганый!

Ротов успокаивал её, как мог, неубедительно и вяло.

– А, знаете, курсистка Вера уже давно не может его выносить. Она только показывать не хочет.
– Ну как же можно показывать! За что же обижать человека?

Прогулка состоялась без барана. Баран был занят.

Но он невидимо присутствовал, потому что не проходило и десяти минут, как с кем - нибудь делался острый припадок ненависти.

Первая начала курсистка Вера.

Длинная, тощая, она махала руками, визжала и чуть не скатилась с обрыва.

– Как он смеет говорить мне, что зубная боль неприятна! Как он смеет! Это – нахал, это – подлец! Это – зверь!

Остальные хором успокаивали её.

– Как не стыдно, он такой милый! Такой любезный!

Вторым был Бирбаум, третьей – Анна Ивановна, четвёртой – два раза подряд толстая курсистка Марья Петровна.

После неё схватило Ротова, потом снова Анну Ивановну, и опять перебрало всех по очереди.

Возвращаясь домой, все дали друг другу слово вести себя так, чтобы Павел Павлыч отнюдь не заметил этой горькой перемены в отношении к нему.

– За что же обижать человека? Он такой милый… такой услужливый.

На следующий день барану объявили, что без него прогулка ни за что не состоится.

Баран, давно сознававший себя душой общества, не удивился, поломался немножко и милостиво согласился.

Но вечером идти вместе в кафе почему-то отказался.

                                                                                                                                                                                             Острая болезнь (отрывок)
                                                                                                                                                                                                  Автор: Н. А. Тэффи
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) с причёской a la Клео де - Мерод - «А - ля Клео де Мерод» (à la Cléo de Mérode) — гладкая женская причёска: волосы расчёсаны на прямой пробор, лёгкими волнами опущены на щёки, а низко на затылке заплетённые косы уложены в пучок. Её ввела в моду балерина Клео де Мерод в 1914 году.

Не свой своим и чужой чужим

Я не умею ладить с людьми.
Ведь я ещё тот мизантроп.
Пока делишься на 3 стороны,
Я эгоистический сноб.

Я не умею ладить с людьми.
Наверное это и не стоит того,
Ведь кто-то это всё сотворил,
Пусть мир весь и хвалит его.

                                                      Я не умею ладить с людьми
                                                           Автор: Руслан Левиант

Свои и чужие (прочее).

Всех людей по отношению к нам мы разделяем на «своих» и «чужих».

Свои – это те, о которых мы знаем наверное, сколько им лет и сколько у них денег.

Лета и деньги чужих скрыты от нас вполне и навеки, и, если почему - нибудь тайна эта откроется нам, – чужие мгновенно превратятся в своих, а это последнее обстоятельство крайне для нас невыгодно, и вот почему: свои считают своей обязанностью непременно резать вам в глаза правду - матку, тогда как чужие должны деликатно привирать.

Чем больше у человека своих, тем больше знает он о себе горьких истин и тем тяжелее ему живётся на свете.

Встретите вы, например, на улице чужого человека. Он улыбнётся вам приветливо и скажет:

– Какая вы сегодня свеженькая!

А через три минуты (что за такой срок может в вас измениться?) подойдёт свой, он посмотрит на вас презрительно и скажет:

– А у тебя, голубушка, что-то нос вспух. Насморк, что ли?

Если вы больны, от чужих вам только радость и удовольствие: соболезнующие письма, цветы, конфеты.

Свой – первым долгом начнёт допытываться, где и когда могли вы простудиться, точно это самое главное.

Когда, наконец, по его мнению, место и время установлены, он начнёт вас укорять, зачем вы простудились именно там и тогда.

– Ну как это можно было идти без калош к тёте Маше! Это прямо возмутительно – такая беспечность в твои лета!

Кроме того, чужие всегда делают вид, что страшно испуганы вашей болезнью и что придают ей серьёзное значение.

– Боже мой, да вы, кажется, кашляете! Это ужасно! У вас, наверное, воспаление лёгких! Ради бога, созовите консилиум. Этим шутить нельзя. Я, наверное, сегодня всю ночь не засну от беспокойства.

Всё это для вас приятно, и, кроме того, больному всегда лестно, когда его ерундовую инфлуэнцу, ценою в 37 градусов и одна десятая, величают воспалением лёгких.

Свои ведут себя совсем иначе.

– Скажите пожалуйста! Уж он и в постель завалился! Ну, как не стыдно из-за такой ерунды! Возмутительная мнительность… Ну, возьми себя в руки! Подбодрись – стыдно так раскисать!
– Хороша ерунда, когда у меня температура тридцать восемь, – пищите вы, привирая на целый градус.
– Великая важность! – издевается свой. – Люди тиф на ногах переносят, а он из-за тридцати восьми градусов умирать собирается. Возмутительно!

И он будет долго издеваться над вами, припоминая разные забавные историйки, когда вы так же томно закатывали глаза и стонали, а через два часа уплетали жареную индейку.

Рассказы эти доведут вас до бешенства и действительно поднимут вашу температуру на тот градус, на который вы её приврали.

На языке своих это называется «подбодрить больного родственника».

Водить знакомство со своими очень грустно и раздражительно.

Чужие принимают вас весело, делают вид, что рады вашему приходу до экстаза.

Так как вы не должны знать, сколько им лет, то лица у всех у них будут припудрены и моложавы, разговоры весёлые, движения живые и бодрые.

А так как вы не должны знать, сколько у них денег, то, чтобы ввести вас в обман, вас будут кормить дорогими и вкусными вещами.

По той же причине вас посадят в лучшую комнату, с самой красивой мебелью, на какую только способны, а спальни с драными занавесками и табуреткой вместо умывальника вам даже и не покажут, как вы ни просите.

Чашки для вас поставят новые, и чайник не с отбитым носом, и салфетку дадут чистую, и разговор заведут для вас приятный – о каком - нибудь вашем таланте, а если его нет, так о вашей новой шляпе, а если и её нет, так о вашем хорошем характере.

У своих ничего подобного вы не встретите.

Так как все лета и возрасты известны, то все вылезают хмурые и унылые.

– Э-эх, старость, не радость. Третий день голова болит.

А потом вспоминают, сколько лет прошло с тех пор, как вы кончили гимназию.

– Ах, время-то как летит! Давно ли, кажется, а уж никак тридцать лет прошло.

Потом, так как вам известно, сколько у них денег, и всё равно вас в этом отношении уж не надуешь, то подадут вам чай с вчерашними сухарями и заговорят о цене на говядину, и о старшем дворнике, и о том, что в старой квартире дуло с пола, а в новой дует с потолка, но зато она дороже на десять рублей в месяц.

Чужие по отношению к вам полны самых светлых прогнозов.

Все дела и предприятия вам, наверное, великолепно удадутся. Ещё бы! С вашим-то умом, да с вашей выдержкой, да с вашей обаятельностью!

Свои, наоборот, заранее оплакивают вас, недоверчиво качают головой и каркают.

У них какие-то тяжёлые предчувствия на ваш счёт.

И, кроме того, зная вашу беспечность, безалаберность, рассеянность и неумение ладить с людьми, они могут вам доказать как дважды два – четыре, что вас ждут большие неприятности и очень печальные последствия, если вы вовремя не одумаетесь и не выкинете из головы дурацкой затеи.

Сознание, насколько чужие приятнее своих, мало - помалу проникает в массы, и я уже два раза имела случай убедиться в этом.

Однажды – это было в вагоне – какой-то желчный господин закричал на своего соседа:

– Чего вы развалились-то! Нужно же соображать, что другому тоже место нужно. Если вы невоспитанный человек, так вы должны ездить в собачьем вагоне, а не в пассажирском. Имейте это в виду!

А сосед ответил ему на это:

– Удивительное дело! Видите меня первый раз в жизни, а кричите на меня, точно я вам родной брат! Чёрт знает, что такое!

Второй раз я слышала, как одна молодая дама хвалила своего мужа и говорила:

– Вот мы женаты уже четыре года, а он всегда милый, вежливый, внимательный, точно чужой!

И слушатели не удивлялись странной похвале.

Не удивлюсь и я.
                                                                                                                                                                            Свои и чужие (прочее)
                                                                                                                                                                             Автор:  Н. А. Тэффи

( кадр из фильма «Сладкая женщина» 1976 )