Да, Мадам (©)

Пошла бродить я по полю
И прислонилась к тополю…
Смотрю: а рядом перепел
Всю воду в луже перепил…
Смотрю, лягушек дюжина
На солнышке сконфуженно
Присела и не прыгает,
Ногами только дрыгает…
Залюбовалась пчёлками
С взлохмаченными чёлками
И восхитилась осами
С расчёсанными косами…
Глазами жадно - прыткими
Любуясь маргаритками,
Я собрала букетики
Себе и другу Петьке…
В лесу, у муравейника,
Связала я три веника
И поспешила вечером
Я на свиданьем с кучером…

                                                  Песенка горничной
                                            Автор: Игорь Северянин

15 14 ( фрагмент )

Настала очередь представить друг другу остальных.

Девицы обменялись холодными кивками, а Чарльз поклонился.

Он внимательно наблюдал за Сарой, но она ничем не выдала, что уже дважды встречалась с ним накануне, и старательно избегала его взгляда.

Ему очень хотелось узнать, как эта дикарка станет вести себя в клетке, но вскоре он с разочарованием убедился в её полнейшей кротости.

За исключением тех случаев, когда миссис Поултни просила Сару что - нибудь принести или позвонить, чтобы дамам подали горячего шоколаду, она совершенно её игнорировала.

Точно так же – с неудовольствием заметил Чарльз – поступала и Эрнестина.

Миссис Трэнтер изо всех сил старалась втянуть Сару в общую беседу, но та сидела в стороне с отсутствующим и безучастным видом, который можно было принять за сознание своего подчинённого положения.

Сам он несколько раз вежливо адресовался к ней за подтверждением какой - либо мысли, но без всякого успеха.

Она отвечала односложно и по-прежнему избегала его взгляда.

Лишь к концу визита Чарльз начал понимать истинную подоплёку её поведения.

Ему стало ясно, что молчаливая кротость совсем не в характере Сары, что, следовательно, она играет роль и что она отнюдь не разделяет и не одобряет взглядов своей хозяйки.

Миссис Поултни и миссис Трэнтер – причём одна хмуро бурчала, а вторая благодушно журчала – были поглощены светской беседой, обладавшей свойством тянуться сколь угодно долго, несмотря на сравнительно ограниченное число освящённых этикетом тем: прислуга, погода, предстоящие крестины, похороны и свадьбы, мистер Дизраэли и мистер Гладстон (последний сюжет, очевидно, ради Чарльза, хотя он дал миссис Поултни повод сурово осудить личные принципы первого и политические принципы второго) *, затем последняя воскресная проповедь, недостатки местных лавочников, а отсюда, естественно, опять прислуга.

И пока Чарльз улыбался, поднимал брови и согласно кивал, пробираясь через это знакомое чистилище, он пришёл к выводу, что молчаливая мисс Вудраф страдает от ощущения несправедливости и – обстоятельство, не лишённое интереса для внимательного наблюдателя, – странным образом почти не пытается это скрыть.

Это свидетельствует о проницательности Чарльза: то, что он заметил, ускользнуло почти от всех остальных обитателей Лайма.

Возможно, однако, вывод его остался бы всего лишь подозрением, если бы хозяйка дома не разразилась типичным поултнизмом (**).

– А та девушка, которой я отказала от места… она не доставляет вам неприятностей?
– Мэри? – улыбнулась миссис Трэнтер. – Да я ни за что на свете с нею не расстанусь.
– Миссис Фэрли говорит, что сегодня утром видела, как с ней разговаривал какой-то мужчина. – Слово «мужчина» миссис Поултни произнесла так, как французский патриот во время оккупации мог бы произнести слово «наци». – Молодой мужчина. Миссис Фэрли его не знает.

Эрнестина бросила острый и укоризненный взгляд на Чарльза, и он в ужасе чуть было не принял это замечание на свой счёт, но тотчас догадался, о ком идёт речь.

Он улыбнулся.

– Тогда это наверняка был Сэм. Мой слуга, сударыня, – пояснил он, обращаясь к миссис Поултни.
– Я как раз хотела вам сказать, – вмешалась Эрнестина, избегая его взгляда. – Я вчера тоже видела, как они разговаривали.
– Но разве… разве мы можем запретить им разговаривать при встрече?
– Существует огромная разница между тем, что возможно в Лондоне, и тем, что допустимо здесь. По-моему, вам следует поговорить с Сэмом. Эта девушка чересчур легкомысленна.

Миссис Трэнтер обиделась.

– Эрнестина, дитя моё, она, быть может, чересчур бойкая, но у меня никогда не было ни малейшего повода…
– Милая тётя, я знаю, как вы к ней добры.

Чарльз уловил в её голосе жёсткую нотку и вступился за обиженную миссис Трэнтер.

– Хорошо, если бы все хозяйки были столь же добры. Ничто так ясно не свидетельствует о счастье в доме, как счастливая горничная у его дверей.

В ответ Эрнестина опустила глаза, выразительно поджав губы. Добродушная миссис Трэнтер слегка покраснела от этого комплимента и тоже опустила глаза.

Миссис Поултни не без удовольствия выслушала их перепалку и пришла к заключению, что Чарльз несимпатичен ей вполне достаточно для того, чтобы ему нагрубить.

– Ваша будущая супруга более сведуща в таких делах, чем вы, мистер Смитсон. Я знаю эту девушку, мне пришлось отказать ей от места. Будь вы постарше, вы бы знали, что в таких делах необходима крайняя строгость.

И тоже опустила глаза – способ, которым она давала понять, что вопрос ею решён, а следовательно, исчерпан раз и навсегда.

– Я склоняюсь перед вашим жизненным опытом, сударыня.

Однако тон его был откровенно холоден и насмешлив. Все три дамы сидели, потупив взор: миссис Трэнтер – от смущения, Эрнестина – от досады на себя, ибо она вовсе не хотела навлечь на Чарльза столь унизительный выговор и жалела, что не промолчала, а миссис Поултни оттого, что она была миссис Поултни.

И тут наконец Сара с Чарльзом незаметно от дам обменялись взглядом.

Этот мимолётный взгляд был красноречивее всяких слов. Два незнакомца признались друг другу, что у них общий враг.

Впервые Сара смотрела на него, а не сквозь него, и Чарльз решил, что он отомстит миссис Поултни, а заодно и преподаст Эрнестине столь очевидно необходимый ей урок человечности.

                                                       из романа английского писателя Джона Фаулза - «Любовница французского лейтенанта»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

* мистер Дизраэли и мистер Гладстон (последний сюжет, очевидно, ради Чарльза, хотя он дал миссис Поултни повод сурово осудить личные принципы первого и политические принципы второго) -  Быть может, справедливости ради следует сказать, что весной 1867 года неодобрительное мнение этой дамы разделяли многие другие. В том году мистер Гладраэли и мистер Дизистон Гладраэли и Дизистон. – Здесь Фаулз сатирически обыгрывает борьбу вокруг реформы парламентского представительства, когда Дизраэли и Гладстон поочередно вносили и отвергали проект нового избирательного закона (второго Билля о реформе), который в 1867 г. был принят по предложению консерватора Дизраэли, несмотря на яростную оппозицию либерала Гладстона. Этот билль окончательно лишил так называемые «гнилые местечки» (в том числе Лайм - Риджис) права посылать депутатов в парламент и предоставил право голоса части рабочего класса. совместно проделали головокружительное сальто - мортале. Ведь мы порой забываем, что Великий Либерал отчаянно сопротивлялся принятию последнего великого Билля о реформе, внесённого Отцом Современного Консерватизма и ставшего законом в августе того же года. Поэтому тори, подобные миссис Поултни, обнаружили, что от ужасной перспективы стать свидетелями того, как их челядь ещё на один шаг приблизилась к избирательным урнам, их защищает не кто иной, как лидер партии, столь ненавистной им практически во всех остальных отношениях. Маркс в одной из своих статей в «Нью  -Йорк геральд трибюн» Статья в «Нью - Йорк геральд трибюн». – Статья в номере от 21 августа 1852 г. «Выборы в Англии. Тори и виги» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 8. С. 355 – 356). заметил: «Таким образом, виги, по признанию их собственного историка, на деле представляют собой нечто весьма отличное от провозглашаемых ими либеральных и просвещённых принципов. Эта партия, таким образом, оказывается точь - в - точь в положении того пьяницы, который, представ перед лорд - мэром, утверждал, что он в принципе сторонник трезвости, но по воскресеньям каждый раз совершенно случайно напивается пьяным». Этот тип ещё не вымер. ( Примеч. автора. )

(**) Возможно, однако, вывод его остался бы всего лишь подозрением, если бы хозяйка дома не разразилась типичным поултнизмом - Поултнизм, производное от фамилии хозяйки дома Миссис Поултни. Как пример для понимания  - Иванов разразился очередным своим "иванизмом". 
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из фильма «Дневник горничной» 2015 )

Лучший ... день, да по больше ))

Счастлив не тот, кто ждёт весны,
А тот, кто чувствует дыхание
В обычном дне, средь тишины,
В родных улыбках — мироздание.

День улыбается мне вновь,
В нём тишина и есть любовь.
В дыханье утра — благодать,
Мне больше нечего желать.

                                                  Лучший день (отрывок)
                                                  Автор: Цира Кутелия

На излёте трудового дня, изнывая от жары, подхожу к распахнутому окну в надежде уловить хотя бы лёгкое дуновение ветра.

Куда там... Звонит телефон. Снимаю трубку:

- Алло...
- Привет, это я. Идём гулять? Я уже всё придумала...
- Гулять? Сейчас? Да я расплавился уже, меня можно тряпкой собирать и в ведре носить…
- Нуу - у - у... Не упрямься. Тебя ждёт сюрприз. И вот ещё что... Гулять - это ходить пешком, а не  ехать в машине с открытыми окнами, понял?
- Хорошо... Я за тобой зае... зайду...

Я совсем обмяк: это ж надо, середина недели, а по ощущениям я работаю месяц без выходных - всё жара, чтоб её...

И вот прогулка теперь, да ещё с загадками. И не откажешь ведь. Ну, разве можно Ей отказать? К тому же она всё придумала…

Закрываю офис, приезжаю домой, и сразу в душ. 

Немного остыв, прихожу в себя и снова, оказываюсь на улице, сливаюсь с медленным, тягучим, как мёд, липким воздухом.

Дневное палящее солнце уже  сдаёт город вечерней духоте, но я всё ещё избегаю открытых пространств, прячусь в тени домов.

Моя любовь, как в песне, живёт на пятом этаже обычной хрущёвки, в семи минутах ходьбы, но без машины и спасительного кондиционера я чувствую себя  Ибн Баттутой (*), пересекающим Сахару.

Наконец, я на  месте. Звоню на трубку:

- Я пришёл. Спускайся…

Она выпорхнула из объятий парадной и бросилась мне на шею:

- Здравствуй. Устал? Ничего - ничего, сейчас мы тебя быстро приведём в порядок…

Наш поцелуй длится секунды, может, дни, может, века.

После него действительно становится намного лучше, рабочие дела остаются в какой-то другой, параллельной реальности.

- Идём, - говорит она мне и тащит за руку, увлекая вглубь проходных дворов.
- Куда мы, - спрашиваю.
- Гулять! Ты в своём офисе в сундук скоро превратишься! Сегодня у нас будет праздник!
- Тогда отмечать будем в «Гарцующем пони». Там чудный шашлык из баранины, и стаут приличный, - говорю и слюну глотаю.
- Нет - нет, сегодня никаких посиделок… Стоп, всё, пришли.

Мы остановились у магазинчика в полуподвале, о существовании которого знали разве что аборигены этого района.

- Ну, и? – вопрошаю.
- Нам внутрь…
- А - а… сюрприз? Ну, идём.

Ничего примечательного и неожиданного в этом магазине я не увидел.

Кефир, триста граммов докторской, батон бородинского и упаковка спичек, - вот что обычно покупают в таких лабазах.

И вдруг слышу Её голос:

- Абрау - Дюрсо, пожалуйста. Охлаждённую бутылку.
- О как! Охлаждённое шампанское? Здесь? Да быть этого не может…

Забираем это чудо, выходим.

- И что мы празднуем сегодня? – спрашиваю.
- То, что ты у меня есть! Откроешь?
- А пить-то как, - смеюсь, - по-студенчески - из пластиковых стаканчиков или из горлышка? Праздник всё - таки…
- У меня всё с собой, - смеётся Она и достаёт из сумочки два фужера.

Я не перестаю удивляться объёмам дамских сумочек и объектам там хранящимся.

Очевидно, это и есть те самые пресловутые закрома родины, ибо в их недрах постижимых только женскому уму, хранятся немыслимые предметы.

Мне иногда кажется, что где-то на самом донышке или в потайном боковом кармане этой части гардероба даже счастье можно обнаружить.

Но отыскать его на ощупь нельзя по понятным причинам.   

- Хозя - я - я - юшка, - расплываюсь в улыбке я.
- А то…, - подмигивает Она.

Пробка поддаётся легко, раздаётся хлопок, и воздух наполняется фруктовым ароматом…

Мы ходим по старой части города. По тихим кривым улочкам, тянем прохладу из бокалов. Почти не говорим.

Иногда мы останавливаемся, и наш поцелуй длится секунды, может, дни, может, века.

Когда нам хочется ещё Абрау - Дюрсо, мы заходим в попутный магазинчик, и снова происходит маленькое чудо: охлаждённая бутылка, как по заказу, появляется на прилавке.

И снова перед нами раскрываются бульвары и набережные, переулки и мостовые.

Под утро опьянённые друг другом и, конечно, шампанским, мы приходим к её дому и прощаемся бесконечно…

Так начиналась история, которая принесла нам обоим много счастливых дней.

Но всё имеет обыкновение когда - нибудь оканчиваться.

Это с продавцами нескольких магазинов можно  договориться, чтобы они держали в холодильниках шампанское специально для двух чокнутых, шатающихся по городу с хрустальными бокалами.

А с чувствами договориться не вышло. Они не выдохлись, нет.

Они улетучились, но оставили неповторимое послевкусие лета, объятий и поцелуев, счастья и чудес.

Я бесконечно благодарен Ей за праздник, который она мне подарила. За лучший день в моей жизни.

                                                                                                                                                                        Лучший день (отрывок)
                                                                                                                                                                      Автор: Денис Афанасьев
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) чувствую себя  Ибн Баттутой, пересекающим Сахару - Ибн Баттута (полное имя — Мухаммад ибн Абдуллах ат - Танджи) — арабский путешественник и купец, объехавший многие страны исламского и неисламского мира.

На твоих скоростях (©)

Я бился о море и бился о скалы,
Стенаньям даря снов великих простор,
Не помню, как верно, не помню, как надо;
Уж сколько сердец для меня на затвор!
И сладостной негой опутана боль -
Молчанье ответом мне станет в могиле -
Я помню, как глазурью стала вся соль;
Один километр уже не терпим мной.

В чём смысл ваших красок и серости дней
Моей цеппелины, в которой так хладно,
Сакральное есть у чужих скоростей ?
Мои наблюденья уже не занятны...

Цеплялся словами за глаз пелену,
Кричал, рассекая своим гласом дебри.
Как много мы сделать могли в том бреду...
Как жаль, что идти впереди не сумел я.

                                                                                         Гнетёт
                                                                           Автор: Ольга Гурифису

Я был робким ребёнком, тем не менее я, конечно, был и упрямым, как всякий ребёнок; конечно, мать меня баловала, но я не могу поверить, что был особенно неподатливым, не могу поверить, что приветливым словом, ласковым прикосновением, добрым взглядом нельзя было бы добиться от меня всего что угодно.

По сути своей Ты добрый и мягкий человек (последующее этому не противоречит, я ведь говорю лишь о форме, в какой Ты воздействовал на ребёнка), но не каждый ребёнок способен терпеливо и безбоязненно доискиваться скрытой доброты.

Ты воспитываешь ребёнка только в соответствии со своим собственным характером – силой, криком, вспыльчивостью, а в данном случае всё это представлялось Тебе ещё и потому как нельзя более подходящим, что Ты стремился воспитать во мне сильного и смелого юношу.

Твои методы воспитания в раннем детстве я сейчас, разумеется, не могу точно описать, но я могу их себе приблизительно представить, судя по дальнейшему и по Твоему обращению с Феликсом / Феликс Германн – племянник Кафки сын его сестры Элли здесь и далее прим. редактора /.. 

Причём тогда всё было значительно острее, Ты был моложе и потому энергичнее, необузданнее, непосредственнее, беспечнее, чем теперь, и, кроме того, целиком занят своим магазином, я мог видеть Тебя едва ли раз в день, и потому впечатление Ты производил на меня тем более сильное, что оно никогда не могло измельчиться до привычного.

Непосредственно мне вспоминается лишь одно происшествие детских лет.

Может быть, Ты тоже помнишь его.

Как-то ночью я всё время скулил, прося пить, наверняка не потому, что хотел пить, а, вероятно, отчасти чтобы позлить вас, а отчасти чтобы развлечься.

После того как сильные угрозы не помогли, Ты вынул меня из постели, вынес на балкон и оставил там на некоторое время одного, в рубашке, перед запертой дверью.

Я не хочу сказать, что это было неправильно, возможно, другим путём тогда, среди ночи, нельзя было добиться покоя, – я только хочу этим охарактеризовать Твои методы воспитания и их действие на меня.

Тогда я, конечно, сразу затих, но мне был причинён глубокий вред.

По своему складу я так и не смог установить взаимосвязи между совершенно понятной для меня, пусть и бессмысленной, просьбой дать попить и неописуемым ужасом, испытанным при выдворении из комнаты.

Спустя годы я всё ещё страдал от мучительного представления, как огромный мужчина, мой отец, высшая инстанция, почти без всякой причины – ночью может подойти ко мне, вытащить из постели и вынести на балкон, – вот, значит, каким ничтожеством я был для него.

Тогда это было только маловажное начало, но часто овладевающее мною сознание собственного ничтожества (сознание, в другом отношении, благородное и плодотворное) в значительной мере является результатом Твоего влияния.

Мне бы немножко ободрения, немножко дружелюбия, немножко возможности идти своим путём, а Ты загородил мне его, разумеется с самыми добрыми намерениями, полагая, что я должен пойти другим путём.

Но для этого я не годился. Ты, например, подбадривал меня, когда я хорошо салютовал и маршировал, но я не годился в солдаты; или же Ты подбадривал меня, когда я был в состоянии плотно поесть, а то и пива выпить, или когда подпевал за другими непонятные мне песни, или бессмысленно повторял Твои излюбленные выражения, – но всё это не относилось к моему будущему.

И характерно, что даже и теперь Ты, в сущности, подбадриваешь меня лишь в том случае, когда дело затрагивает и Тебя, касается Твоего самолюбия, задетого мною (например, моим намерением жениться) или из-за меня (например, когда Пепа /Пепа – муж Валли, сестры Кафки/ меня ругает).

Тогда Ты подбадриваешь меня или напоминаешь о моих достоинствах, указываешь на хорошие партии, на которые я вправе рассчитывать, и безоговорочно осуждаешь Пепу.

Не говоря о том, что в мои годы я почти уже глух к подбадриваниям, какой толк от них, если они раздаются, только когда речь идёт не обо мне в первую очередь.

А ведь тогда, именно тогда мне во всём необходимо было подбадривание.

Меня подавляла сама Твоя телесность. Я вспоминаю, например, как мы иногда раздевались в одной кабине.

Я – худой, слабый, узкогрудый, Ты – сильный, большой, широкоплечий.

Уже в кабине я казался себе жалким, причём не только в сравнении с Тобой, но в сравнении со всем миром, ибо Ты был для меня мерой всех вещей.

Когда же мы выходили из кабины к людям, я, держась за Твою руку, маленький скелет, неуверенный, стоял босиком на досках, боясь воды, неспособный перенять Твои приёмы плавания, которые Ты с добрым намерением, но в действительности к моему глубокому посрамлению всё время показывал мне, – тогда я впадал в полное отчаяние и весь мой горький опыт великолепно подтверждался этими минутами.

Более сносно я чувствовал себя, когда Ты иной раз раздевался первым и мне удавалось остаться одному в кабине и до тех пор оттянуть позор публичного появления, пока Ты не возвращался наконец взглянуть, в чём дело, и не выгонял меня из кабины.

Я был благодарен Тебе за то, что Ты, казалось, не замечал моих мучений, к тому же я был горд, что у моего отца такое тело. Кстати, различие между нами и сейчас примерно такое же.

Этому соответствовало и Твоё духовное превосходство.

Ты сам, собственными силами достиг так много, что испытывал безграничное доверие к собственным суждениям.

В детстве меня это даже не так поражало, как впоследствии, в юности. Сидя в своём кресле, Ты управлял миром.

Твои суждения были верными, суждения всякого другого – безумными, сумасбродными, meschugge / Сумасшедший (нем.) /, ненормальными.

При этом Твоя самоуверенность была столь велика, что для Тебя не обязательно было быть последовательным, – Ты всё равно не переставал считать себя правым.

Случалось, что Ты не имел мнения по какому - нибудь вопросу, но это значило, что все возможные мнения касательно этого вопроса – все без исключения – неверны.

Ты мог, например, ругать чехов, немцев, евреев, причём не только за что-то одно, а за всё, и в конце концов никого больше не оставалось, кроме Тебя.

Ты приобретал в моих глазах ту загадочность, какой обладают все тираны, чьё право основано на их личности, а не на разуме. По крайней мере мне так казалось.

Однако Ты и в самом деле поразительно часто бывал прав по отношению ко мне, в разговоре это было само собою разумеющимся, ибо разговоров между нами почти не происходило, – но и в действительности.

Однако и в этом не было ничего особенно непостижимого: ведь все мои мысли находились под Твоим тяжёлым гнётом, в том числе и мысли, не совпадающие с Твоими, и в первую очередь именно они.

Над всеми этими мнимо независимыми от Тебя мыслями с самого начала тяготело Твоё неодобрение; выдержать его до полного и последовательного осуществления замысла было почти невозможно.

Я говорю здесь не о каких-то высоких мыслях, а о любой маленькой детской затее.

Стоило только увлечься каким - нибудь делом, загореться им, прийти домой и сказать о нём – и ответом были иронический вздох, покачивание головой, постукивание пальцами по столу:

«А получше ты ничего не мог придумать?», «Мне бы твои заботы», «Не до того мне», «Ломаного гроша не стоит», «Тоже мне событие!».

Конечно, нельзя было требовать от Тебя восторга по поводу каждой детской выдумки, когда Ты жил в хлопотах и заботах.

Но не в том дело.

Дело, скорее, в том, что из-за противоположности наших характеров и исходя из своих принципов Ты постоянно должен был доставлять такие разочарования ребёнку, и эта противоположность постоянно углублялась, так что в конце концов она по привычке давала себя знать даже тогда, когда наши мнения совпадали; в конечном счёте эти разочарования ребёнка не оставались обычными разочарованиями, а, поскольку всё было связано с Твоей всеопределяющей личностью, они задевали самую основу его души.

Я не мог сохранить смелость, решительность, уверенность, радость по тому или иному поводу, если Ты был против или если можно было просто предположить Твоё неодобрение; а предположить его можно было по отношению, пожалуй, почти ко всему, что бы я ни делал.

                                                                                                                                                из произведения Франца Кафки - «Письмо отцу»

( кадр из фильма «Возвращение» 2003 )