Assistante

Для мужней радости ты создана, жена.
   Но, женщина, не бойся ты того.
Пусть днём лишь тень, но ночью свет его.
   Такой ты создана.

И сила в слабости укрыта навека,
   Уступчивость, чтобы достичь всего,
За мужа держишься, сама его держа.

В твоих словах их доблести зерно,
   В тебе надежда коли ночь темна.
Чтоб не упасть, твоё им есть плечо.
   Такой ты создана.

                                                                       A Helpmeet for Him»
                                                        Автор: Кристина Джорджина Россетти

VII

Супруги «разъехались».

Совершилось это почти так, как часто делается, то есть «не без неприятностев», — ни смиренство мужа, ни французские ритурнели (1) жены не устранили ссоры, и при самом последнем «adieu» (2) дело не обошлось без участия «народных представителей» в лице двух дворников, которые при этом обнаружили непосредственное народное миросозерцание.

«Неприятность» поднялась было из-за маленькой книжной этажерки, которую тянули в две противоположные стороны до тех пор, пока она с треском распалась на свои составные части, и тогда те части, которые остались в руках дамы, полетели в лицо мужу.

Один из народных представителей был против этого и говорил, что «не надо шкандалить, а надо разойтись чинно и благородно», но другой, напротив, находил, что это так и следует, и сказал:

«Если не ссориться, так тогда зачем и расходиться?»

Мне это показалось оригинально, и я после побеседовал с этим мыслителем, по выводам которого «в разврат идти» (то есть разлучаться) можно только «до того поругамшись, когда уже терпеть нельзя. Тогда и разводись. И тогда — поскандалить очень приятно, потому что вперёд лучше и знаться не захочешь».

Это рассуждение осталось у меня в памяти, и я не раз в жизни видел, что в нём есть основательность.

Но, как бы то ни было, супруги разлучились таким образом, что взволнованный и огорчённый муж прошипел на пороге:

— Желаю вам всего лучшего!

А жена ему ответила:

— Diable t’emporte! (3) — и заперла за ним дверь.

Ребёнок остался при матери, и с ними же осталась и Праша.

С неделю её всякий день можно было встречать в Таврическом саду, где она возила в колясочке писательское дитя. Она хорошо берегла ребёнка и очень сожалительно говорила об изгнанном хозяине.

— Очень простой и смирной, добрый барин! — говорила она и сама краснела, задумывалась и однажды даже заплакала.
— Вот это хорошо, что вы такая добрая девушка, — сказал я. — Хорошо, что вы жалеете человека. Но, впрочем, надо жалеть и барыню. У неё какой-то несчастный характер.
— Ах, это точно, что жалеть надо всякого, но она смелищая, а он ужасно какой смирной. Ему и на воле тоже мало будет хорошего.

И вскоре после этого такой пассаж, что с детскою колясочкой в Таврическом саду появилась сама мать с зонтиком и с книгой в руках, а Праши уже не было.

Что у них случилось?

VIII

Помню серый, холодноватый день. Мать сидит и держит в руке волюмчик Таухницского издания (4).

Но чтение, по-видимому, плохо её занимает: она роняет книгу и опять её поднимает, кладёт её на колени и хочет резать листы головною шпилькой, но листы рвутся, и книга падает.

Она хочет её поймать и попадает себе в лицо зонтиком, который держит в руке, вместо того чтобы положить его возле себя и сделать, что нужно, обеими руками.

Ребёнку наскучило смотреть на это неуклюжество, и он стал плакать.

Тогда дама бросила книгу и стала поправлять дитя, но у неё ничего не выходило.

Она нагнулась пребезобразно над коляской ребёнка и оцарапала ему булавкой лицо; он заревел.

Она ему погрозила, потом выхватила его и перевернула, опустив его вниз головою, и, рассердясь на себя, прибила его рукой справа и слева.

Ребёнок вытянулся и зашёлся в рыданиях.

Две близко сидевшие дамы в самых мягких выражениях заметили матери, что ребёнок испугался и что от этого может случиться припадок.

Она отвечала им, что это «не их дело», что она «сама мать», и, быстро встав с места, она повезла колясочку к выходу из сада, но на виду у всех попала в колесо зонтиком и за один приём переломила в зонтике ручку и опрокинула коляску.

Это её так взбесило, что она бросила и коляску и ребёнка и со всех ног упала ниц в траву куртины и истерически зарыдала.

Дитя, видя безумие матери, стихло

Несколько дам кинулись к ней, чтобы ей помогать, но она на них навела ужас своими судорогами, и дамы отступились.

Пришли садовый сторож и солдат и стали её поднимать, но она вскрикнула: «Peste!» (5) — и ударила их обоих по рукам обломком зонтика, а потом встала сама, посадила дитя и повезла сбоченившуюся коляску, не обращая ни малейшего внимания на ребёнка, который теперь, однако, молчал, как будто он понял, что его дело не шутка.

Произошло вот что: Праша узнала, что её «смирный» и «простой» барин заболел и валяется без присмотра и без помощи, так что и «воды подать некому».

Внутренний жар и истома недуга ей были знакомы, и она знала, что тут нужна помощь.

Больше ей соображать было нечего, и она сейчас же бросила ребёнка матери на руки и ушла служить больному.

Как простолюдинка, она начала с того, что она его «убрала», то есть освежила его постель, вытерла самого его водой с уксусом, обласкала утешительными словами и сварила ему бульон, а потом, когда он «пошёл на поправку», он ощутил близость её женственного присутствия и отблагодарил её своим мужским вниманием.

Это ведь так обыкновенно... Но, может быть, это ему надо поставить в вину, особенно если он не придавал этому серьёзного значения; но она... она «вся ему предалась» и ни о чём более вовсе и не рассуждала.

— Я, — рассказывала она, — только и хотела, чтоб он знал, что он теперь не один, а у него есть раба.

Такое сердце, и такие понятия.

Но не пренебрегите пока этим рабским сердцем.

IX

Из своих новых отношений к «господину» Праша не делала никакого секрета, но и не бравировала ими, что со стороны «фефёлы» (6) — редкость.

Всё в доме у них шло так тихо и благопристойно, как будто связи и не существует.

Приятельскому кружку, однако, скоро стало известно, что между ними установилась любовь.

Узнала это и его жена, и оттого-то она и каталась по траве, оттого у неё всё падало из рук и ломалось. И как она его ни порицала, «особенно vis-à-vis d’une femme» (7), но измены она ни мужу, ни Праше не подарила и вызывала их обоих к мировому, где был какой-то инцидент с истерикой, и потом всё успокоилось.

Супруга взяла ещё, что могла, с оброчного мужа и сникла с наших глаз, а у Праши к году родился ребёнок, которого она сама кормила, а при этом, конечно, всё мыла, шила и варила.

Жили они на очень маленькие средства, и Праша тряслась за всякий грош, чтобы было из чего жить и «посылать барыне».

Скучать ей было некогда, а если ей случалось оставаться одной и поджидать поздно ночью своего господина, то она чувствовала «жуть» и тоже нашла чем себе помочь в этом горе: она брала из пачки писательских фотографий карточку Александра Дюма с его страшно кучерявою шевелюрой и начинала её рассматривать: «тогда ей тотчас же становилось смешно», и жуткость проходила.

С переходом «Отечественных записок» к Некрасову (8) писатель остался без работы, и у них было худо; но потом он скоро был приглашён во «Всемирный труд» к доктору Хану (9), где работы было много, и дела поправились.

Праша близко в это вникала и отлично поняла, что нужно человеку при «спешке». Она ему всё приспособила для занятий в их маленькой квартирке, состоявшей всего из двух крошечных комнаток в надворном деревянном флигеле.

Она сделала всё, что позволяла ей возможность, а он был так не избалован и так нетребователен, что не желал большего.

— Чего же-с мне ещё надобно? — говорил он, чрезвычайно довольный своим положением. — Я теперь могу работать спокойно и дни и ночи: мне никто не мешает, и я докажу, что значит эстетика!

У него «был задуман ряд статей», но они написаны не были.

Не прошло полугода после этого, как Гр. П. Данилевский (10) навестил его и нашёл «заработавшимся до бесчувствия».

Данилевский уговорил его немножко прогуляться — провёз его в коляске по островам, угостил на воздухе ужином и отвёз домой, сдав на руки ожидавшей его Праше.

Данилевский был поражён худобою и усталым видом писателя и тем, что он как будто не замечал ничего окружающего и мог говорить только о ряде задуманных им статей.

Праше сказали, чтобы она его непременно выпроваживала гулять, и она об этом очень заботилась: звала его «в сад, смотреть зверушек», которых ей будто очень хочется видеть, но он не слушался и даже сердился.

Зимой, продолжая такой же «безотходительный» образ жизни, он ослабел, закашлял и расхворался, а великим постом умер.

Праша испытала неожиданный ужас: она оставалась одна, с ребёнком и без всяких средств.

«Законная вдова» усопшего сближала случай смерти мужа с тем, что Данилевский перед этим угостил его ужином, и добивалась узнать, как он возвратился домой: «sur les deux pattes ou sur toutes les quatre», (11) — и в то же время она вступила во все свои законные права и получила всё, что могло быть усвоено ей и её законному ребёнку.

А «беззаконнице» Праше и её ребёнку не досталось ничего.

Власть, обеспечивавшая имущество покойного, то есть его дрянную мебелишку и черняки недописанных статей, опечатала помещение, где жил литератор, а Прашу, как прислугу, «вывели», и никому до неё не было никакого дела.

О бедной Праше решительно никто не подумал, но она и в изгнании не оробела, а провожала гроб и показалась у могилы с твёрдым видом.

Так, пусть мёртвые хоронят своих мертвецов: мать, имеющая дитя, должна жить... и она должна хорошо жить, честно!

Посмотрим, как она это выполнит?

      из произведения Николая Лескова, построенное как рассказ - воспоминание - «Дама и фефёла» (Из литературных воспоминаний)

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) ни французские ритурнели  жены - Ритурнель — инструментальное вступление, интермедия или завершающий раздел в вокальном произведении или танце.

(2) и при самом последнем «adieu» - Прощайте (фр.)

(3) — Diable t’emporte! — и заперла за ним дверь -  Убирайся к чёрту! (франц.)

(4) Мать сидит и держит в руке волюмчик Таухницского издания — К. Таухниц (1761 — 1836) — немецкий типограф и книгопродавец; фирма «Таухниц» издавала вначале греческих и римских классиков, словари, библии; затем, в 1841 году, было предпринято издание серии английских авторов, с 1866 года стали выпускаться произведения немецких авторов; волюмчик — томик (от фр. volume — том). Прим. редактора.

(5) Пришли садовый сторож и солдат и стали её поднимать, но она вскрикнула: «Peste!» — и ударила их обоих по рукам обломком зонтика - "Peste!" — это французское слово, которое означает "чума!". Оно используется в значении проклятия или восклицания, выражающего недовольство, раздражение или удивление. Это выражение часто употребляется в переносном смысле, аналогично русским словам "проклятье!", "чёрт возьми!" или "беда!".

(6) Праша не делала никакого секрета, но и не бравировала ими, что со стороны «фефёлы» — редкость - «Фефёла» — просторечное, презрительное слово, которое имеет несколько значений:
Неаккуратная, неряшливая женщина. 
Любой нерасторопный, несообразительный человек. 
Слово происходит от ласкательной формы имени Феофила.

(7) И как она его ни порицала, «особенно vis-à-vis d’une femme» - по отношению к женщине (фр.)

(8) С переходом «Отечественных записок» к Некрасову...— «Отечественные записки» перешли к Некрасову в 1868 году; с этих пор журнал стал боевым органом демократического направления. Прим. редактора.

(9) ... скоро был приглашён во «Всемирный труд» к доктору Хану... — «Всемирный труд» издавался ежемесячно с 1867 года доктором Э. А. Ханом. С 1869 года при нем выходило бесплатное приложение «Домашняя библиотека». Журнал имел консервативный характер и примыкал к лагерю противников идей 1860-х годов. В 1872 году издание перешло к С. С. Окрейцу, летом того же года журнал был закрыт. Прим. редактора.

(10) Не прошло полугода после этого, как Гр. П. Данилевский ( навестил его  - Григорий Петрович Данилевский (1829 — 1890) — русский писатель, автор многих романов. Среди них наиболее известны; «Беглые в Новороссии» (1862), «Беглые воротились» (1863), «Новые места» (1867), «Мирович» (1879), «Княжна Тараканова» (1883), «Сожжённая Москва» (1866).

(11) и добивалась узнать, как он возвратился домой: «sur les deux pattes ou sur toutes les quatre» -  На двух ногах или на всех четырёх (франц.).

В тетради с красивым переплётом (©)

Я рисую, я тебя рисую,
Я тебя рисую,
Сидя у окна.
Я тоскую, по тебе тоскую,
Если бы ты это
Только знать могла.

Весь мой дом рисунками увешан,
Без тебя теперь мне
Не прожить и дня.
Смотришь ты то весело, то нежно
С каждого рисунка
Смотришь на меня.

                                                                Муз. комп. - Я тебя рисую (отрывок)
                                                 Музыка: Раймонд Паулс. Слова: Андрей Дементьев

Глава XXXVI Университет (фрагмент)

Был яркий солнечный день.

Как только вошёл я в аудиторию, я почувствовал, как личность моя исчезает в этой толпе молодых, весёлых лиц, которая в ярком солнечном свете, проникавшем в большие окна, шумно колебалась по всем дверям и коридорам.

Чувство сознания себя членом этого огромного общества было очень приятно.

Но из всех этих лиц не много было мне знакомых, да и с теми знакомство ограничивалось кивком головы и словами:

«Здравствуйте, Иртеньев!»

Вокруг же меня жали друг другу руки, толкались, слова дружбы, улыбки, приязни, шуточки сыпались со всех сторон.

Я везде чувствовал связь, соединяющую всё это молодое общество, и с грустью чувствовал, что связь эта как-то обошла меня.

Но это было только минутное впечатление.

Вследствие его и досады, порождённой им, напротив, я даже скоро нашёл, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б.

Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.

Я стал наблюдать всё, что происходило вокруг меня.

Семёнов, с своими седыми всклокоченными волосами и белыми зубами, в расстёгнутом сюртуке, сидел недалеко от меня и, облокотясь, грыз перо.

Гимназист, выдержавший первым экзамен, сидел на первой лавке, всё с подвязанной чёрным галстуком щекой, и играл серебряным ключиком часов на атласном жилете.

Иконин, который поступил - таки в университет, сидя на верхней лавке, в голубых панталонах с кантом, закрывавших весь сапог, хохотал и кричал, что он на Парнасе.

Иленька, который, к удивлению моему, не только холодно, но даже презрительно мне поклонился, как будто желая напомнить о том, что здесь мы все равны, сидел передо мной и, поставив особенно развязно свои худые ноги на лавку (как мне казалось, на мой счёт), разговаривал с другим студентом и изредка взглядывал на меня.

Подле меня компания Ивина говорила по-французски. Эти господа казались мне ужасно глупы.

Всякое слово, которое я слышал из их разговора, не только казалось мне бессмысленно, но неправильно, просто не по-французски (ce n’est pas Français, говорил я себе мысленно) /ce n’est pas Français (фр.) - это не французский, прим. ОЛЛИ/, а позы, речи и поступки Семёнова, Иленьки и других казались мне неблагородны, непорядочны, не comme il faut /comme il faut (фр.) не как подобает, прим. ОЛЛИ/.

Я не принадлежал ни к какой компании и, чувствуя себя одиноким и неспособным к сближению, злился.

Один студент на лавке передо мной грыз ногти, которые были все в красных заусенцах, и это мне показалось до того противно, что я даже пересел от него подальше.

В душе же мне, помню, в этот первый день было очень грустно.

Когда вошёл профессор и все, зашевелившись, замолкли, я помню, что я и на профессора распространил свой сатирический взгляд, и меня поразило то, что профессор начал лекцию вводной фразой, в которой, по моему мнению, не было никакого толка.

Я хотел, чтобы лекция от начала до конца была такая умная, чтобы из неё нельзя было выкинуть и нельзя было к ней прибавить ни одного слова.

Разочаровавшись в этом, я сейчас же, под заглавием «первая лекция», написанным в красиво переплетённой тетрадке, которую я принёс с собою, нарисовал восемнадцать профилей, которые соединялись в кружок в виде цветка, и только изредка водил рукой по бумаге, для того чтобы профессор (который, я был уверен, очень занимается мною) думал, что я записываю.

На этой же лекции решив, что записывание всего, что будет говорить всякий профессор, не нужно и даже было бы глупо, я держался этого правила до конца курса.

                                                                                  из третьей повести  псевдоавтобиографической трилогии Льва Толстого - «Юность»

Лошадь

Была бы корова, а подойник найдётся.

                                                               -- Венгерская поговорка

Я никому не верю. © БИ-2 - Я никому не верю.

Ты убеждаешь меня страстно,
что, мол, беда невелика.
Но ты стараешься напрасно —
я обречён наверняка.
    Моя болезнь меня тревожит
    не первый день, не первый год.
    Она смертельная, и может
    быть у неё один исход.
Хотя ужасна моя мука,
и нестерпима, и остра —
но здесь беспомощна наука
и бесполезны доктора.
    Выздоровленье без причины
    не снизойдёт, как благодать, —
    я должен ждать своей кончины,
    и только ждать, и только ждать.
Я болен старостью и, эти
мученья адские терпя,
уже боюсь при ярком свете
увидеть в зеркале себя.
    Живу, но чувствую, однако,
    смертельный хлад над головой —
    как умирающий от рака,
    от той болезни роковой.
Нет, утешительные речи
ушедших лет не воскресят.
Всё больше давит груз на плечи,
когда пошло за пятьдесят.
    И ты напрасно скрыть хотела
    то, что давно предрешено,
    и то, чего, по сути дела,
    я не боюсь уже давно.
Нет, дай, приемля эту муку,
мне твёрдым быть в конце пути,
и женскую свою науку
лишь этой цели посвяти.
    Чтоб я торжественно и строго
    стоял, достоинство храня,
    в тот час, когда собаки рока
    внезапно прыгнут на меня.

                                                         Убежище (отрывок)
                                                         Автор: Дюла Ийеш

Тревожность на исходе лета

А страх перед тобой одним,
Мою жизнь снова обновляет.
И свет зари, что день дарил,
Нас нравом цепким ослепляет.
Ты так красив, в свету лучей.
Ты так игрив, в тени созвездья.
Ты так жесток, неповторим,
В забвенных ласках поднебесья.
Я не ищу в тебе мечты,
Я не найду там чудной сказки.
Я не смогу прожить и дня,
Без наслаждения и ласки...

                                                           А страх перед тобой одним...
                                                                      Автор: Л.К.Л.

Estela Malina Sueños del Egeo Videoclip Musical - Natural older woman (1)

Глава III. Часть 3. (Фрагмент)

Перехватов, как и Янсутский, со вдовства Домны Осиповны начал сильно желать, чтобы она, сверх сердца, отдала ему и руку свою; но у Домны Осиповны по этому поводу зародились свои собственные соображения: как владетельнице огромного состояния, ей стала казаться партия с ним слишком низменною; Перехватов всё - таки был выскочка!..

(Вот уж куда стала бить Домна Осиповна.)

Выйдя за него замуж, она будет докторшею, — титул не громкий!..

Домна Осиповна не слыхала даже, чтобы какая - нибудь докторша играла в свете роль, чего в настоящие минуты Домне Осиповне хотелось пуще всего!

Были минуты, когда она думала, что если выходить ещё раз замуж, так лучше было бы за Бегушева.

Домна Осиповна очень хорошо понимала, что в Бегушеве все искали, а доктор, напротив, сам заискивал во всех!

Но в то же время, за красоту доктора и его покорное обращение с ней, она была влюблена в него как кошка (в этом отношении в ней проявлялось что-то уж старческое и чувственное).

Борьба, в силу этих противоречий, внутри её происходила немалая!

— Будем ждать-с! — сказал доктор.

Домна Осиповна видела, что он рассердился на неё.

— Ты меня не понимаешь! — сказала она и, ещё более пододвинувшись к доктору, положила ему руки и голову на плечо. — Я готова быть твоей женой, но я боюсь тебя!

Будь доктор более тонкий психический наблюдатель, он почувствовал бы, что в голосе её было что-то вынужденное и недосказанное.

— Но чего же вы боитесь? — спросил он её, целуя в голову.
— Боюсь, что ты мало меня любишь, — не так, как я тебя!
— Точно так же, как и вы!
— Нет, не так! Ты даже ни разу не приревновал меня, — говорила Домна Осиповна: по самолюбию своему она любила, чтобы её ревновали, особенно если сама была ни в чём не повинна!
— А Бегушев разве вас ревновал? — спросил доктор.
— Ужасно! — ответила Домна Осиповна. — Даже когда я раз с этим Хмуриным поговорила ласково по одному делу, так он чуть не убил меня!
— Хорошее доказательство любви!.. А сами вы Бегушева ревновали?
— Что же его было ревновать? Он не отходил от меня и был олицетворенная верность!.. Но тебя я ревную.
— Это отчего? — спросил, усмехаясь, Перехватов.
— Оттого, что ты доктор, и ещё дамский доктор: когда я выйду за тебя, ты непременно должен бросить практику.

Последнее требование смутило доктора.

— Это безумие с вашей стороны ставить мне такое условие! — сказал он.
— Вовсе не безумие! — возразила Домна Осиповна. — Состояния у нас достаточно, чтобы нам даже роскошно жить!..
— Дело не в состоянии, — возразил доктор, — но вы забываете, что я служитель и жрец науки, что практикой своей я приношу пользу человечеству; неужели я моё знание и мою опытность должен зарыть в землю и сделаться тунеядцем?.. Такой ценой нельзя никаких благ мира купить!

Домна Осиповна слушала его молча: она сама до некоторой степени сознавала неблагоразумие своего требования.

— В таком случае лечи одних мужчин! — сказала она.

Доктор рассмеялся.

— Вы говорите, как ребёнок. Разве это возможно? Позовут меня к мужчине — я еду; позовут к даме — не еду!.. Почему?.. Потому что жена не пускает?..

Домна Осиповна глубоко вздохнула и, переложив свои руки с плеча доктора на стол, склонила на них свою голову. Прошло довольно продолжительное молчание.

— С каким же решением я сегодня уеду от вас?.. — проговорил доктор тихим и вкрадчивым голосом.
— Я выйду за вас!.. — отвечала Домна Осиповна и с величественной позой протянула доктору руку; тот поцеловал её руку. — Но только смотрите, Перехватов: вас бог накажет, если вы обманете меня!.. Я слишком многим для любви моей к вам жертвую!..
— Не за что будет богу наказывать меня! — подхватил доктор и, ещё раз поцеловав у Домны Осиповны руку, уехал.

Через весьма непродолжительное время по Москве огласилось, что Домна Осиповна вышла замуж за доктора Перехватова.

В среде медиков это произвело толки и замечания такого рода.

«Молодец этот Хваталкин (так начали называть в последнее время Перехватова): кроме практики — жену с миллионами подцепил!»

                                                                                                                            из романа Алексея Феофилактовича Писемского - «Мещане»