««Слепой»»

Убегаю опять во тьму
Бесконечной своей Вселенной...
Эта боль... я в её плену,
А спасенье течёт по венам,
И пульсирует каждый миг
Вместе с новым ударом сердца...
Изнутри разрывает крик,
Но молчаньем не отвертеться...

Я сумею преодолеть,
Хоть и боль так невыносима.
Надо просто разрушить клеть,
Что скрывает ресурсы Силы.
Но скажи мне... скажи мне, как,
Если рядом почти нет тверди?
Как, скажи, побороть свой страх,
Находясь перед ликом смерти?

Параллельность других миров
Вновь открыта, видна дорога...
После всех сокровенных снов
Ощущаю любовь от Бога...
Эти крылья сейчас как груз
И болтаются бесполезно,
Лишь тепло и ритмичный пульс
Заставляют всё взвесить трезво...

                                                     Убегаю опять во тьму... (Отрывок)
                                                            Автор: Елена Ольховик

Захаренко - Слеп (Клип, 2016)

! большое количество нецензурных выражений !

.. они будут есть икру. Он встретит господина, который только что говорил о свободе культуры и спросит, находится ли в зале также другой господин, который играл столь же ведущую роль при Гитлере, и не увидит, что господин - то это тот самый. При этом они будут курить сигары и т.д… Визит к Камилле Губер, маникюрше, только первая репетиция, и, когда она возвращается с двумя чашечками, Гантенбайн всё ещё новичок.

– Как же зовут вашу собачку? – спрашивает он.
– Тедди.
– Чудесный малый.
– Правда? – говорит она и ни на секунду не задумывается, как умудрился Гантенбайн это определить. Слепой, покуда он хвалит, тоже может говорить обо всём. Гантенбайн не может отказать себе в дополнительной проверке.
– Скажите, – говорит он вскоре, – ведь эти миллеровские кресла ужасны. По - моему, совершенно ужасны. Она как раз наливает кофе.
– Откуда вам это знать? – говорит она коротко, чтобы указать ему на его некомпетентность, затем любезно:
– Вам с сахаром? Он кивает.
– Пирожное? Он медлит.
– Торт «Энгадинский», – сообщает она, – к сожалению, уже начатый, – добавляет она чистосердечно, – но совсем свежий.

Хотя он не любит пирожных, он просит положить ему ломтик. Первая его трапеза в роли слепого! Торт – дело простое; надо просто водить вслепую вилкой по тарелочке, пока не наткнёшься. (Сложнее будет с форелью, которую я люблю разделывать сам; Гантенбайну придётся устроить из этого фокус: слепой, который сам разделывает себе форель, притом ловчее любого официанта, потрясающе, так что люди за столом просто диву даются и в восторге от невероятного зрелища просят слепого, чтобы он и им разделал форель.)

– Ах, Боже мой, – говорит она, – ложечки. Она играет нескладёху.
– Это ужасно, – смеётся она. – Я, знаете, совсем не хозяйка…

Вот, значит, роль, которую, кажется, хочет играть Камилла: не хозяйка. Надеется ли она, что Гантенбайн принимает её за интеллигентную женщину? Значит, во всяком случае, не хозяйка; это уж наверняка.

Причастна к искусству? Гантенбайн понимает: во всяком случае, женщина, имеющая профессию. А то бы она не бегала из - за каждой ложечки взад - вперёд, по - прежнему в своём меховом пальто цвета водорослей, весело, словно для неё начинается новая жизнь. Это делает её красивее, чем она в действительности, по крайней мере моложе. Она наслаждается тем, что её не видят, когда садится на кушетку и подбирает под себя ноги, тихонько, чтобы Гантенбайн не заметил этого и не истолковал превратно, сбросив и поставив поблизости на ковёр свои фиолетовые туфли.

– Ничего! – говорит она. Что – ничего?
– На радость Тедди.

Должно быть, кусочек торта упал на ковёр, но, так как это не было подстроено, получается убедительно. Только Гантенбайну нельзя теперь поднимать, нельзя говорить спасибо, когда Камилла суёт на его тарелочку новый ломтик вчерашнего энгадинского торта. Он втыкает в него вилку, как будто это тот, прежний, который тем временем съедает собака.

Почему у него, слепого, нет собаки? Камилла представляет себе его испуг – ещё бы, почувствовать вдруг, как твоей икры касается бампер. Когда Гантенбайн просит затем, чтобы оправиться от испуга, рюмку коньяку, она безуспешно ищет бутылку, которую Гантенбайн видит уже довольно давно. Камилла её не видит. Он вынужден прийти ей на помощь, задевая своей тарелочкой, которую словно бы хочет отодвинуть, бутылку с коньяком. Не прерывая разговора (о чём, собственно?), Камилла идёт на кухню, чтобы ополоснуть одну из двух коньячных рюмок, а Гантенбайн, как знаток коньяков, не может не взять в руку сомнительную бутылку, чтобы прочесть этикетку.

Когда Камилла бесшумно возвращается, по - прежнему в меховом пальто, но без туфель, как уже сказано, потому и бесшумно, у Гантенбайна не только бутылка с коньяком в левой руке, но он ещё и держит в правой свои тёмные очки. Чтобы легче было прочесть. Разительнее он не мог бы выйти из своей роли, но Камилла всего лишь извиняется, что коньяка другой марки нет в доме, и только, наверно, испуг, что теперь он окончательно изобличён, спасает его от жеста, который насторожил бы Камиллу: сразу же снова надеть очки для слепых.

Он не делает этого. От испуга. И когда он позднее, выпив уже коньяку, чтобы оправиться от испуга, надевает их снова, всё получается вполне правдоподобно: привычный, непроизвольный, небрежный, неприметный жест, ни в коей мере не мешающий разговору о последнем полёте в космос, а следовательно, о будущем и о человечестве – о вещах, стало быть, которых никто видеть не может. Её меховое пальто, кстати, если глядеть на него без очков, янтарно - жёлтого цвета, волосы у неё, конечно, не зеленовато  - синеватые, а светлые, она просто химическая блондинка.

И губы у неё не сливово - синие; Гантенбайн уже привык к ним и находит действительный цвет её губной помады, если глядеть без очков, таким же неестественным.

Всё - таки стоило на мгновение снять очки. Гантенбайн знает теперь, что квартира у неё не фиолетовая, а вполне изящная, обыкновенно изящная; это могла бы быть квартира преподавательницы высшего учебного заведения, право, или чертёжницы, или еще чья - нибудь. Только книг не хватает. Не хочет ли он послушать пластинку?

Это для него слишком уютно, поэтому он осведомляется, который час. Камилла говорит: начало второго. На его часах без десяти два. Она хочет его задержать, кажется, она наслаждается тем, что её не видят. Она наслаждается своей ролью. Когда Гантенбайн осушает вторую рюмку коньяку, бьёт два. Она явно не на канцелярской работе. Дама? Безусловно – нет.

Похоже, что она гордится лексиконом, не позволяющим подозревать в ней буржуазную даму, лексиконом простым, без затей, и, когда она снова подбирает под себя ногу, Гантенбайну становится любопытно, какой хотелось бы казаться Камилле Губер. Немного моложе, чем на самом деле; это во всяком случае. Даже при её молодости, повторяет она много раз. Гантенбайн закрывает глаза, чтобы быть внимательнее к её желаниям. Камилла была один раз замужем. Один раз, и с неё хватит.

Они всегда думают, что им всё позволено с их деньгами, эти мужчины. У женщины, имеющей профессию, такие же права, как у мужчины, находит Камилла. Быть экономкой при мужчине только потому, что любишь его – последнее дело, находит она. Просто последнее дело. Камилла не продаётся. Эти времена прошли. Конечно, любовники у неё бывают, при её - то молодости, но предрассудков у неё нет.

И пускай соседи думают что хотят. Независимая женщина. Самостоятельная. Не дама, которую можно пригласить куда угодно. Далека от буржуазного брака, понятно. Брак – это ведь тоже проданная независимость, только и всего. Не может быть и речи.

Гантенбайн понимает. Современная женщина. Имеющая профессию, хотя Гантенбайн никогда не увидит её за работой, женщина, которая стоит на собственных ногах и водит собственную машину, заработанную, понятно, собственным трудом.

Иначе Камилла и не может представлять себе свою жизнь, самостоятельная и независимая женщина, женщина сегодняшнего дня, и незачем ей повторять это снова и снова; Гантенбайн уже понял, какую роль собирается она играть перед ним, и он не отнимет у неё эту роль, если Камилла предоставит ему за это роль слепого.

                                                                                              из романа швейцарского писателя Макса Фриша - «Назову себя Гантенбайн»

И по завершении..  элегантно пошутить для прелестного настроения

Я стал ко всему относиться легко,
Словно елеем пропитанный.
Кто - то послал меня далеко?
- «Эх, человек невоспитанный».

Босс на работе орёт, что я сплю,
Задач своих не выполняю.
А я объясняю: - «Так, я ж не храплю
И никому не мешаю»

Пилит жена: «Нищеброд. Импотент.
Лежишь на диване, пьёшь пиво»
- «Нищета – не порок! Сладострастие грех!
А на диване лежу красиво!»

В пробках дорожных полдня проводя
Столько вижу людишек нервных…
Не смолкает клаксон и мат сзади меня,
А я не тороплюсь – «Я первый!»

Переход пешеходный тоже я не люблю
Здесь проклятья и маты вечно
Шлют водилы, когда я на красный бегу…
- «Ну, я зелёных боюсь человечков».

Шлют повсюду меня далеко - глубоко,
А я человек воспитанный.
Ко всему отношусь я слишком легко,
Словно елеем пропитанный.

                                                                     Я стал ко всему относиться легко...
                                                                       Владимир Хрусталёв - Шнайдер

Урок придворного политеса от Александра Васильевича. ("Суворов". Мосфильм. 1940 г.)

Генрих был сокрушён. Его мысли сменились каким - то хмелем отчаяния — у юношей он сродни восторгу.

Так, некогда в Ла - Рошели, где дул ветер с моря, его сердце рвалось навстречу новому миру. То же испытывает он и сейчас.

Но теперь — это уже не широкий и вольный мир, похожий на царство божие. Он полон стыда и страдания. Из него вырываются языки серного пламени, вот они, рядом, сейчас они охватят меня.

Всё ещё хмельной от отчаяния, Генрих вскакивает и начинает биться головой об стену. Раз, ещё раз, с разбегу, лбом, ещё, ещё! Он уже ни о чём не думает, кроме этих ударов, и сам не в силах остановиться. Но его удерживают.

Faciuntque dolorem (*)

Две руки насильно усаживают его.

— Спокойствие, сир! Терпение, благоразумие, невозмутимость души — таковы христианские добродетели, а также предписания древних философов.

Кто забывает о них, бесится в ярости на самого себя. За оным занятием я вас и застал, к счастью, вовремя, мой милый молодой повелитель. Хотя, признаться, я этого от вас не ждал.

Нет, от вас я ждал скорее, что вы отнесётесь к Варфоломеевской ночи слишком снисходительно, — как бы это сказать? — с презрительной усмешкой.

Когда я в первый раз заглянул сюда, вы лежали на голом полу, но крепко спали, и ваше дыхание было так спокойно, что я сказал себе: «Не будите его, господин д’Арманьяк! Ведь он ваш король, а эта ночь была тяжёлая ночь. Когда он проснётся, окажется, что со всем этим он уже справился, и, вы же знаете его, он ещё сострит».

Д’Арманьяк произнёс эту длинную речь, смелую и приподнятую, искусно меняя интонации, и дал отчаявшемуся восемнадцатилетнему юноше достаточно времени, чтобы опомниться или стать хоть немного похожим на прежнего Генриха. — И он сострит, — закончил слуга - дворянин; а его государь тут же подхватит: — Скажи, двор всё в столь же превосходном настроении, как и вчера ночью? Тогда, чтобы завершить праздник, мне нужны два пастора и заупокойная служба. Из любви ко мне даже мадам Екатерина примется подтягивать…

— Однако смешок застрял у него в горле.

— Он ещё не совсем вошёл в колею, — задумчиво проговорил д’Арманьяк. — Но для начала недурно. Когда вы опять появитесь при дворе, в вас не должно чувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непринуждённы!

— Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком многого. Не прибавив ни слова, д’Арманьяк приложил мокрый платок своему государю ко лбу, на котором от ударов об стену вскочили шишки. Затем по обыкновению принёс бак для купания.

— Когда я ходил за водой, — сказал он, наполняя его, — то не встретил ни души. Только одну дверь осторожно прикрыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице, меня погнал туда голод; в кухнях - то ведь хоть шаром покати, там за эту ночь пролито больше человечьей крови, чем куриной. И те, кто должны были резать птицу, сами зарезаны.

На улицах было безлюдно, только вдали я увидел двух горожан с белыми повязками, их сразу замечаешь, уж глаз намётан. Я стал было поглядывать, куда бы спрятаться, но они повернули и скрылись из виду. Если мне зрение не изменило, то они попросту стали удирать от меня, только пятки засверкали. Объясните мне, сир, что сие значит?

Генрих глубоко задумался. — Едва ли, — заявил он наконец, — они боятся нас, ведь они перебили почти всех.

— А в совесть вы не верите? — спросил д’Арманьяк; он воздел руки и застыл в этой позе. Генрих уставился на него, точно перед ним была статуя святого. — Те двое белых, наверно, приняли тебя за кого - нибудь другого, — решил он. И сел в свою ванну. — Уж темнеет, — заметил он. — Как странно, точно сегодня совсем не было дня.

— Это был день теней, — поправил его д’Арманьяк. — Он прошёл неслышно и бессильно после такой потери крови. До самого вечера все сидели по домам, ничего не ели, говорили только шёпотом. И, может быть, лишь в одном выказали себя ещё живыми людьми: из трёхсот фрейлин королевы - матери ни одна не провела ночь в одиночестве.

— Д’Арманьяк, — приказал Генрих, — дай мне поесть.
— Понимаю, сир. Вы говорите это не из одной только телесной потребности: глубокий опыт вашей души подсказывает вам желание подкрепиться пищей. На сытый желудок у вас будет среди всех этих голодающих вполне достойный вид, и сравнительно с большинством вы окажетесь в более выгодном положении. Прошу! — И первый камердинер развернул во всю ширину халат; лишь когда он вытер короля досуха, тот заметил стол, уставленный блюдами с мясом и хлебом.

Генрих так и набросился на пищу. Он резал и рвал, он жадно глотал, запивая вином, пока ничего не осталось, а у его слуги из - под опущенных век выкатились две слезы. Глядя на своего государя, д’Арманьяк размышлял о том, что и едим - то мы в угоду смерти, под её всегда занесённой рукой, которая сегодня, может быть, нас ещё не схватит.

Так едем мы по стране, так мы едим, так вступаем в залы замка Лувр. Притом, мы слуги и всё же дворяне, один — даже король, он, как видит сейчас д’Арманьяк, и ест по - королевски. Вдохновившись столь торжественными мыслями, д’Арманьяк весело запел:

Ты, тихая да смирная, как старенькая мышь,
Екатерина Медичи, из всех злодейств глядишь
И у замочной скважинки уютненько сидишь.

                                                                                      из исторического романа Генриха Манна - «Молодые годы короля Генриха IV»
________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Faciuntque dolorem - Боль причиняют (лат.)

Прогулка в лицах на плане города

Мы ходим по широким и узким улицам,
Спускаемся в подземные переходы,
И есть ощущение, что мы часть какой-то большой не доигранной коды.
Мы кажемся себе теми, кем хотим казаться,
Иногда мы считаем, что легче уехать,
А потом – что нужно было остаться.
Мы считаем себя умнее всех, кто был когда-то до нас.
По количеству средств к существованию возводим друг друга в отдельный класс.
Большинство из нас считает себя умнее большинства
И постоянно друг с другом о чём-то спорит.
Это похоже на моду, которая была всегда.
Так волнуется песок на дне моря.
И всю жизнь мы хотели изменить мир к лучшему.
Кто-то писал об этом в прозе, кто-то в стихах.
Непонятное чувство безразличия появляется на борту самолёта,
летящего в облаках.
Нам скучно жить, и от этого тоже много проблем:
Занимаемся не тем чем хотим, чувствуемся себя частью выдуманных систем,
Любовь превращается в привычку и обязательство,
Остаётся безразличие, которое морально можно не считать предательством.
В суете будних дней мы как герои кино, суть которого в том,
Что толи время изменило людей, толи люди изменили его…

                                                                                                                    Источник: ВК «Дневник стихов»

Сюда, значит, приезжают, чтоб жить, я - то думал, здесь умирают.

Я выходил. Я видел: больницы. Видел человека, Который закачался, упал. Его обступили, я был избавлен от остального.

Видел беременную. Она тяжко брела вдоль высокой тёплой стены и всё ощупывала её, как проверяла, не делась ли куда - то стена. Нет, стена никуда не делась. А за нею? Я сверился с планом: Maison d'Accouchement (1). Хорошо. Ей помогут разродиться, там это умеют.

Дальше – rue Saint - Jacques (2), высокое здание под куполом. В плане – Val - d e- grаce, Hоpital militaire (3) . Мне, собственно, это было незачем знать, впрочем, не помешает. Улица стала вонять. Воняло, насколько я мог различить, йодоформом, чадом от жареной картошки и страхом.

Летом воняют все города. Потом я увидел дом, странно слепой, как в бельмах, в плане он не значился, но я разобрал над дверьми: Asyle de nuit (4). У входа были цены. Я прочёл. Сходные цены.

Что ещё? Ребёнок в коляске. Опухший, зелёный, на лбу чёткая сыпь, она, видно, уже подживала, ему было не больно. Ребёнок спал, рот был разинут, вдыхал йодоформ, чад картошки и страх. Вот так - то. Главное, что живёшь. Это главное.

Никак не могу отучиться спать с открытым окном. Судорожный дребезг трамвая насквозь пробивает комнату.

Надо мной проносятся автомобили. Хлопает дверь. Где - то разбилось со звоном стекло, большие осколки хохочут, хихикают мелкие, я всё это слышу.

Потом вдруг – сдержанней, глуше – шум с другой стороны, где - то в доме, внутри. Кто - то идёт по лестнице. Идёт, идет – без конца. Уже тут, давно уже тут. И – мимо. И снова улица.

Визжит девушка: «Ah, tais - toi, je ne veux plus» (5). Вверх летит звон трамвая, над всем, сквозь всё, прочь, прочь. Кричит кто - то. Бегут, обгоняют друг друга. Собака лает. Какое облегченье – собака! Под утро даже поёт петух – невыразимая благодать. Потом, вдруг, я засыпаю.

Это шумы. Но есть кое - что страшнее шумов – тишина. Я думаю, во время большого пожара наступает такой мучительный миг: водяные струи опадают, уже не карабкаются вверх пожарные, всё замирает. Медленно рушится сверху чёрный карниз, и всей стеной, схваченной огнём, дом кренится – беззвучно. Всё стоит, застыв, сжавшись, ждёт страшного удара. Вот такая тут тишина.

Я учусь видеть. Не знаю, отчего это так, но всё теперь глубже в меня западает, не оседает там, где прежде вязло во мне. Во мне есть глубина, о которой я не подозревал. Всё теперь уходит туда. И уж что там творится – не знаю.

Сегодня писал письмо и вдруг сообразил, что ведь я здесь всего три недели. Три недели в другом месте, в деревне например, промелькнули бы как один день, здесь это целая вечность.

И не буду я больше писать писем. Зачем сообщать кому - то, что я меняюсь? Если я меняюсь, я уже не тот, кем был, я уже кто - то другой, и, стало быть, у меня нет знакомых. А чужим людям, людям, которые не знают меня, я писать не могу.

Я говорил уже? Я учусь видеть. Да, начинаю. Пока ещё дело идёт неважно. Но я учусь.

Например, прежде мне не приходило в голову, какое на свете множество лиц. Людей – бездна, а лиц ещё больше, ведь у каждого их несколько.

Есть люди, которые одно лицо носят годами, оно, разумеется, снашивается, грязнится, может прохудиться на складках, растягивается, как перчатка, которую надевали в дорогу. Это – простые, бережливые люди; они не меняют лица, даже не отдают его в стирку. Сойдёт, говорят они, и кто им докажет обратное?

Но напрашивается вопрос, раз у них несколько лиц, – что делают они с остальными? Они их берегут. Ещё дети поносят. Однако, бывает, их пёс, выходя на прогулку, щеголяет в хозяйском лице. Ну и что такого? Лицо есть лицо.

А есть люди, которые невероятно часто меняют лица, одно за другим, и лица на них просто горят. Сперва им кажется, что на их век лиц хватит, но вот им нет сорока, а остаётся последнее. В этом, бесспорно, своя трагедия. Они не привыкли беречь лицо, последнее за восемь дней снашивается до дыр, во многих местах делается тонким, как бумага; и всё больше просвечивает изнанка, не - лицо, и так они вынуждены расхаживать.

Но женщина, та женщина! Она вся ушла в себя, наклонясь вперёд, уткнувшись лицом в ладони. Это было на углу rue Notre - Dame - des - Champs (6). Я замедлил шаг, едва я её увидел.

Не надо мешать задумавшимся беднякам. Вдруг до чего и додумаются.

                                                                      из романа австрийского поэта Райнера Марии Рильке - «Записки Мальте Лауридса Бригге»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) Я сверился с планом: Maison d'Accouchement - Родильный Дом (франц.)

(2)  Дальше – rue Saint - Jacques - улица Сен-Жак (франц.), находится в Латинском квартале. латинский квартал располагается в 5 и 6 округах Парижа.

(3) . В плане – Val - d e- grаce, Hоpital militaire - «Долина милосердия» (франц.) – монастырь и военный госпиталь.

(4) я разобрал над дверьми: Asyle de nuit - Ночной приют, ночлежка (франц.).

(5) Визжит девушка: «Ah, tais - toi, je ne veux plus» - Да замолчи ты, я не хочу больше (франц.).

(6) Это было на углу rue Notre - Dame - des - Champs - Это было на углу улицы Нотр - Дам - де - Шан (франц.) – в центре (Парижа), неподалёку от Люксембургского сада.

Благословенна - Американская Домохозяйка

Боже, благослови американскую домохозяйку
(Как она всё это делает, я никогда не пойму)
Боже, благослови американскую домохозяйку
(Ей бы точно не помешало чудо)
Боже, благослови американскую домохозяйку
(Она наводит порядок в мире ради нас с тобой)
Боже, благослови американскую домохозяйку

                                                  Музыкальная композиция  - Да Благословит Господь Американскую Домохозяйку (Отрывок)
                                                                                       Исполнитель: Вокальная группа «Шедайси»

Jackie Kennedy - Swan Song

– Приведите дом в порядок, а потом приготовьте салат из цыплёнка, – приказывает мисс Лифолт.

Сегодня у неё бридж. Каждую четвёртую среду месяца. Я уже всё приготовила – утром сделала салат из цыплёнка, а скатерти выгладила ещё вчера. Мисс Лифолт это видела. Но ей двадцать три, и ей нравится слышать свой голос, когда она указывает мне, что делать.

Она уже в голубом платье, что я гладила утром, у которого шестьдесят пять складок на талии, таких тонких, что мне пришлось нацепить очки, чтобы их разгладить. Я мало что в жизни ненавижу, кроме себя, но про это платье ничего доброго сказать не могу.

– И проследите, чтобы Мэй Мобли к нам не входила, строго - настрого. Я на неё очень сердита – разорвала мою лучшую бумагу на пять тысяч кусочков, а мне нужно написать пятнадцать благодарственных писем для Молодёжной лиги…

Я приготовила всякую всячину для её подружек. Достала красивые бокалы, разложила столовое серебро. Мисс Лифолт не ставит маленький карточный столик, как другие дамы.

У нас сидят за обеденным столом. Стелется скатерть, чтобы скрыть большую царапину в форме буквы «л», на комоде ваза с красными цветами прикрывает обшарпанность полировки.

Мисс Лифолт, она любит, чтобы всё было изящно, когда устраивает приём. Может, старается изобразить, какой у неё солидный дом. Они ведь не слишком богаты, я знаю. Богатые - то так из кожи вон не лезут.

Я работала в молодых семьях, но, так думаю, это самый маленький домишко из тех, где я нянчила деток.

Вот, к примеру. Их с мистером Лифолтом спальня приличного размера, но комната Малышки совсем крохотная. Столовая – она же и гостиная. Ванных комнат только две, что облегчает жизнь, потому что в тех домах, где я работала прежде, бывало по пять и шесть. Целый день уходил только на то, чтоб отмыть туалеты.

Домик хотя и маленький, мисс Лифолт старается сделать его уютным. Она неплохо управляется со швейной машинкой. Если не может купить что - то новое, просто берёт синюю, к примеру, материю и шьёт. Мисс Лифолт платит девяносто пять центов в час, мне уж много лет так мало не платили. Но после смерти Трилора я согласна была на всё. Домовладелец не мог больше ждать.

В дверь звонят, я иду открывать.

– Привет, Эйбилин, – говорит мисс Скитер (1), она из тех, что разговаривают с прислугой. – Как поживаете?
– Здрасьте, мисс Скитер. Всё хорошо. Боже, ну и жара на улице.

Мисс Скитер очень высокая и худая. Волосы у неё светлые и короткие, она круглый год делает завивку. Ей года двадцать три или около того, как мисс Лифолт и остальным. Она кладёт сумочку на стул, делает такое движение, будто почёсывается под одеждой. На ней белая кружевная блузка, застёгнутая, как у монашки, туфли на плоской подошве, думаю, чтоб не казаться выше. Синяя юбка с вырезом на талии. Мисс Скитер всегда выглядит так, словно кто - то ей подсказывает, что носить.

Слышу, как подъехали мисс Хилли и её мама, мисс Уолтер, они сигналят у тротуара. Мисс Хилли живёт в десяти футах, но всегда приезжает на машине. Открываю ей дверь, она проходит мимо, а я думаю, что пора бы разбудить Мэй Мобли.

Вхожу в детскую, а Мэй Мобли улыбается и тянет ко мне пухленькие ручонки.

– Уже проснулась, Малышка? А что же меня не позвала?

Она смеётся и выплясывает весёлую джигу, дожидаясь, пока я достану её из кроватки. Обнимаю её крепко - крепко. Думаю, когда я ухожу домой, ей не так уж много достаётся объятий.

Частенько прихожу на работу, она ревёт в своей кроватке, а мисс Лифолт стрекочет на машинке, недовольно закатывая глаза, как будто это бездомная кошка за окном орёт.

Мисс Лифолт, она всегда хорошо одета. Всегда накрашена, у неё есть гараж, двухкамерный холодильник, который даже делает лёд. Если встретите её в бакалейной лавке, ни за что не подумаете, что она может вот так уйти и оставить ребёночка плакать в колыбельке. Но прислуга всегда всё знает.

Сегодня хороший день. Девчушка смеётся.

Я говорю:

– Эйбилин.

А она мне:

– Эйбии.

Я:

– Любит.

И она повторяет:

– Любит.

Я ей:

– Мэй Мобли.

Она мне лепечет:

– Эйбии.

А потом хохочет и хохочет. Так её забавляет, что она разговаривает, скажу вам, да и пора бы уж, возраст подошёл. Трилор тоже до двух лет не разговаривал. Но зато к тому времени, как пошёл в третий класс, он говорил лучше, чем президент Соединенных Штатов, приходил домой и выдавал всякие слова, навроде объединение и парламентский .

Когда он перешёл в среднюю школу, мы играли в такую игру: я давала ему простое слово, а он придумывал замысловатое название. Я, к примеру, говорила: домашняя кошка, а он – животное из семейства кошачьих домашнего размера, я говорила: миксер, а он – вращающаяся ротонда (*). Как - то раз я сказала: «Криско» (2)].

Он почёсал голову. Поверить не мог, что я выиграла таким простым словом, как «Криско». Это стало у нас секретной шуткой, означало что - то, что вы никак не можете ни описать, ни приспособить к делу, как бы ни старались. Папашу его мы начали называть «Криско», потому что невозможно представить себе мужика, сбежавшего из семьи. Вдобавок он самый подлый неплательщик на свете.

Я перенесла Мэй Мобли в кухню, усадила в высокий стульчик, думая о двух поручениях, которые надо закончить сегодня, пока мисс Лифолт не разгневалась, – отобрать негодные салфетки и привести в порядок серебро в буфете. Боже правый, похоже, придётся заняться этим, пока дамы в гостиной.

Несу в столовую блюдо с фаршированными яйцами под майонезом. Мисс Лифолт сидит во главе стола, слева от неё мисс Хилли Холбрук и матушка мисс Хилли, мисс Уолтер, с которой мисс Хилли обращается вовсе без уважения. А справа от мисс Лифолт – мисс Скитер.

Обношу гостей, начиная с мисс Уолтер, как самой старшей. В доме тепло, но она набросила на плечи толстый коричневый свитер.

Старушка берёт яйцо с блюда и едва не роняет его, потому что руки дрожат.

Я перехожу к мисс Хилли, та улыбается и берёт сразу два. У мисс Хилли круглое лицо и тёмно - каштановые волосы, собранные в «улей». Кожа у неё оливкового цвета, в веснушках и родинках. Носит она чаще всего шотландку. И задница у неё тяжеловата. Сегодня, по случаю жары, она в красном свободном платье без рукавов. Она из тех женщин, что одеваются, как маленькие девочки, со всякими шляпками и прочим. Не больно - то она мне нравится.

Перехожу к мисс Скитер, но она, наморщив носик, отказывается: «Нет, спасибо». Потому что не ест яйца. Я всё время твержу мисс Лифолт, что у неё тут бридж-клуб, а она всё равно заставляет меня готовить эти яйца. Боится разочаровать мисс Хилли.

Наконец, добираюсь до мисс Лифолт. Она хозяйка, поэтому получает свою закуску последней. И тут же мисс Хилли говорит: «Если вы не возражаете…» – и подхватывает ещё парочку яиц, что меня вовсе не удивляет.

– Угадайте, кого я встретила в салоне красоты? – обращается к дамам мисс Хилли.
– И кого же? – интересуется мисс Лифолт.
– Селию Фут. И знаете, что она спросила? Не может ли она помочь с Праздником в этом году.
– Отлично, – замечает мисс Скитер. – Нам это пригодится.
– Не всё так плохо, обойдёмся без неё. Я ей так и сказала: «Селия, чтобы участвовать, вы должны быть членом Лиги или активно сочувствующей». Что она себе думает? Что Лига Джексона открыта для всех?
– А разве мы в этом году не привлекаем не членов? Праздник ведь предстоит грандиозный? – удивляется мисс Скитер.
– Ну да, – говорит мисс Хилли. – Но ей я об этом сообщать не собиралась.
– Поверить не могу, что Джонни женился на такой вульгарной девице, – качает головой мисс Лифолт, а мисс Хилли кивает. И начинает сдавать карты.

А я раскладываю салат и сэндвичи с ветчиной и невольно слушаю их болтовню. Эти дамы обсуждают только три темы: дети, тряпки и подружки. Заслышав слово «Кеннеди», не подумайте, что речь идёт о политике. Они обсуждают, в чём была мисс Джеки, когда её показывали по телевизору.

                                                                                                      из романа американской писательницы Кэтрин Стокетт - «Прислуга»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) – Привет, Эйбилин, – говорит мисс Скитер - Skeeter (амер .) – комарик, москит. – Здесь и далее примеч. перев.

(*) а он – вращающаяся ротонда - Ротонда (итал. rotonda, от лат. rotundus — круглый) — круглое в плане здание, как правило окружённое колоннами и увенчанное куполом. Существует легенда, согласно которой если встать на первом этаже ротонды прямо по центру и посмотреть наверх, можно увидеть, как над головой вращается мир. (Примм. ОЛЛИ).

(2) Как - то раз я сказала: «Криско» - Консервированный жир - разрыхлитель для выпечки, на основе хлопкового масла.