На холстах сумасшедших – ни петельки, ни креста, Спят железные пташки, мнят: совесть у них чиста. Но ты знаешь: чуть небо опустится на кровать, Не-Азимовы птицы приходят нас убивать, Притворясь людьми, но глаза их совсем черны. Чур меня, чур тебя, птицам – птицы, а спящим – сны, Богу – богово, мастеру – ночь и предвечный страх. У них маски чумные на лицах и тень в руках, Металлический разум, Айзековская душа. Мои память – труслива, нелепа, глупа, смешна, Мои пальцы бледнеют, ходил по спине озноб, Я дрожащей рукой вытираю вспотевший лоб. Незаженное золото, кованая печаль, Чернотой наливалась чужая, тугая сталь, Турмалином блестели глаза сальвадорских птиц. Мое сердце дрожит на блестящем холсте ресниц, Их удерживал ветер в прироботных берегах, Превращаясь в смех Талера, лампочки на мечтах. Механический марш растекался в огне свечи, Отчего ты молчишь? Я прошу тебя, не молчи! Я смотрю тебе в бездну сожженных песками век, И я вижу, как гаснет в их памяти человек, Превращаясь в железную птицу с холстов Дали...
*** Просто сон, глупый сон: мы для космоса так малы, Что вселенной и роботам вовсе нет дел для нас. Я спускаюсь на кухню, пластинки играют джаз, А на улице бабушка-няня, смеясь, летит. Я зову ее: "Ба, ты чего?" А она молчит. В сальвадоровом небе молочный струился пар. Моя бабушка – птица? А кто я тогда? Икар?
Лампочки, стрелочки в тоненьких проводах Сюрными птичками крутятся на руках, Жмутся, железные, к пальцам и просят пить. Быть настоящим несложно, сложней не жить В мире-где-все-будет-славно-и-навсегда. В небе, исколотом солнцем, горит звезда, Смотрит в предмирные гавани облаков. Я притворяюсь живым и молюсь без слов, Бледные руки сжигает земной песок, Я вижу бездну, из бездны глядит пророк, Хмурится, машет, бессовестный, головой, Щелкает пальцем: «Иди-ка, левша, со мной», — Горбится, щурится, смотрит, как старый дед. Я поднимаюсь, шагаю за ним след в след. «Бедный ты, бедный, ни жизни и ни сумы, Делал подковки для блох да ковал кресты», — Старый ворчал, утирая слезу с ресниц, Вешал на ветки деревьев железных птиц — Черные циферки в крышках пустых часов. Я молчу, он молчит — время не любит слов, Глупых воров, разгильдяев и облака. В темных ладонях — три горсти золы, песка, Пять старых рыб и простой зачерствевший хлеб. Память одна, но у вечности — сотни неб, Там где в минутной петле возврождался рай. «Знаешь, левша, ты покуда не умирай. Делал подковки для блох, так подкуй звезду, Видишь, бедняга простыла в земном саду? Видишь, сломалось небесное решето? Ты оставайся, зови меня, если что». Я вижу бездну, из бездны глядит песок, Смутная тень отправляется на восток, Чтобы поправить поехавшие кресты. Помнят сандальки предзвездный туман воды, Помню и я обожженные пальцы рек, Помню, как брел по пустыням не-человек. Только вот помнить — не помнить — одна печаль. Небо безмолвно, жестока земная сталь. Лампочки-птицы глядят в меня из ветвей, В темных зрачках их блестят отголоски дней. Клювы железные жмутся к моей щеке. День сменит на ночь на пустынном сухом песке. Авель безропотно смотрит в мои глаза, Чертит маршрут Моисей через небеса. Я лишь левша, я звезда в мире-без-границ. Вот, я вернулся. И глажу по перьям птиц.
"И поверь, что твоя доброта заставила меня полюбить тебя сильнее, чем если бы я заслуживал твоей любви".
/Шарлота Бронте, "Грозовой перевал"/
Мальчик, просто держи мои руки, держи, не бойся, В моей коже – трехглазое море, туман и пена, Моя кожа прозрачна, а я потеряла голос, Мои руки обвиты волною, соленым пленом.
Прижимай мои руки к груди, мне с тобой не страшно, Ты так добр, что совсем не похож на Эдмона-Кристо, Стань мне Буддой, Амоном иль Вишну – ничто не важно. Видишь звезды? То синее море кому-то снится,
Отражаясь в глазах, отражаясь во снах и песнях, Превращаясь в бушприты замерзших зимой фрегатов. Мое море дрожало под кожей, дробясь, исчезнув, Мое море сверкало под кожей, блестя гранатом,
Янтарем, алый в золоте пьяно смешался с чудом. Прижимай меня к сердцу, мой мальчик, и слушай небо, Белоснежное небо. Быть чистым, наверно, трудно, Без единого пятна измены, неправды, гнева.
Ведь тебе ли не знать, строгий мальчик с тоской во взгляде, Как в себе уничтожить чудовище, сжечь, не стать им? Слышишь шепот? То море в волну подливает правды. Ну а я, я придумала имя Дантесу – Мартин.
Спит в берлоге Умка, спит звезда на небе, Прижимаясь носом к шерсти медвежат, Бродят в черных далях звездные медведи, Смотрят вниз, на льдины, светят и глядят,
Как мешает ложкой ночь снега и ветер, Пишут белой лапой ласковые сны. Спит в берлоге Умка, спят в кроватках дети, Вытирая слезы с розовой щеки.
Ночь идет большая, темно-синий войлок, Шепчет сказки тихо колыбельным вслед. В снежной бригантине спряталась берлога. Месяц кутал вечер в мягкий, зимний плед,
Кутал тонким звоном все леса и север. Спит в берлоге Умка, морщит черный нос, Он влюбился в чудо, он в него поверил. Чудо смотрит нежно с бело-синих звезд.
Небо пахнет снегом и прозрачной льдиной, Сказка пахнет ночью и медовым сном. Спит в берлоге Умка, спит и бригантина. Слезы звездных мишек превращались в звон.
Оле, скажи-ка, сколько воды под морем, Смешанной с пеной, счастьем, тоской и горем, Сколько ты в рот набрал гребешков из соли? Оле бросает мысли в цунами-стори, Смотрит на ленту, пишет чего-то в чате, Кто-то живет в Тайланде, а кто-то в Бате, Кто-то в Сибири тушит водой берлоги. Там, под Сибирью, сходятся все дороги, Крутятся стрелки с ветром по всем столицам. Оле шагает по крышам и видит лица: Странные лица – маски, ну вот ей-Богу, Ходят в почти что в шеренгах, но все не в ногу, Щелкают пальцем по буквам, глядят в экраны, Кончилась связь – выдыхают недружно "Мама". Только вот мамы рядом в очки не видно. Мамы устали, мамам за деток стыдно, Выросли, мол, совсем инопланетяне. Верят не в чудо – в Рэевские сознанья: Роботов Айзека, бабушек – "райских" пташек. Оле раскрасит небо цветной гуашью, Небу на плечи повесит на гвоздик звезды, Птички железные в звездах свивают гнезда. Город сопит над морем и жмурит глазки. Оле садится у пены – читает сказки, Как по Сибири ходят без дома звери. Город стирает слезы, а море верит. Оле глядит сквозь линзы на мир и ветер. Раньше здесь жили люди, на волнах-свете. Раньше гуляли дети по-вдоль дорогам. Время уходит с цифрами автостопом, В бездну подзвездной галактики, ставит метки. Оле, а Оле, скажи-ка, кем были предки? Море? Не бойся. Оно ничего не скажет. С тоненьких губ сорвалось: "От железных пташек".
Остаются живыми степи, поля и лес, И небо над морем безоблачно-чисто, Сегодня в застенке умер Эдмон Дантес, И родился граф Монте-Кристо.
Кто может знать, как закончится день, Все было – и вот уж пусты ладони, Не сжать между пальцев прошлого тень, Живи, и пока дышишь – помни.
Ты видишь нитку пути в первобытной тьме, И ты идешь к выходу из лабиринта, Только это не солнце, его тень на стене, Так же, как ты позабыта.
Найди это золото и выпей вместо вина, И рубин себе вставь вместо сердца, И может, когда кончится эта игра, Ты, наконец, сумеешь согреться.
Что значат суммы в чековых книжках, И все бриллианты – стекла осколки, Если можешь остаться живым мальчишкой И таять в руках каталонки?
Отыщи свою душу в синих шелках небес, В теплой морской воде, зеленой и серебристой, Пусть сегодня воскреснет Эдмон Дантес, И забудется граф Монте-Кристо.
Давным-давно все это было...Так давно, Что даже время на Земле еще не шло... Все было густо-черным, мрачным и великим, Глубокомысленным, без образов и тихим...
Душа блуждала в бездне смысла одиноко, Не понимая, что ей близко, что далеко, Что жар, что холод - неизвестности равно. Что здесь, что там - все одинаково темно.
Была неопытна Душа и молода, Как одинокая, безвестная звезда. Но вот однажды, неизвестно как, откуда Она услышала Волшебника, о, чудо!
Он говорил непостижимые слова. Она прислушалась к загадке естества... - Как хороша, но как невежественна ты! - Сказал Волшебник, улыбаясь с высоты.
Да так внимательно, внимательно взглянул, Что взглядом этим мир ее перевернул... А разве есть на свете что-нибудь, что я Еще не знаю? - удивилась на себя...
- А, если есть, ты захотела бы узнать? В ответ Волшебник, - подивиться и понять? - Конечно, да, - смутилась та, не понимая, Но любопытствуя и тайну знать желая.
- Однако ты учти, что будет нелегко, К тому же долго. - Долго - как? И долго - что?
Душа о времени совсем еще не знала, Но от самих вопросов вдруг затрепетала: - Ведь, если спрашиваю я, то Тайна есть! - Сама себе она сказала, - прямо здесь!
И у Волшебника незримого в руках Душа увидела вдруг Зеркало... Впотьмах Оно как будто чей-то свет отображало.
- Смотри внимательно! - Душа вдруг слышит вновь, - Большое Зеркало, ты видишь в нем любовь? Душа всмотрелась и увидела...себя, Свое лицо, улыбку, образ...- Это я?
И уловила взгляд, идущий из него, Не выражающий как будто ничего... - Не на себя смотри, - Волшебник повторяет, - Всмотрись же в Зеркало! - Душа в ответ кивает...
И смотрит пристально: везде она сама... Ведь ничего иного видеть не могла. Глаза большие, голубые, только в них Все одноцветно, плоско. Голос тут затих.
А перед ней, в привычной бездне, вдруг Земля, Планета темная предстала...- Это я? Она не знает, у кого спросить теперь. Растаял голос, только эхо: - Верь мне, верь...
Но снова чудным светом Зеркало явилось. Летит Мгновение! И...Зеркало разбилось! Осколки крошечные в Землю полетели, Кружась, танцуя, как снежинки при метели.
Тут вдруг почувствовала ход Времен Душа, Движенье Света, и... за ним пошла, спеша... Затем увидела пространство... Что же в нем? Миллион осколочков, круги планет, Времен. Все это кружится так плавно, так красиво! Душа застыла в удивлении ревниво...
- Все это я или же все-таки не я? Теперь не знаю я, где бездна, где Земля. - Во всех осколочках, - сказал Волшебник вновь, - Найдешь себя, коль отражается любовь.
Спустись на Землю: вот моря и берега, Озера, реки, люди, земли и... года... Коль ты запомнила свое изображенье, То собирайся в путь для долгого движенья. И собери осколки Зеркала в одно. Для этих дел тебе и Время отдано.
Иди, Душа, ищи себя везде, вокруг, Познай неведомое. Время - это друг. Оно поможет в трудном поиске тебе. Ищи в сердцах, ищи везде, в любой судьбе.
С тех пор скиталица Душа идет по свету, И ждет, и ищет в каждом сердце свет ответа. Осколки зеркала прилежно собирает И опыт жизненный и сроки обретает...
Маленький трогал ладошкой стальные щеки, Плачет и смотрит из бездны туманной бездной. База. Мы здесь. Мы в порядке. Сидим у стока. База, а можно я стану чуть-чуть полезной? Нет, не для станции – тоненьких ручек-ножек, Остреньких пальцев, вцепившихся мне в манжеты. Маленький сонный, невинный и осторожный, Брошенный в мусоре жгучих хвостов кометы, Под целлофаном, завернут пакет бечевкой. Маленький, худенький, белый, как одеяло. База, а можно, останемся здесь с ночевкой? Космос мне шепчет на ухо, а я устала. Здесь, на коленях, растет неземное чудо, Жмурится, дышит и плачет соленой пеной. Все мы, наверно, как звезды пришли оттуда, Где на космических гранях сверкают вены Синими нитями тоненьких океанов, Линии сходятся в трещинках на запястье. Может, мы все – пережитки не-наших планов. Может, мы все – чья-то вечность на раме счастья. Правда, мой маленький? Он открывает глазки, Смотрит в меня и лепечет по не-земному. База. Я Роза. Ты помнишь, наверно, сказки? База смеется, мол спятила я без дома. Лучше без дома, чем жить без мечты и красок. Все, все неважно, когда рядом спит малышка. Знаешь, что база, мы станем начальной расой, Первоосновой, как Будда для Шиву с Кришной. Время, ты знаешь, над нами играет шутку, Белой ладонью кометы смахнет с ресницы. Маленький смотрит на стрелки и тянет руку, Просит меня: "Нарисуй, нарисуй лисицу".
