Развеянная ветром

Ты – моя мания, мой самый тяжкий грех,
Моё безумие с повадкой дикой кошки,
Так хочется – отнять тебя у всех,
Сначала отомстив за прошлое немножко

Заставить, хоть бы капельку страдать,
И каждый взгляд любовью искупая –
Мучительно, со страхом ожидать,
Что я исчезну, раны оставляя...

Но, нет, не сбудется, ведь камень не болит,
Палач не станет на пустое место жертвы.
Серьёзен, холоден, всегда угрюмый  вид,
Таким останешься со мной – до самой смерти.

Да, я виновна вечно пред тобой –
За всю любовь, предательство чужое,
Любимый и единственный.., не мой!
Ты контрастируешь с невыносимой болью!

Мы любим – ненавидя на века,
За что?! – Но небо не даёт, увы, ответа.
Моя неразделимая тоска
Уже на жизнь, на жизнь, а не на лето.

Ты моя мания, мой самый тяжкий грех,
Моё безумие с повадкой дикой кошки,
Так хочется – отнять тебя у всех
И отомстить за прошлое немножко...

                                                               Ты - моя мания!
                                                          Автор: Таня Зачёсова

Удовольствия Ночного квартала детектив Аксель Грин открыл для себя несколько месяцев назад, когда его перебросили на типичное дело о серии убийств проституток сомнительного качества и несчастной судьбы. Работа над ним детективу не понравилась, чего нельзя сказать о целой череде открытий, которые он совершил для себя.

В какой-то степени расследование вернуло детектива к жизни. Хотя правильнее будет отметить, что жизнь эта стала странной. Грин перемещался между управлением и Ночным кварталом, зависал в клубах, подолгу в полном одиночестве цедя «Лонг - Айленд» и следя за танцующими, не вступал в контакты и ни разу не напился до беспамятства. Домой он заезжал только ради душа, да и то не всегда – душ в спортзале управления его вполне устраивал. Переживания прошлого года, омраченные к тому же внутренним расследованием, почти улеглись в его окончательно окаменевшей душе, уступив место чёрной меланхолии, а она в свою очередь трансформировалась в безразличие.

Нежный и чувственный мужчина Аксель Грин, который неожиданно ожил и проявил себя совсем недавно, крепко уснул. А детектив изнывал от тоски. Каждый день он надеялся, что вот сегодня случится что-то очень плохое и ему наконец дадут интересное дело. Но все дела доставались другим, маньяки попрятались по норам, а Грин медленно коптился в Ночном квартале.

После долгих поисков он остановился на небольшом клубе, в котором было несколько камерных танцполов, прекрасная барная стойка с синей подсветкой и даже нечто напоминающее ресторанное меню. Здесь хорошо кормили, продавали наркотики, предлагали девочек и не лезли к одинокому мужчине, который хотел посидеть за барной стойкой и помолчать в компании убийственного коктейля.

Главное – не думать.

Аксель откинулся на барном стуле, держась за стойку свободной рукой. В другой у него был коктейль. Детектив прикрыл глаза, позволяя алкоголю делать своё дело, ожидая, когда же мгла рассеется, когда он снова сможет улыбнуться. Даже если улыбка – это ложь. Через несколько мгновений он выпрямился, но только для того, чтобы затянуться ещё раз.

– Ты свободен?

Грин медленно, будто нехотя, открыл глаза и повернул голову. Сначала ему показалось, что алкоголь наконец подействовал. Ведь он видел перед собой существо, явно сошедшее с картины, из мультика или на крайний случай со страниц фэнтезийной книжки. На молодой женщине был короткий топ из блестящей ткани. Джинсы с низкой талией разорваны в пяти местах, через дырки призывно мерцает щедро смазанная какой-то блестящей дрянью, которую так любят завсегдатаи клубов, кожа. Эта же дрянь на плоском животе, на руках. А лицо сияет само по себе. В неоновом свете клуба нельзя рассмотреть детали, например цвет глаз, но весь образ считался мгновенно. Грин подумал сразу о двух вещах: он ничего о ней не знает и не хочет узнавать и она чертовски, обезоруживающее красива. Красотой модели, актрисы, женщины лёгкого поведения.

К нему часто подсаживались в клубах, но Аксель настолько закрылся в себе, что редко реагировал на сигналы и прямые предложения. Его настигло полное бесчувствие. Он не понимал, что с ним происходит, и был счастлив в этой изоляции.

Счастлив. Какое смешное слово.

Но сейчас он почувствовал, что если его душа и омертвела, то тело, раззадоренное коктейлем, вполне отзывается на предложения реальности. Он смотрел незнакомке в глаза, ловя себя на мысли, что его жизнь в Ночном квартале должна принести что-то помимо коктейлей. Он с трудом оторвал взгляд от её лица, отметил прекрасные волосы. Крашеные, наверное. Пронзительный блестящий блонд. Или нет? Собранные в конский хвост, они били хозяйку по спине и попе тугими локонами. Какой же они длины? Накладные?

– Не знаю ни одного полностью свободного человека, миледи. Но если ты спрашиваешь, занято ли место рядом со мной, я отвечу «нет».
– Прекрасный незнакомец галантен. Угостишь?

Конечно, просто развести на коктейльчик. А даже если так? Какая разница? Поставил бокал на стол и повернулся к устроившейся на соседнем стуле незнакомке. Она держала спину прямо, как танцор. Профиль ему понравился ещё больше, чем анфас. Детектив охватил её одним взглядом. Хороша.

– Что предпочитаешь?
– То же, что и ты.
– «Лонг - Айленд»?

Она рассмеялась.

– Можно и «Лонг - Айленд».

Она сказала это таким тоном, что по спине Грина пробежала волнующая дрожь, а волосы на загривке встали дыбом.

– Не боишься? Штука крепкая.
– Я умру счастливой, если меня опоит и изнасилует прекрасный незнакомец, – приглушённо ответила она, не приближаясь и не отстраняясь.

Аксель рассеянно обернулся, будто ища поддержки у окружения. Сделал знак бармену, который с понимающей улыбкой принялся за приготовление напитка. Незнакомка развернулась к детективу, демонстрируя белые зубы. У топа не было бретелек. Он представлял собой неширокую, сантиметров тридцать пять, полоску ткани достаточно плотной, чтобы не просвечивать, но недостаточно, чтобы скрывать формы. Грин почувствовал, что теряет контроль.

Происходящее казалось сюром. Этот клуб, разрушенное одиночество, женщина, которая… которая что? Он в чертовом Ночном квартале. Люди приходят в клубы ради случайных знакомств и спонтанного секса в туалете. И если Аксель раньше не относился к числу любителей таких развлечений, кто об этом мог знать? Одинокий мужчина пьёт и курит за барной стойкой. Весь его вид должен отправлять в пространство сигнал: я не против повеселиться. Иначе зачем он пришёл? Надеялся уйти от прошлого? Забыть женщину, которая его обманула и которую ему проще было считать мёртвой, череду смертей детей, раскрытые дела и длительный отпуск, в который его отправили буквально силком? Вместе с другом Марком Карлином, которого так же перемололо дело прошлого года, он отрывался в Таиланде. Они пили, ходили на массаж, чудом находили девочек, а не трансов, вроде даже с кем-то спали – Грин не помнил деталей. Но, вернувшись, смогли войти в управление и приступить к своим обязанностям.

– Любишь пожестче? – в тон ей спросил Грин. – Это твоя фантазия? За этим ты сюда пришла?

Девушка передёрнула плечами. Аксель проследил за тем, как свет и тень раскрасили её ключицы, как напряглись и расслабились мышцы шеи и рук. Во рту стало сухо, ему пришлось сделать глоток. Детектив рассеянно провёл по волосам, отбрасывая за плечи длинные светлые пряди.

Бармен поставил перед ней бокал. Незнакомка взяла трубочку тонкими пальцами, пропустила её через них, двигаясь вниз от кончика трубочки до ободка бокала. Подняла пальцы обратно. При этом она не отводила взгляда от лица Акселя. Когда она наклонилась, чтобы обхватить трубочку губами, Грину пришлось закрыть глаза. Четвёртый коктейль был лишним. Сначала он прогнал мысли из головы, а теперь подсунул туда желания, от которых детектив отвык. Он не был готов кому-то довериться или открыться. Но разве случайный секс в туалете с человеком, которого ты никогда больше не встретишь, – это равнозначно раскрытию?

Девушка набрала напиток в рот. Подержала его там, позволяя алкоголю впитаться и, видимо, наслаждаясь горечью и кислинкой на языке. А потом проглотила, вытянув шею. Какая тонкая и красивая у неё шея.

– Прекрасно, – неопределенно сказала она, наклонившись вперед и опёршись о барную стойку. Её волосы при этом скользнули по предплечью и замерли. Они сияли в неоновых огнях клуба. Но казалось, будто это свечение идёт изнутри.

Она точно будет ему сниться.

Грин молчал. Он допил коктейль, попросил бармена повторить, поставив локоть на стойку, положил голову на ладонь и посмотрел на девушку. Она пила свой напиток. Мелкий глоток, подождать, пока он согреется, проглотить. Каждое её движение было наполнено обещанием. От неё веяло свежестью, помноженной на уверенность. Так, стоп. А сколько ей лет? Эта мысль отрезвила детектива, он выпрямился. Заметив это, девушка поставила свой бокал на стол и, протянув руку, прикоснулась к его щеке. Ее пальцы были холодными и влажными от конденсата. Аксель вздрогнул.

– Ты красивый, – заявила она уже совсем не таким чистым и трезвым голосом, как несколько минут назад. – Тебе кто-нибудь говорил, что ты красивый?
– А тебе?
– Да. Тысячу раз.

Она соскользнула со стула и встала рядом с Акселем. Совсем рядом. Очаровательно маленького роста. Грин призвал на помощь всё своё самообладание, чтобы прервать контакт, но у него не вышло. Он пришёл в себя несколько минут спустя, когда страстно целовал незнакомку, прижав к обитой мягкой тканью стене кабинки общего туалета, прекрасно приспособленного для подобных ситуаций. Девушка отвечала ему с животной страстью. Она сидела на нём, обвив длинными, несмотря на рост, ногами его талию, а руками шею.

Он прижал её спиной к стене, одной рукой поддерживал снизу, а другой скользил по телу, жадно и отчаянно, изучая. Какая разница, кто она, если они больше никогда не встретятся?

Алкоголь отключил его разум. Возбуждение закрепило этот результат. Грин поставил её на пол только для того, чтобы расстегнуть джинсы. Сбросил их, потянул топ вниз, освобождая грудь. Незнакомка не говорила ни слова. От неё пахло жасмином и чем-то ещё. Терпким и глубоким, древним, как само желание. Грин не успел сконцентрироваться на этой мысли и этом ощущении – её пальцы запутались у него в волосах, привлекая к себе. Она скользнула руками по его спине, перебралась на живот, прикоснулась к ремню.

– Сними это к чертям! – почти прорычала девушка.

Грин сделал шаг назад. Обнажённая, с топом на талии, она была настолько пронзительно прекрасна, что у него закружилась голова. Девушка потянулась к нему, лихо ослабила ремень.

Почувствовав свободу, Грин снова подхватил её на руки, прижал к стене и вошёл в неё одним резким и мощным толчком. Чтобы не закричать, она укусила его за плечо. Боль пронзила всё тело. Но и на этой мысли сосредоточиться он не смог. Он весь оказался во власти возбуждения.

– Поехали ко мне, – между стонами взмолилась она.

Аксель остановился. Остановился в такой момент, когда это было невозможно. Он даже отстранился от неё, чтобы заглянуть в лицо, но она не позволила, притянув его обратно, выгибаясь навстречу.

– Поехали ко мне.

Снова как мольба. Как обещание. Грин подался вперёд, возвращая контроль над ситуацией и наслаждаясь не столько своими ощущениями, сколько её реакцией на каждое движение. Он чувствовал себя великолепно. Полон сил. Энергии. Он может всё. Он заглушил новую просьбу поцелуем.

Доктор Баррон назвала бы его состояние манией. Которая пришла на смену депрессии.

Ещё через несколько минут всё закончилось. На него навалилась усталость, плечо горело. От алкоголя кружилась голова. Он поцеловал незнакомку в шею. Аккуратно отстранился, освобождаясь. Натянул джинсы, нашёл футболку. Его постепенно отпускало. Он чувствовал себя странно. Острое наслаждение уступало место сожалению, почти стыду. Нужно было разменять тридцатник, чтобы начать себя вести подобно безмозглому студенту.

– Значит, нет? – тихо спросила она. – Секс в туалете тебе нравится больше, чем на огромной постели с кованой спинкой?
– Я не дам тебе свой номер телефона и не возьму твой.
– Мне не нужен твой телефон. Но до утра ты мой. Выдержишь?

Аксель распрямил плечи. Что он теряет?

– Поехали.

                                                                                                                                    из книги Анны Блейк  - «Ядовитый воздух свободы»

Последние  взгласы биологической юности

В процессе ежедневного существования, -
                                        как многие, конечно (же), и я -
испытываю экстатические /пиковые/ страстные переживания,
осознавая (вместе с этим) и чудо собственного бытия.
...................................................................................................................................

Осознаю, что существую,
поскольку нахожусь в процессе самоактуализации.
Живу, и внутреннюю психосоматичность (неукоснительно) преобразую
во внешнюю мета - физическую реализацию.

                                                                                            Психо - Логизм (003)
                                                                                 Автор: Алексей N. МаслениЦынъ

Он поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился на стол, чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд скоро, впрочем, прошёл...

"Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько недель, стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц назад, когда мне оставалось жить ещё четыре недели, но совершенно овладела мной только три дня назад, когда я возвратился с того вечера в Павловске.

Первый момент полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошёл на террасе у князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал сделать последнюю пробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил), горячился, настаивал на праве Бурдовского, "моего ближнего", и мечтал, что все они вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в чём-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как бездарный дурак.

И вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне "последнее убеждение". Удивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого "убеждения"! Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не обманывал себя и понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало.

Согласен, что я мог тогда злиться на тёмный и глухой жребий, распорядившийся раздавить меня, как муху, и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною злостью? Зачем я действительно начинал жить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.

"Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на ней записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил. Проклятая стена! А всё-таки она мне дороже всех Павловских деревьев, то-есть должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь всё равно.

"Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его.

Мне иногда становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная, угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни?

Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди? И каждый-то показывает своё рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: "мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! другие не работают и не трудятся, а они богаты!" (Вечный припев!) Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок "из благородных", Иван Фомич Суриков, - в нашем доме, над нами живёт, - вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да ещё с утра до ночи.

Разговоритесь с ним: "беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребёнка; старшая дочь на содержанье пошла..."; вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, и, теперь, ни прежде, - я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на Маслянице под балаганами! Коли он живёт, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает?

"О, теперь мне уже всё равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал моё одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал...

"Что показал?

"О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя и без того уже моим "Объяснением"! Ну, кто же не сочтёт меня за сморчка, не знающего жизни, забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить, как я жил в эти шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пусть смеются и говорят, что всё это сказки. Я и вправду рассказывал себе сказки. Я наполнял ими целые ночи мои напролёт; я их все припоминаю теперь.

"Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, - теперь, когда уж и для меня миновала пора сказок? И кому же! Ведь я тешился ими тогда, когда ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать, как раз было мне и вздумалось: "ещё до синтаксиса не дойду, как помру", подумал я с первой страницы и бросил книгу под стол. Она и теперь там валяется; я запретил Матрене её подымать.

"Пусть тот, кому попадётся в руки мое "Объяснение", и у кого станет терпения прочесть его, сочтёт меня за помешанного, или даже за гимназиста, а вернее всего за приговоренного к смерти, которому естественно стало казаться, что все люди, кроме него, слишком жизнью не дорожат, слишком дёшво повадились тратить её, слишком лениво, слишком бессовестно ею пользуются, а стало быть, все до единого не достойны её!

И что же? я объявляю, что читатель мой ошибется, и что убеждение моё совершенно независимо от моего смертного приговора.

Спросите, спросите их только, как они все, сплошь до единого, понимают в чём счастье? О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал её; будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил корабля в Европу, назад!

Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Колумб помер почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл? Дело в жизни, в одной жизни, - в открывании её, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!

Но что говорить! Я подозреваю, что всё что я говорю теперь так похоже на самые общие фразы, что меня наверно сочтут за ученика низшего класса, представляющего своё сочинение на "восход солнца", или скажут, что я, может быть, и хотел что-то высказать, но при всём моём желании не сумел... "развиться".

Но, однако ж, прибавлю, что во всякой гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьёзной человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове, всегда остаётся нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет; всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас на веки? с тем вы и умрёте, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи.

Но если и я теперь тоже не сумел передать всего того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по крайней мере поймут, что, достигнув моего теперешнего "последнего убеждения", я слишком, может быть, дорого заплатил за него; вот это-то я и считал необходимым, для известных мне целей, выставить на вид в моём "Объяснении".

                                                                                                             из романа Ф. М. Достоевского - «Идиот». Часть 3.  Глава 5 (Отрывок)

... Зима и .. Лето

о, горе нам, скорбящим в тишине,
назад смотрящим, на свои ошибки
о, как же тяжко там бывает мне,
стирает память мне с лица улыбку!

и жжёт в груди раскаяния суть,
потерь ни чем невосполнимых
со дна души, поднявшуюся муть,
разгонит крик, сердец ранимых

они кричат и стонут в тишине,
или молчат, немым укором,
напоминая боль утраты мне,
под неусыпным Бога взором

                                                раскаяния суть...
                                            Автор: Странник Въ

…Собственно ничего и не произошло, ровным счётом ничего. И, ежели посмотреть в синее глубокое небо, которое перевёрнутой чашей накрывало жёлтое, уже начинающее выгорать поле, разбитую заезженную сельскую дорогу, гнилой мост, перекинутый через неглубокий овраг и округлое озеро с домашними утками, то можно было молвить, что ровным счётом в природе окружающей ничего и не переменилось…

За исключением, пожалуй, самого малого, алой капельки крови, которая странным образом, словно блестящая печатка воска, выступила из чёрного клювика птички, веером распластавшейся на блеклых злаковых колосках, бросившей безжизненно свои, теперь уже навсегда бестрепетные перья. Воробей, зрелый самец, был убит в одно мгновение точным выстрелом из рогатки.

Стрелял малыш годов семи от роду, стрелял издалека, саженей пожалуй с двадцати, наугад. Мальчик носил короткие синие шортики на лямочках крест на крест, как носят юные моряки, хлопчатые серые чулки до коленок обтягивали его пухлые незагорелые ножки, на большой светлой голове на затылке была туго натянута не по размеру большая бескозырка с надписью «Краснофлот».

Ребёнка привезли на лето погостить в деревню, погостить у своих любимых, уже становившихся старенькими, бабушки и дедушки. За лето малыш долен был здесь откормиться и оздоровиться.

Итак, если посмотреть обратным образом, с неба на чёрную высохшую растрескавшуюся степную землю, то вроде как это уже и позади. Страшно сказать – убийство. Мальчика родители звали Петей. Петя вообще рос забавным, отличаясь от своих друзей, отличаясь от сверстников.

Это бросалось в глаза во время общей игры, когда он вдруг, в самый её казалось бы жаркий накал, внезапно отходил от общего круга в сторонку и начинал, напрягая свой широкий арбузный лоб, долго смотреть неподвижными глубокими печальными глазами в сторону, об чём-то сосредоточенно думая. Со стороны казалось, что он там, куда внимательно и долго смотрит, видит что-то ужасающе архиважное, чего видимо не видно другим детям.

В этот раз всё-таки произошло, произошло непоправимое, об чём и нам не помешало бы тоже вместе с Петей поразмышлять и, как мы увидим далее, это произошедшее далеко переменило Петину жизнь.

Разумеется, воробей, он тоже существо божее живое, в воробье также бьётся маленькое героическое горячее сердце, воробей добывает с трудностями семечки, зёрнышки, ворует их подчас из под носа злой кошки, что живёт за крапивным сараем. Но Петя в тот солнечный день, в самом его начале об этом и не задумывался. В тот день он сам смастерил рогатку, сам, настоящую рогатку из яблоневого ядрёного сучка, а резинкой использовал докторский тягучий упругий жгут, а кожанку отрезал от кирзача, стащив для этого дела у своего подслеповатого дедули остро заточенный сапожный нож. И рогатку эту надобно было обязательно поскорее проверить.

- А как можно не проверить рогатку?

Обходя озеро, мягко ступая по траве, Петя тут то и увидел вдалеке тёмный бойко чирикающий на высокой иве комочек. Солнце слепило в лицо, мешало точно целиться, поэтому ребёнок, приподняв с навесом рогатку, просто выстрелил наугад. Галькой круглой, голышом выстрелил. И, странно, чирикание вмиг прекратилось, а комочек глухо шлёпнулся под корни ивы.

Смутное чувство пронзило сердце, воробья было уже не вернуть, рогатка выстрелила точно, и была уж проверена, а радости от содеянного у Пети не прибавилось. Что теперь было делать с воробьём, хоронить, спрятать, закопать? Солнце светило ярко и радостно, тёплыми своими июльскими лучами обогревая одновременно Петину шейку и остывающее тельце птички.

Стараясь забыть обо всём, Петя поспешно вернулся в дом. Белобрысая мелкая собачка Шарик встретила его у крыльца избы, вяло приветливо завиляла хвостом, и внимательно взглянула Пете в глаза. Малыш вздрогнул, казалось, Шарик обо всём случившемся уж знает, или, по крайней мере, догадывается… Право, нет хуже, когда другие о твоём плохом поступке догадываются, даже, если это Шарик.

В доме ничего за этот час не переменилось, так же скрипнула затворяемая дверь, так же над столом и у окна с шорохом кружились лёгкие мухи, пытавшиеся забраться в чашки и кружки, оставленные на широком круглом столе. Чашки и кружки всегда аккуратно и заботливо закрывались плотным бесцветным линялым от стирки полотенцем.

Мурка облизывалась подле печи, её безжалостно пытался сосать уже повзрослевший муркин последний, оставленный с ней котёнок. Остальных котят давно утопили. В комнатах было душно. Петя упал на диванчик, уткнулся в горячую подушку, но слёз не было, только что-то тоскливо щемило в груди, почти не давая дышать, а в глазах всё стояла картина недвижного воробья с распластавшимися крыльями. Мальчик потихоньку начинал приходить в себя, и, отчего-то, злиться.

Он не мог так долго находиться в подавленном виде, сердце ребёнка не выдерживало переживаний, и решилось защищаться.

                                                                                                                                                                                         Рогатка
                                                                                                                                                                             Автор: Внесистемный