И было честное слово
Я жил, любил, размахивал мечом…
А годы шли, и каждый день и час -
Она стояла за моим плечом,
Сверля затылок взглядом чёрных глаз.
Я делал вид, что мне всё нипочём,
Что девять жизней у меня запас,
Глядел вперёд и вверх, за окоём… (*)
Сегодня обернулся в первый раз.
… Милее губ невесты молодой,
От страсти изнывая и томясь,
Воронка, пропасть, алчное ничто,
Зовущий чёрный трепетный цветок,
Как сам соблазн, притягивает нас.
Цветок погибели
Автор: Никита Кардашёв
________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) Глядел вперёд и вверх, за окоём - «Окоём» — устарелое поэтическое слово, которое означает «пространство, которое можно окинуть взглядом», «горизонт».
________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
ЕСЛИ БЫ БОЛЕЗНИ БЫЛИ ЛЮДЬМИ ПО ВЕРСИИ НЕЙРОСЕТИ
! в тексте встрачаются неприятные, в физиологическом отношении, моменты !
— Доктор, позволь мне умереть.
Я оглядываюсь; никто этого не слышал; родители стоят молча, понурясь и ждут моего приговора; сестра принесла стул для саквояжика.
Я открываю его и роюсь в инструментах; мальчик поминутно тянется ко мне рукой с кровати, напоминая о своей просьбе; я беру пинцет, проверяю его при свете свечи и кладу обратно.
«Да, — думаю я в кощунственном исступлении, — именно в таких случаях приходят на помощь боги, они посылают нужную тебе лошадь, а заодно впопыхах вторую, и уже без всякой нужды разоряются на конюха...»
И только тут вспоминаю Розу; что делать, как спасти её, как вытащить из-под этого конюха — в десяти милях от дома, с лошадьми, в которых сам чёрт вселился?
С лошадьми, которые каким-то образом ослабили постромки, а теперь неведомо как распахнули снаружи окна; обе просунули головы в комнату и, невзирая на переполох во всём семействе, разглядывают больного. «
Сейчас же еду домой», — решаю я, словно лошади меня зовут, но позволяю сестре больного, которой кажется, что я оглушён духотой, снять с меня шубу.
Передо мной ставят стаканчик рому, старик треплет меня по плечу — столь великая жертва даёт ему право на фамильярность.
Я качаю головой; от предстоящего разговора с этим утлым старичком меня заранее мутит; только поэтому предпочитаю я не пить.
Мать стоит у постели и манит меня; я послушно прикладываю голову к груди больного, — между тем как одна из лошадей звонко ржёт, задрав морду к потолку, — и мальчик вздрагивает от прикосновения моей мокрой бороды.
Всё так, как я и предвидел: мальчик здоров, разве что слегка малокровен, заботливая мамаша чересчур усердно накачивает его кофе; тем не менее он здоров, следовало бы тумаком гнать его из постели.
Но я не берусь никого воспитывать, пусть валяется! Я назначен сюда районными властями и честно тружусь, можно даже сказать — через край. Хоть мне платят гроши, я охотно, не щадя себя, помогаю бедным.
А тут ещё забота о Розе, мальчик, пожалуй, прав, да и мне впору умереть.
Что мне делать здесь этой нескончаемой зимой?!
Лошадь моя пала, и никто в деревне не одолжит мне свою. Приходится в свинарнике добывать себе упряжку; не подвернись мне эти лошади, я поскакал бы на свиньях.
Вот как обстоит дело! Я киваю семейству.
Они не знают о моих горестях, а расскажи им — не поверят.
Рецепты выписывать нетрудно, трудно сговориться с людьми.
Что ж, пора кончать визит, снова меня зря потревожили, ну да мне не привыкать стать, при помощи моего ночного колокольчика меня терзает вся округа, а на этот раз пришлось поступиться даже Розой, этой милой девушкой, — сколько лет она у меня в доме, а я её едва замечал — нет, эта жертва чересчур велика, и я пускаю в ход самые изощрённые доводы, чтобы как-то себя урезонить и не наброситься на людей, которые при всём желании не могут вернуть мне Розу.
Но когда я захлопываю саквояжик и кивком прошу подать мне шубу, между тем как семейство стоит и ждёт — отец обнюхивает, стаканчик рома, он всё ещё держит его в руке, мать, по-видимому глубоко разочарованная — но чего, собственно, хотят эти люди? — со слезами на глазах кусает губы, а сестра помахивает полотенцем, насквозь пропитанным кровью, — у меня возникает сомнение, а не болен ли в самом деле мальчик?
Я подхожу, он улыбается мне навстречу, словно я несу ему крепчайшего бульону, — ах, а теперь заржали обе лошади, возможно, они призваны свыше наставить меня при осмотре больного — и тут я вижу: мальчик действительно болен.
На правом боку, в области бедра, у него открытая рана в ладонь величиной.
Отливая всеми оттенками розового, тёмная в глубине и постепенно светлея к краям, с мелко - пупырчатой тканью и неравномерными сгустками крови, она зияет, как рудничный карьер.
Но это лишь на расстоянии.
Вблизи я вижу, что у больного осложнение. Тут такое творится, что только руками разведёшь.
Черви длиной и толщиной в мизинец, розовые, да ещё и вымазанные в крови, копошатся в глубине раны, извиваясь на своих многочисленных ножках и поднимая к свету белые головки.
Бедный мальчик, тебе нельзя помочь!
Я обнаружил у тебя большую рану; этот пагубный цветок на бедре станет твоей гибелью.
Всё семейство счастливо, оно видит, что я не бездействую; сестра докладывает это матери, мать — отцу, отец — соседям, видно, как в лучах луны они на цыпочках, балансируя распростёртыми руками, тянутся в открытые двери.
— Ты спасёшь меня? — рыдая, шепчет мальчик, потрясённый ужасным видом этих тварей в его ране.
Таковы люди в наших краях.
Они требуют от врача невозможного.
Старую веру они утратили, священник заперся у себя в четырёх стенах и рвёт в клочья церковные облачения; нынче ждут чудес от врача, от слабых рук хирурга.
Что ж, как вам угодно, сам я в святые не напрашивался; хотите принести меня в жертву своей вере — я и на это готов; да и на что могу я надеяться, я, старый сельский врач, лишившийся своей служанки?
Все в сборе, семья и старейшины деревни, они раздевают меня; хор школьников во главе с учителем выстраивается перед домом и на самую незатейливую мелодию поёт:
Разденьте его, и он исцелит,
А не исцелит, так убейте!
Ведь это врач, всего лишь врач...
И вот я перед ними нагой; запустив пальцы в бороду, спокойно, со склонённой головою, гляжу я на этих людей.
Ничто меня не трогает, я чувствую себя выше их и радуюсь своему превосходству, хоть мне от него не легче, так как они берут меня за голову и за ноги и относят в постель.
К стене, с той стороны, где рана, кладут меня.
А потом все выходят из комнаты; дверь закрывается; пение смолкает; тучи заволакивают луну; я лежу под тёплым одеялом; смутно маячат лошадиные головы в проёмах окон.
— Знаешь, — шепчет больной мне на ухо, — а ведь я тебе не верю. Ты такой же незадачливый, как я, ты и сам на ногах не держишься. Чем помочь, ты ещё стеснил меня на смертном ложе! Так и хочется выцарапать тебе глаза.
— Ты прав, — говорю я, — и это позор! А ведь я ещё и врач! Что же делать? Поверь, и мне нелегко.
— И с таким ответом прикажешь мне мириться? Но такова моя судьба — со всем мириться. Хорошенькой раной наградили меня родители; и это всё моё снаряжение.
— Мой юный друг, — говорю я, — ты не прав; тебе недостаёт широты кругозора. Я, побывавший у постели всех больных в нашей округе, говорю тебе — твоя рана сущий пустяк: два удара топором под острым углом. Многие бы с радостью подставили бедро, но они только смутно слышат удары топора в лесу и не приближаются.
— Это в самом деле так или я брежу? Ты не обманываешь больного?
— Это истинная правда; возьми же с собою туда честное слово сельского врача.
из рассказа Франца Кафки - «Сельский врач»
( кадр из фильма «Дневник сельского священника» 1950 )
