Царёв

Сіе повсюдное запустѣніе сообщало картинѣ очаровательную поэзію и настроивало душу зрителя къ сладкой мечтательности. Поэтъ погрузился бы въ глубокую задумчивость любуясь симъ безпорядкомъ полнымъ гармоніи, сею картиною прелестнаго разрушенія. Въ эту минуту; нѣсколько лучей солнца, продравшись сквозь трещины облаковъ, освѣтили, тысячью разнообразныхъ цвѣтовъ, сію полу-дикую сцену. Черепица на кровляхъ просіяла; мхи заблестѣли; фантастическія тѣни зашевелились на лугу, подъ деревьями; мертвые цвѣты пробудились; очаровательные контрасты сразились другъ съ другомъ; листья рѣзко отдѣлились на свѣтѣ… потомъ… вдругъ сіяніе исчезло: и сей прелестный ландшафтъ, который какъ будто заговорилъ, снова умолкъ, помрачился, или лучше сказать притихъ, какъ самое кроткое мерцаніе осеннихъ сумерковъ.

                                                                                                                                        Переправа чрезъ Березину. (Отрывок)
                                                                                                                                                  Автор: Оноре де Бальзак

Прежде всего, что такое лицо в кино? Оно тематизирует субъективность персонажа и запускает механизм перцептивного переноса (мы начинаем идентифицировать себя с героем). Если бы в фильме не было лиц, мы бы сказали, что в нём нет персонажей. Если в каждом эпизоде тело Макса подвергается насилию (претерпевающий герой – это знакомо нам по древнегреческим трагедиям), то отражения страданий можно прочесть на лице актёра: лицо – означающее тела. Это помимо того, что новый эпизод меняет не только физиогномику, но и мимику Демидова. Его лицо полиморфно, и это умело использует оператор Занковский, добиваясь эффекта стереоскопичности: с какой стороны на него ни посмотри, оно всегда разное. Так видит мир ребенок: всё для него – лицо, и это лицо матери; лишь позже он научится отделять от этого образа иные, узнавая, что есть вещи и другие люди. Философия поструктурализма нашла для этого феномена выражение в концепции "белая стена/чёрная дыра": бесформенную белую стену означивания пробивают чёрные дыры субъективации, проявляя на ней "лица вещей": «Конкретные лица порождаются абстрактной машиной лицевости» [Ж. Делёз, Ф. Гваттари – Капитализм и шизофрения. Тысяча плато].
Эта белая стена вернётся к нам в эпизоде в психлечебнице – в сцене, примечательной рассказом некоего академика о "море любви", в которое Максу удалось окунуться во время чтения фрагмента из книги «Зоар» на испанском корабле. К слову, "море любви" тоже метафоризируется Занковским в форме "пустого" кадра, превращающего киноэкран в пресловутую белую стену (только качественная цветопередача способна продемонстрировать, что этот белый фон пронзают словно снежные хлопья, характеризующие кадр как движение, а не как статику). Сам киноэкран тоже появляется в фильме, образуя интертекст: в эпизоде, где Доктор описывает Максу "совершенный синематограф", используя его как метафору происходящего с персонажем. То, что проецируется на экран (предыдущие эпизоды), никак не могло иметь место в "действительности" – в художественной действительности фильма; это единственный пример галлюциноза, поражающего персонажа. Галлюциноз (в широком смысле) вообще свойственен кинематографу; он выражается в нем через абсурдное – в силу того же недостатка предшествующего опыта персонажей (во сне, например, абсурда не существует, и нас не удивляет, если там мы превращаемся в другого человека или в животное). Эта абсурдная сцена (в которой Макс, незнакомый с кинопроекцией, бежит от неё, как зрители бежали с первого сеанса братьев Люмьер) как раз и призвана заполнить тот "разрыв", который ощущает Макс, наблюдающий за происходящими событиями изнутри.

                                                                                                    Секрет Зоар» Владека Занковского. Опыт шизоанализа  (Отрывок)

   

Реформатор в лихорадке

Водоросли растут из моих ступней
поднимаются из ячеек-рифм

Я мечтаю о морской звезде
которая прилепится к моему сердцу
не из кровожадности
а оттого что она часть меня

Свободноплавающие водоросли
выглядывают из раковин-пор:
реальность сплошь пузырится
реальность – сквозняк в ресницах

Мои волосы – водоросли
потому меня и отвергают
как безбрежную
<мой берег вне берега>

Палец коснулся пальца с той стороны
призрачного дна коснулся
с той стороны секрета
<константа рестарта>

Истина – алая морская звезда
Всё остальное – бравурная хлябь субъекта
<ты зрелый черновик и тленная  фермата(*)>
<обыденное пустошью дымит>

Водоросли целуют и цветут повсюду
на удивление невидимому:
<пока не видим>
наши стопы близки
как столпы нежности земли

Этот дождь моросит под землёй
между мной и тобой факт вечности
небо звучащее как струна

                                         ПОДВОДНЫЙ ЛЕС
                          АВТОР: ЛЕБЕДИННОЕ СОЛНЦЕ

(*) фермата) -  Знак музыкальной нотации, предписывающий исполнителю увеличить по своему усмотрению длительность ноты, обычно в 1,5–2 раза, но возможно и более (особенно если фермата заключительная.

Я сидел в так называемой чистой комнате постоялого двора на большой Курской дороге и расспрашивал хозяина, толстого человека с волнистыми седыми волосами, глазами навыкате и отвислым животом, о числе охотников, посетивших в последнее время Телегинское болото,- как вдруг дверь растворилась и вошел в комнату проезжий, стройный и высокий господин в щегольском дорожном платье. Он снял шапку... "Евгений Александрыч! - вскричал я.- Какими судьбами?.." - "А ***!" - воскликнул он в свою очередь. Мы пожали друг другу руки... "Как я рад, как я рад",- пролепетали мы оба, не без напряженья...

- Куда вас бог несё? - спросил я наконец.
- В Курск... Я наследство получил.
- Тетушка ваша скончалась? - проговорил я с кротким участьем.
- Скончалась...- отвечал он с лёгким вздохом.- Хозяин! - прибавил он громким голосом.- Самовар - да поскорей! Да,- продолжал он, снова обращаясь ко мне.- Скончалась. Вот теперь еду наследство получать.

Вошёл слуга Евгения Александрыча, рыжеватый молодой человек, одетый егерем.

- Hans! - промолвил мой знакомый.- Geben Sie mir eine Pfeife {Ганс! Дайте мне трубку (нем.).}.

Hans вышел.

- У вас камердинер из немцев? - спросил я.
- Нет... из чухонцев...- отвечал Евгений Александрыч с расстановкой.- Но по-немецки понимает.
- А по-русски говорит?

Евгений Александрыч помолчал немного.

- Да, говорит!

Hans вернулся, почтительно поднёс чубук прямо к губам барина, положил на трубку четырехугольный клочок белой бумаги и приставил к бумажке свечку. Барин начал курить, принимаясь боком и кривя губами за янтарь, словно собака за ежа. Хозяин внёс шипящий и кипящий самовар. Я сел подле Евгения Александровича и вступил с ним в разговор.

Я знавал Евгения Александровича Ладыгина в Петербурге. Он был высокого роста, видный мужчина с светлыми большими глазами, орлиным носом, решительным выраженьем лица. Все его знакомые и многие незнакомые отзывались о нём как о человеке "практическом". Он изъяснялся не красноречиво, но сильно; выслушивая чужие речи, от нетерпенья стискивал челюсти и пускал игру по щеке, выступал с уверенностью, ходил по улицам стремительно, не шевеля ни руками, ни головой и быстро поводя кругом глазами. Глядя на него, вероятно, не один прохожий невольно воскликнул: "Фу ты, боже мой! Куда идёт этот человек?" А Евгений Александрыч просто шёл обедать. Вставая из-за стола, он, бывало, застегивал свой сюртук доверху с такой холодной и сосредоточенной решимостью... как будто сейчас отправлялся на поединок и уже завещанье подписал. И между тем - хвастовства в нём и признака не замечалось; человек он был упрямый, настойчивый и односторонний, но не глупый и не злой, всем прямо глядел в глаза, любил справедливость - правда, поколотить притеснителя ему было бы гораздо приятнее, чём избавить притеснённого,- но о вкусах спорить нельзя. Служил он в полку года четыре, а остальное время своей жизни страшно был занят - чем? - спросите вы... да ничем, разными пустяками, за которые принимался всегда с лихорадочною деятельностью и систематическим упорством. Это был тип русского педанта, заметьте, русского, не малоросского... Между тем и другим разница страшная, на которую тем более следует обратить внимание, что со времени Гоголя часто смешивают эти две родные, но противоположные народности.

- И надолго едете вы в деревню? - спросил я Ладыгина.
- Не знаю - может быть, надолго,- отвечал он мне с сосредоточенной энергией, равнодушно глянув в сторону, как человек сильного характера, который принял непреклонное решенье, но, впрочем, готов в нём дать отчет.
- У вас наверное множество планов в голове? - заметил я.
- Планов? Смотря по тому, что вы называете планами. Вы не думаете ли,- прибавил он с усмешкой,- что я принадлежу к числу молодых помещиков, которые, с трудом различая овёс от гречихи, бредят английскими веялками, молотильными машинами, плодопеременным хозяйством, свеклосахарными заводами и кирпичными избами с садиками на улицу? Могу вас уверить: с этими господами у меня нет ничего общего. Я человек практический. Но у меня точно множество мыслей в голове... Не знаю, удастся ли мне исполнить все мои намеренья,- прибавил он с гордой скромностью,- во всяком случае попытаюсь.
- Вот видите ли,- продолжал он, с достоинством передавая чубук из правой руки в левую и благородно пустив дым сквозь усы,- пора нам, помещикам, за ум взяться. Пора вникнуть в быт наших крестьян и, поняв однажды их потребности, с твёрдостью повести их по новой дороге к избранной цели...- Он почтительно помолчал перед собственной фразой.- Вот вам моя основная мысль,- заговорил он снова.- Должна же быть у России вообще, а следовательно, и у русского крестьянского быта своя, самобытная, своеобразная, так сказать, будущность. Не правда ли? Должна? - В таком случае старайтесь угадать её и так уж и действуйте в её духе. Задача трудная, но даром нам ничего не дается. Я с охотой возьмусь за это дело... я свободен и сознаю в себе некоторую твёрдость характера. У меня нет никакой наперёд принятой системы: я не славянофил и не поклонник Запада... Я, опять-таки скажу, я человек практический - и умею... умею заставлять!

- Всё это очень хорошо,- возразил я,- вы, если смею так выразиться,- вы хотите быть маленьким Петром Великим вашей деревни.
- Вы смеётесь надо мной,- с живостью подхватил Евгений Александрыч.- Впрочем,- прибавил он, помолчав немного,- в том, что вы сказали, есть доля истины.
- Желаю вам всевозможных успехов,- заметил я.
- Спасибо за желанье...

Слуга Евгения Александровича вошёл в комнату.

- Sind die Pferde angespannt, Hans? {Запряжены ли лошади, Ганс? (нем.).} - спросил мой знакомый.
- Ja... Sie sind... {Да... они... (нем.).} готовы-с,- отвечал Hans.

Евгений Александрович поспешно допил чай, встал и надел шинель.

- Я не смею вас звать к себе,- промолвил он,- до моей деревни более ста вёрст... однако ж, если вздумается...

Я поблагодарил его... Мы простились. Он уехал. - В теченье целого года я ничего не слыхал об моём петербургском приятеле. Раз только, помнится, на обеде у предводителя один красноречивый помещик, отставной бранд-майор Шептунович, между двумя глотками мадеры упомянул при мне об Евгенье Александровиче как о дворянине мечтательном и увлечённых свойств. Большая часть гостей немедленно согласилась с бранд-майором, а один из них, толстый человек с лиловым лицом и необыкновенно широкими зубами, смутно напоминавший какую-то здоровую корнеплодную овощь, прибавил тут же от себя, что у него, Ладыгина, тут (указав на лоб) что-то не совсем того - и с сожаленьем покачал своей замечательной головой. Кроме этого случая, никто даже не произнёс при мне имени Евгенья Александрыча. Но как-то раз, осенью, случилось мне, переезжая с болота на болото, далеко отбиться от дому... Страшная гроза застала меня на дороге. К счастью, невдалеке виднелось село. С трудом добрались мы до околицы. Кучер повернул к воротам крайней избы, кликнул хозяина... Хозяин, рослый мужик лет сорока, впустил нас. Изба его не отличалась опрятностью, но в ней было тепло и не дымно. В сенях баба с остервененьем крошила капусту.

Я уселся на лавке, спросил горшок молока, хлеба. Баба отправилась за молоком.

- Чьи вы? - спросил я мужика.
- Ладыгина, Евгения Александрыча.
- Ладыгина? Да разве здесь уже Курская пошла губернья?
- Курская, как же. От самого Худышкина Курская пошла.

Баба вошла с горшком, достала деревянную ложку, новую, с сильным запахом деревянного масла, проговорила: "Кушай, батюшка ты мой, на здоровье",- и вышла, стуча лаптями. Мужик хотел было отправиться вслед за ней, но я его остановил. Мы понемногу разговорились. Мужики большей частью не слишком охотно беседуют с господами, особенно, когда у них неладно; но я заметил, что иные крестьяне, когда им больно плохо приходится, необыкновенно спокойно и холодно высказывают всякому проезжему "барину" всё, что у них на сердце, словно речь идёт о другом,- только плечом изредка поводят или потупятся вдруг... Я со второго слова моего хозяина догадался, что мужичкам Евгенья Александровича житьё плохое...

- Так недовольны вы вашим барином? - спросил я.
- Недовольны,- решительно отвечал мужик.
- Что ж - он притесняет вас, что ли?
- Замотал вовсе, заездил как есть.
- Как же так?

- Да вот как. Господь его знает, что за барин такой! Такого барина и старики не запомнят. И ведь не то, чтобы разорял крестьян; с оброчных даже оброку сбавил. А плохо приходится вот как, не приведи бог. Приехал он к нам прошлой осенью, под самый Спас, ночью приехал. На другое утро - где, солнышко ещё только что выглянуло, а уж он вскочил, оделся духом да и побежал по дворам. Ведь он такой у нас проворный; прыток больно; словно лихорадка его колотит. Вот и пошёл он по дворам. "Хозяина,- говорит,- сюда со всей семьей!" А сам по самой середине избы стоит, не шевельнется и книжечку в руках держит, так и озирается, словно ястреб. Глаза-то у него такие славные, светлые. Вот и спрашивает у хозяина: "Как тебя зовут? Сколько тебе лет?" Ну, мужик, разумеется, отвечает, а он записывает. "А жену зовут как? Детей? Сколько лошадей? овец? свиней? поросят? кур, гусей? Телег? А плугов, борон? овса собрано? ржи? муки? - Квасу мне подай отведать! Хомуты мне покажи! А сапоги есть? Горшков сколько? мисок? ложек? Тулупов сколько, рубашек?" Ей-богу, и про рубашки спрашивал! И всё записывает, словно на допросе. - Чем, говорит, ты промышляешь? В город ездишь? Часто? А именно, сколько раз в месяц? А вино любишь пить? Шену бьёшь? Детей бьёшь тоже? К чему тебе сердце лежит?.. Да, ей-богу же, спрашивал,- прибавил мужику ответ на мою невольную улыбку... - И все дворы обошёл как есть. Тита старосту совсем истомил, даже в ноги ему Тит повалился - говорит: "Батюшка, пощади,- уж коли чем перед тобою виноват, лучше высечь прикажи". На другой день опять до зари поднялся и всех как есть крестьян на сходку собрать приказал. Вот мы и пришли. К нему на двор. Он вышел к нам на крыльцо, поздоровался и начал говорить. Уж говорил он, говорил, говорил. Что за диво - не возьмём мы его в толк, а кажется, по-русски говорит. Всё, говорит, у вас не так, неладно, я, мол, говорит, вас иначе поведу, впрочем, я не хочу вас принуждать:- а вы, говорит, у меня... А тяглости все сполнять должны; как будете сполнять, хорошо; а не будете сполнять - я ни на что не погляжу. А что сполнять - бог его знает.

Ну, говорит, вы теперь поняли меня. Ступайте по дворам. А дело у меня с завтрашнего дня начнётся. Вот мы и пошли. Пошли мы... Дошли до села. Поглядели друг на друга, поглядели друг на друга - да побрели по дворам.

                                                                                                                                                  «РЕФОРМАТОР И РУССКИЙ НЕМЕЦ»
                                                                                                                                                        АВТОР: ИВАН ТУРГЕНЕВ