Миллионщица (©)

Протёртый коврик под иконой,
В прохладной комнате темно,
И густо плющ тёмно - зелёный
Завил широкое окно.
   
От роз струится запах сладкий,
Трещит лампадка, чуть горя.
Пестро расписаны уклад
Рукой любовной кустаря.
   
И у окна белеют пяльцы...
Твой профиль тонок и жесток.
Ты зацелованные пальцы
Брезгливо прячешь под платок.
   
А сердцу стало страшно биться,
Такая в нём теперь тоска...
И в косах спутанных таится
Чуть слышный запах табака.

                из  второго сборника стихотворений Анны Ахматовой - « Чётки »

Проснулся я рано и вышел со двора на улицу.

Здесь у ворот я присел на широком камне, поставленном на двух кусках дубовых обрезков, плотно закутавшись от утреннего холода в пальто. Деревенская улица мне была знакома, и мне нечего было разглядывать в ней.

II

В это время к дому приближалась богомолка; она шла скорыми, проворными шагами, нагнув лицо к земле и проворно работая палкой.

Поровнявшись со мною, она остановилась, спросила не то у меня, не то у кого-то невидимого мне, "пущают ли?" - и, как бы не расслышав моего утвердительного ответа, села на другой камушек и с трудом перевела дух.

Лицо этой старушки заставило невольно обратить на неё внимание: такое красивое, умное лицо не часто приходится встречать в простонародных странницах.

Чёрные, острые, наблюдательные, умные глаза придавали её хотя и красивому, но утомлённому и уже заметно не молодому лицу оттенок умной задумчивости.

Но когда я заговорил с ней, в этих умных глазах, в пристальности, с которой она уставила их на меня, и быстроте, с которой она вдруг опускала их, смотрела в сторону, я заметил что-то странное, как будто в голове её не совсем было ясно.

Я спросил её - "откуда она?"

Она отвечала, что издалека, что идёт к угоднику, а оттуда отправится тотчас же в другое место. Я заметил ей, что такие частые и далёкие переходы утомительны и вредны, что она вот и теперь ещё не отдышалась порядком.

- Иному человеку, - сказала она в ответ, - и жить-то нельзя, покуда не умучает себя! Покуда умучил себя хорошенько, будто и можно на белый свет смотреть, а дай-ка ему отдых и покой - так он!..

Она отвернулась в сторону и махнула рукой.

- Что ж он? - спросил я.
- А то, - сказала она, глянув на меня тем странным взглядом, в котором виделось что-то ненормальное в её сознании, - а то, что бес в нём просыпается, да! Ну-ко, поди, сладь с ним в то время!
- Бес?
- Да! дьявол пробуждается! проснётся и начнет обозлять тебя на людей. Ну, и взбесишься, полезешь на всех с кулаками. Разве так можно с добрыми людьми жить?
- А может быть, люди-то в самом деле не добрые, а дурные? - начал было я, но богомолка, быстро прервав меня, сказала:

- Кому ты это говоришь? Я не от зубов хожу исцеляться, - зубы у меня все целы и здоровые, как жемчуг; не детей я хожу просить, - мужа у меня нету, умер; опять и обещания никакого я не давала, - зачем мне бегать так-то по тысячи вёрст? И дома можно молиться! А уж, стало быть, я знаю его, стало быть, он надо мной забирал силу! Я знаю это! Мне теперь пятый десяток идёт, а он меня с детства во власть взял! От кого я и родилась-то, не знаю. Матушку свою помню, а отца никогда не видала. Не то беда, что "незаконная", а то беда - чья? вот что! Матушка, покойница, бывало, говорит: "Чья ты, Аграфенушка?.." - "Не знаю, маменька" - "И лучше тебе не знать!"

- Неужели ты в самом деле веришь, что есть какой-то бес и может войти в человека?

- Что ж я, с ума, что ль, сошла? Покойница матушка и сама-то измучилась от него... Это я уж потом от тётки узнала: "Ходил, говорит, он к ней, к твоей матери, каждую ночь, целую зиму... И слышно, говорит, за перегородкой разговор идёт шопотом... Подкрадёмся, - говорят; вскочим с фонарём, - а там никого нет, только мать бьётся как в лихорадке. Измаялась, иссохла, как щепка, отвезли потом к Тихону Задонскому - ну, он и вышел! Вот и со мной тоже... И мать-то всегда боялась, что и меня он иссушит. А ты говоришь, люди плохи!.. Кроме добра мне ничего никто не делал, я и беситься-то начинаю, когда мне жить станет покойней! Вот зиму нонешнюю купцы Собакины как меня ублажали, а что ж? Переругала всех, расплевалась со всеми и ушла! вот и бегу! Ох, друг ты мой, не учи! - знаю! Он меня с самого младенческого возраста стал соблазнять-то! Я ещё была девчонкой, в игрушки играла, а уж он вокруг меня шмыгал!..

- Ну, какой же он? Есть у него какое - нибудь обличье? На кого он похож?

- Да ни на кого не похож. То будто и совсем его нет, а так, невзначай, обхватит, - на улице ли, на речке ли, - обхватит, расцелует. "Красавица ты! Миллионщица будешь!" Умчит в лавку, игрушек, гостинцев целый подол насыплет и сгинет! Играю в анбаре, лакомлюсь, а он округ ушей всё мне шепчет, в сердце впивается, голову мутит гордостию. Маменька спросит: "Откуда гостинцы, кто дал?" - "Не знаю!" - "Видела ты его?" - "Нет, не видала!" Вот матушка и стала пугаться. "Крестись, крестись, Аграфенушка, как этак-то соблазнять тебя будет!"

- И ещё было?..

- Всю жизнь он меня ест - поедом! Купить меня даже у матери хотел! Сначала объявился барыней... Играем мы, девчонки, на улице, идёт барыня, а с ней другая... Остановились, расспрашивают, разговаривают... Он мне каждое слово подсказывает; говорю, сама не знаю, откуда у меня что берётся? "Ах, если бы взять её от матери!" Тут я испугалась, закричала, они и сгинули! Тут уж их, должно быть, несколько было!

- Да может быть это в самом деле была барыня? Бывают бездетные, берут чужих детей?

- Барыня? Вот какая она была барыня! Прибежала я в избу с улицы-то, - а маменька-то моя едва жива. "Опять, говорит, хотели тебя отнять от меня... Приходил, говорит, бородатый какой-то, говорит: "Деньги, говорит, дадим, на всю жизнь хватит, - только отрекись от дочери на веки веков!" Маменька как услыхала это, да крестом его, да закричала: "отойди от меня, сатана!" Он захохотал, как дьявол, и сгинул, а маменька рассудка лишилась. Вот после этого-то, когда уж он вьявь объявился, тут уж я и сама стала пугаться. Стала опять всякую работу исполнять, измаешься, будто полегчает. А потом опять! И всё он меня на гордость разжигал - а как разъел моё сердце, так и на грех стал наводить!.. Как мы жили? бедно, ровно нищие, только - только кормились, и я с шести лет уже за матерью на речку бельё носила, помогала ей, из чего мне гордиться? А у меня, поди-кось, что было в башке-то, - то было, и сказать не расскажешь! Бывало, сяду за стол, играю будто на фортепьяне, будто я барышня, перебираю пальцами так-то по столу, и что ж? ведь будто слышу: вот чистая музыка, чистая вот - вот по комнате раздаётся! Мать глядит, глядит на меня, - да зальётся слезами. А сны какие видела? проснусь, бывало, да и спрашиваю матушку: "Где, мол, мои золотые башмачки? А что я в хоромах танцевала? Ах, маменька, какие там красавицы были! но я всех лучше себя оказала!" После таких снов, бывало, без слёз ни за что дело не обходилось. Опомнюсь, увижу, что это сон,- реву, реву, - и мать тоже ревёт, ревёт, потом браниться начнёт, замахиваться, а потом и совсем бить начинала, потому с каждым годом он всё дальше да больше!

- Как стала я приходить в возраст, тут он, говорила я тебе, стал и на грех меня наводить. Просверлил мне сердце-то гордостью, да и стал любоваться, как я на грех-то стала легка! Первый раз, помню, с дочерью головы случилось... Добрые были люди, часто нам помогали, дай бог им здоровья! Пришла она к матушке, принесла чаю, сахарку. Девочка ровесница мне была... Пришла она, а во мне эта почесть-то и заговорила... "Как ты позволяешь, чтобы этакая тетеря чванилась над тобой? разве можно тебя с ней, с толстомясой, уравнять?" И завертело! Такие стала я ответы ей давать, такие ответы, прямо насмехаться стала! Она мне говорит: "Как ты, дура, себе это позволяешь?" - "Как дура?" Слово за слово, цап её по щеке!.. И сама не помню! Изуродовала меня матушка в то время, ах как изуродовала! Пришла я в чувство, думаю, господи, что я сделала! - добрый человек принёс чаю, сахару, а я как с ним поступила? Сама, глядючи на мать, что она измучилась от моего поступка, - реву, реву, бьюсь, бьюсь, молюсь, молюсь, а он всё шепчет, только уж со злом шепчет... Чую, что рад, - в грех ввёл! Вот так с этого и пошло! Раззадорит на худое дело, а потом и оплюёт! И никаких сил нет! Упаду, измучаюсь, ничего не помню... Видишь, голубчик! не люди! Люди нам всегда добра желали, а это он!

Нервная дрожь и видимый испуг и ужас охватил и потряс богомолку, когда она в каком-то исступлении воскликнула:

За что я мужа погубила?.. Какой человек! Изойдя весь свет, нашёл ли бы ты такую добрую, ангельскую душу? А ведь я его забила в гроб, заклевала его, насмерть заклевала!
- Как же так?
- Как! - говорила тебе, чем он сердце-то моё разъел?
- А издевался-то?

- Сто раз улестит! Опять сто раз раззадорит! Стала я невеста, опять разъел мне душу! Всё мне так-то представлялось, что со мною непременно что - нибудь должно случиться, не в пример против других. Хожу в отрепках, в опорках, а в мечтах - лучше я всех! Вот словно говорит он: "Наплюй на всех!" - И что же? Что ж ты думаешь? И сбывалось! Хоть бы вот как я замуж вышла. Слушаешь - как та, да другая вышла за богача, да за такого, за сякого, а он говорит: "Ты их превзойдёшь". Глядишь, слух новый пошёл - молодые, мол, худо живут, и деньги есть, и всё есть, а драться, мол, ругаться стали... "Ты, говорит, превзойдёшь!" - И что ж? Ведь превзошла! Как ты думаешь, за меня, за нищую, босоногую, растрёпу, стал, матушки мои голубушки, наипервейшего богача сын свататься. (В лавке у него на два двугривенных печенки купила.) Что ни делали родители-то, ругали, били, колотили, родня - так на весь город его срамила - "нет!" А уж меня-то в ту пору костили, боже милостивый! А я всё будто знать никого не хочу. Глас даёт знать: "будешь за ним!" Кончилось так, что пришёл отец к нам в конуру. "Где, говорит, твоя дочка - шкурёнка, выводи её!" Я вышла. "Что ты, говорит, шкурёнка, с моим сыном сделала?" Стала я давать ответы. Слушал, слушал старик: "Ах ты, говорит, бесовка проклятая! Напрохвостилась ты в трущобе-то, честному человеку с тобой не сговорить! Змеиный твой язык! Заела ты моего сына змеиным языком, и меня заедаешь!" А нечто это мой был ум? Это всё он!" "Заела, заела меня, змея!" - кричал отец на меня, однако дал согласие! Тут уж я ходила, земли под собой не слыхала! сколько тогда за моего-то жениха девиц норовило выйти, - все на меня зубы скалили: "Муж-то твой ангел, а ты-то дьявол!" И вправду, человек был тихий, благородный, кроткий, непьющий, ангельская душа, одно слово. Ног я под собой не слышала в ту пору... Кажется, чего бы еще?.. А он, что со мной под венцом-то сделал? "Из корысти, говорил, продалась!.. Оплела дурака, - где твоя совесть? У меня в когтях!.. Поклянись-то теперь в любви, поцелуйся, да взгляни в его харю!.." Стою я под венцом, вся как лист трясусь; стали целоваться, - глянула я на мужа на молодова, - и такая меня сразу взяла отчаянность! Господи!.. Показался он мне вдруг некрасивый, нос толстый, глаза белые, - представился он мне вроде как совсем глупый. "Боже мой, боже мой! И на что польстилась!" А он шепчет: "Велико счастье за лабазником! Оставила бы его толстомясым купеческим дурам, пусть бы они владели... Не тебе в мясной лавке сидеть и, вместо муженька-то, сдавать сдачу копейками!" Заголосило у меня в сердце, господи боже! Поцеловаться пришлось под конец венца, так насилу, насилу смогла! На всех навела смуть, тоску! Пир не в пир вышел, и закону я с супругом в то время не приняла. Тут сраму-то! Муж-то ходит, голову схвативши, плачет (добрый был, чисто ангел кроткий!), а мне он всё хуже да хуже... Он зарыдает, - а мне того противнее, - "за какого слюнявого пошла!" Всё злей да злей! Ей - богу правда! Уж вся родня собралась, - наступили на меня... а от этого он мне ещё стал гаже. По городу-то смех над ним. Сидит, сидит в лавке, придёт, весь пахнет, обнимется с женой... Я ему: "Что ты, с ума сошёл?.." Огорчу его. Родитель его придёт, говорит: "Целуй его!" А бес: "За что его свиное рыло целовать? Погляди какая харя". Погляжу, - так и есть! А бес-то: "Погляди, говорит, куда ты попала? Нешто это люди?" Погляжу, господи! Уроды-то! Боже милостивый, что это? И не понимаю, что говорят, и что им надо, и кто они такие? Злюсь, мечусь как угорелая. Муж-то, бывало, целую ночь рыдает, - а я больше, да больше! Что ни скажет - всё мне кажется, что он хочет меня совратить, уйду с кровати, стану одеваться, бежать! А куда бы мне бежать от этакого упокою? Всего было много, полная чаша, жить бы да жить. Нет, вывёртывает меня оттуда сила бесовская! В два годика таким манером забила муженька, заклевала его, - чах, чах, - зачах, помер! Тут я опамятовалась было на минуту... Я всегда опамятываюсь и робею, когда меня совсем пришибёт, что ни двинуться, ни с места встать!

- Хоть бы вот и теперь... Хорошо, что я ног под собой не слышу, устала, ну я с тобой будто и толком говорю... А дай-ко мне хозяин отдышать, накорми, напои меня, сейчас я стану мечтать; станет мне показываться, придёт мне в голову то, что никто не видит, не примечает, примусь я злиться, и за ваши же благодеяния - пойдёте вы от меня всё в дураках, да в шутах... А за что? Вы мне добро делаете, а я вам зло? Что это? Бес! Уйти мне скорей, господь с вами!

Старушка действительно скоро собралась, молча выпила воды в сенях постоялого двора, молча поклонилась и поспешно ушла.

                                                                                                                                      из повести Глеба Ивановича Успенского - «Богомолка»

Товарищ, не зарься на буржуйские деньги ! Бери только Облигациями Государственного Займа !

Стою я раз на стрёме,
Держу в руке наган,
Как вдруг ко мне подходит
Незнакомый мне граждАн.

Он говорит мне тихо:
«Позвольте вас спросить,
Где б можно было лихо
Эту ночку прокутить?

Чтоб были там девчонки,
Чтоб было там вино,
А сколько это будет стоить -
Мне, право, всё равно!»

А я ему ответил:
«На Лиговке вчера
Последнюю малину
Завалили мусора».

Он предложил мне деньги
И жемчуга стакан,
Чтоб я ему разведал
Советского завода план.

Он говорил: «В Марселе
Такие кабаки,
Такие там бордели,
Такие коньяки!

Там девочки танцуют голые,
А дамы - в соболях,
Халдеи носят вина,
А воры носят фрак!»

Советская «малина»
Держала свой совет,
Советская «малина»
Врагу сказала «Нет!»

                                         Стою я раз на стрёме (отрывок)
                                                  Автор: А. Левинтон

Глава XXXV Нечистая пара (отрывок)

Наутро первым на палубе оказался репортёр Персицкий.

Он успел уже принять душ и посвятить десять минут гимнастическим экзерсисам.

Люди ещё спали, но река жила, как днём.

Шли плоты – огромные поля брёвен с избами на них.

Маленький злой буксир, на колёсном кожухе которого дугой было выписано его имя – «Повелитель бурь», тащил за собой три нефтяные баржи, связанные в ряд.

Пробежал снизу быстрый почтовик «Красная Латвия».

«Скрябин» обогнал землечерпательный караван и, промеряя глубину полосатеньким шестом, стал описывать дугу, заворачивая против течения.

Персицкий приложился к биноклю и стал обозревать пристань.

– Бармино, – прочёл он пристанскую вывеску.

На пароходе стали просыпаться. На пристань полетела гирька со шпагатом.

На этой леске пристанские ребята потащили к себе толстый конец причального каната.

Винты завертелись в обратную сторону. Полреки рябилось шевелящейся пеной. «Скрябин» задрожал от резких ударов винта и всем боком пристал к дебаркадеру.

Было ещё рано. Поэтому тираж решили начать в десять часов.

Служба на «Скрябине» начиналась, словно бы и на суше, аккуратно в девять.

Никто не изменил своих привычек. Тот, кто на суше опаздывал на службу, опаздывал и здесь, хотя спал в самом же учреждении.

К новому укладу походные штаты Наркомфина привыкли довольно быстро.

Курьеры подметали каюты с тем же равнодушием, с каким подметали канцелярии в Москве.

Уборщицы разносили чай, бегали с бумажками из регистратуры в личный стол, ничуть не удивляясь тому, что личный стол помещается на корме, а регистратура на носу.

Из каюты взаимных расчётов несся кастаньетный звук счетов и скрежетанье арифмометра. Под капитанской рубкой кого-то распекали.

Великий комбинатор, обжигая босые ступни о верхнюю палубу, ходил вокруг длинной узкой полосы кумача, малюя на ней лозунг, с текстом которого он поминутно сверялся по бумажке:

«Все – на тираж. Каждый трудящийся должен иметь в кармане облигацию госзайма».

Великий комбинатор старался, но отсутствие способностей всё - таки сказывалось.

Надпись поползла вниз, и кусок кумача, казалось, был испорчен безнадёжно. Тогда Остап, с помощью мальчика Кисы, перевернул дорожку наизнанку и снова принялся малевать.

Теперь он стал осторожнее. Прежде чем наляпывать буквы, он отбил вымеленной верёвочкой две параллельных линии и, тихо ругая неповинного Воробьянинова, приступил к изображению слов.

Ипполит Матвеевич добросовестно выполнял обязанности мальчика.

Он сбегал вниз за горячей водой, растапливал клей, чихая, сыпал в ведёрко краски и угодливо заглядывал в глаза взыскательного художника.(1)

Готовый и высушенный лозунг концессионеры снесли вниз и прикрепили к борту. Проходивший мимо капитан, человек спокойный, с обвислыми запорожскими усами, остановился и покрутил головой.

– А это уже не дело, – сказал он, – зачем гвоздями к перилам прибивать? На какие средства после вас пароход ремонтировать?

Капитан был удручён.

Ещё никогда на его пароходе не висели таблички «Без дела не входить» и «Приёма нет», никогда на палубе не стояли пишущие машинки, никогда не играли на кружках Эсмарха (2), один вид которых приводил застенчивого капитана в состояние холодного негодования.

Из кают вышел заспанный кинооператор Полкан.

Он долго пристраивал свой аппарат, оглядывая горизонты и, отвернувшись от толпы, уже собравшейся у пристани, накрутил метров десять с заведующего личным столом.

Заведующий, для пущей натуральности, пытался непринуждённо прогуливаться перед аппаратом, но Полкан этому воспротивился.

– Вы, товарищ, не выходите за рамку. Стойте на месте. И руками не шевелите, пожалуйста.

Заведующий сложил руки на груди и в таком монументальном виде был заснят. После этого Полкан удалился в свою лабораторию.

Толстячок, нанявший Остапа, сбежал на берег и оттуда осмотрел работу нового художника.

Буквы лозунга были разной толщины и несколько скошены в разные стороны.

Толстяк подумал, что новый художник, при его самоуверенности, мог бы приложить больше стараний, но выхода не было – приходилось довольствоваться и этим.

В половине десятого на берег сошёл духовой оркестр и принялся выдувать горячительные марши.

На звуки музыки со всего Бармина сбежались дети, а за ними из яблоневых садов двинули мужики и бабы.

Оркестр гремел до тех пор, покуда на берег не сошли члены тиражной комиссии. На берегу начался митинг. С крыльца чайной Коробкова (3) полились первые звуки доклада о международном положении.

Колумбовцы глазели на собрание с парохода.

Оттуда видны были белые платочки баб, опасливо стоявших поодаль от крыльца, недвижимая толпа мужиков, слушавших оратора, и сам оратор, время от времени взмахивавший руками.

Потом заиграла музыка. Оркестр повернулся и, не переставая играть, двинулся к сходням. За ним повалила толпа.

– Одну минуту! – закричал с борта толстячок. – Сейчас, товарищи, мы будем производить тираж выигрышного займа. Присутствовать могут все. Поэтому просим всех на пароход. По окончании тиража состоится концерт. А потому просьба по окончании тиража не расходиться, а собраться на берегу и оттуда смотреть. Артисты будут играть на палубе!

Оркестр заиграл снова и, толкая друг друга, все побежали на пароход и спустились в прохладный тиражный зал.

Тиражная комиссия и включённые в неё представители села Бармина разместились на эстраде.

Члены комиссии сделали это с достоинством, выработанным привычкой к подобного рода церемониям.

Представители же села (их было двое), в лаптях и полосатых синих рубашках, серьёзно, с таким видом, как будто бы они шли молотить, направились к столу и сели с краю.

– Прошу представителя РКИ (4) , – сказал председатель комиссии, – осмотреть печати, наложенные на тиражную машину.

Представитель РКИ нагнулся, осторожно потрогал печати рукой и заявил:

– Печати в полном порядке!
– Желающие могут удостовериться в целости печатей.

После осмотра из публики был затребован ребёнок.

– И вот, товарищи, ребёнок на глазах у всех будет вынимать из этих шести цилиндров по одному билету. На каждом из них есть одна цифра. Все шесть цифр вместе составят цифру той облигации, которая выиграла. Сейчас, товарищи, будет производиться розыгрыш двадцатирублёвых выигрышей. Имеющие облигации – пускай следят. Не имеющие – могут приобрести их тут же на пароходе.

Касса завертелась, моргая стеклянными своими окошечками.

Потом остановилась. Босой мальчик с каменным лицом опускал руку поочередно в каждый цилиндр, вынимал оттуда похожие на папиросы билетные трубочки и отдавал их членам комиссии.

– Выиграла облигация номер 0703418 во всех пяти сериях.

И тиражный аппарат методически выбрасывал комбинации цифр. Касса оборачивалась, медленно останавливалась.

Мальчик запускал руку, оглашались номера выигравших облигаций, барминцы внимательно смотрели и слушали, а звуковое оформление, возбужденное процессом розыгрыша, обзавелось вскладчину одной облигацией и после каждого возглашения облегчённо вздыхало.

– Слава богу, не наш номер!
– Чему же вы радуетесь? – удивился Ник. Сестрин. – Ведь вы же не выиграли!
– Охота получать двадцать рублей! – кричала могучая пятёрка. – На эту же облигацию можно выиграть пятьдесят тысяч. Прямой расчёт.
– Вы вот что, друзья мои, – сказал режиссёр, – до крупных выигрышей ещё далеко, и делать вам здесь нечего. Идите готовиться к выступлению.

Прибежал на минуту Остап, убедился в том, что все обитатели парохода сидят в тиражном зале и, сказав: «Электричество плюс детская невинность (5) – полная гарантия добропорядочности фирмы», – снова убежал на палубу.

– Воробьянинов! – шепнул он. – Для вас срочное дело по художественной части. Станьте у выхода из коридора первого класса и стойте. Если кто будет подходить – пойте погромче.

Старик опешил.

– Что же мне петь?
– Уж во всяком случае не «Боже, царя храни». Что - нибудь страстное – «Яблочко» или «Сердце красавицы». Но предупреждаю, если вы вовремя не вступите со своей арией!.. Это вам не Экспериментальный театр! Голову оторву.

                                                                          из сатирического романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова - «Двенадцать стульев»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) сыпал в ведёрко краски и угодливо заглядывал в глаза взыскательного художника  - взыскательного художника – Аллюзия на строку стихотворения (сонет) А. С. Пушкина «Поэту». Прим. редактора.

Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдёт минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюёт на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник

(2) никогда не играли на кружках Эсмарха - Кружка Эсмарха — медицинское приспособление, которое используется для промываний, орошений и спринцеваний. Устройство состоит из резервуара для жидкости, трубки и зажима. Основные материалы для изготовления кружки — резина, пластик или силикон. Объём резервуара варьируется от 1 до 2 литров. Кружка Эсмарха названа в честь немецкого хирурга Фридриха Эсмарха, который разработал её в XIX веке.

(3) С крыльца чайной Коробкова полились первые звуки доклада о международном положении - чайной Коробкова – Возможно, речь идёт о чайной, в предреволюционные годы принадлежавшей купцу И. А. Коробкову, который также был владельцем кондитерского магазина в Нижнем Новгороде. Прим. редактора.

(4)  – Прошу представителя РКИ – РКИ или Рабкрин – Рабоче  -крестьянская инспекция, созданная в 1920 году для контроля деятельности всех советских учреждений и предприятий. Комиссии РКИ подчинялись соответственно Народному комиссариату РКИ. Группы сотрудников РКИ в обязательном порядке контролировали розыгрыши государственных займов. Прим. редактора.

(5)  Остап, убедился в том, что все обитатели парохода сидят в тиражном зале и, сказав: «Электричество плюс детская невинность - Электричество плюс детская невинность – Лозунг Остапа явно воспроизводит ленинскую модель: «Коммунизм – это Советская власть плюс электрификация всей страны». Прим. редактора.

сдавала Война карты

Мы расписались - ты ушёл на фронт,
Всего три дня я побыла женою,
И затянули тучи горизонт
Моей судьбы, разрушенной войною.

Загадывать на завтра не могу,
Кто говорит, что на войне не страшно?
Родным безумно страшно и в тылу,
Но эту боль и страх поймёт не каждый.

С трудом я засыпаю каждый раз,
С тяжёлым сердцем, скованным тревогой...
Я не увижу утром твоих глаз,
Жить без тебя учусь я понемногу!

Я иногда цветные вижу сны,
Где ты и я и маленькая дочка
И на безлюдном пляже мы одни,
Я признаюсь тебе, что жду сыночка!

Наверно, не привыкну никогда,
Но с этой мыслью мне сродниться надо,
Что я не просто женщина - жена,
Отважного и сильного солдата!

Внезапно наступили холода,
Окопы на снегу легко заметить...
Я свадебное платье отдала
Вчера на маскировочные сети.

                                                      Жена солдата (отрывок)
                                                      Автор: Ирина Савельева

Призвали меня в начале 42-го, когда я уже женатым был.

И дошёл я благополучно до конца войны только потому, что воевал на тяжёлых танках.

В начале был КВ - Клим Ворошилов, а потом пересел на ИС, значит, Иосиф Сталин.

Понятно, труднее всего было пехоте, да и Т-34 горели как коробки спичек. Они всё время в бою, всё время под огнём.

А наше дело было не сопровождать пехоту, а взламывать оборону врага и штурмовать города. Как только мы появляемся у переднего края, так у немцев переполох - жди нашего наступления.

Да, экипаж машины боевой, да ещё Маруся. Кто такая? Да ты сдавай карты и меня и не перебивай.

Маруся это наш тяжёлый танк. До середины войны КВ, а потом ИС и оба Маруся. На нём мы до Балатона дошли, там то она и погибла.

Красавица машина, сколько раз ей в лоб снарядом попадало - и ничего! Только глохнешь и внутри танка окалиной (*) пахнет.

А экипаж был такой.

Я, значит, командир танка по прозвищу Старшой.

Сакибжан - башенный стрелок. Совсем молодой парнишка из сибирских татар, бабу ещё ни разу не попробовал.

Водитель танка Кувалда. Это не фамилия, прозвище такое дали за непомерную силу, а как звали его, уже забыл.

Ещё молчаливый мордвин радист Гриша.

А танк назвали Марусей потому, что на войне солдат сильно по женскому телу тоскует.

В любом бою можешь погибнуть и не попробовать больше женского тепла.

Дело не только в том, чтобы какой то бабе ляжки раздвинуть. Нет, всё шторки - скатерки, уют домашний - это тоже женское тепло, которого мужику создавать не дано. Ну и само тело, конечно. Кувалда к каждой встречной бабе напрашивался.

- Даст или не даст, а попросить я обязан!

Я сильно по жене скучал, любил очень.

И вот уже в сорок четвёртом на отдыхе после прорыва размечтался о ней. У жены моей, ныне покойной Марии Петровны, на попе была приметная такая родинка. И вот я не могу вспомнить, где она - справа или слева.

Чего ржёте? Оказалось, что я и лицо жены уже не помню. Да тут и своё имя забыть не мудрено.

Юнкерсы за нами охотятся. Фердинанду под выстрел попадёшься и - прощай Родина! А можно и на фугас наехать. Короче, живёт солдат сегодняшним днём, а что будет завтра, то Жуков и Сталин знают. Вам, шестидесятилетним соплякам этого не понять.

Короче, скучает солдат по женщине до невозможности!

Всякие ВПЖ - военно - полевые жёны - это не для нас. Их штабные крысы, да большие генералы держали. А солдат выкручивается по обстановке. Всякое бывало и на нашей земле, и когда в те Европы вступили.

За Смоленском мы в одну деревню въехали. Потеряли дорогу, да ещё стемнело.

В деревеньке несколько домов осталось, вот и решили встать до утра и всем в разных избах ночевать, чтобы тесноты не было, чтобы хозяйки нам бельё постирали, иначе и завшиветь недолго.

В других домах я не был, а в том, где остановился фигуристая хозяйка лет тридцати, и груди и зад крепкие. Двое детей при ней на печи. Нищета и голодные все до невозможности.

Ну, вытащили мы свои запасы и поделили по числу членов экипажа, по числу мест ночёвки, значит. А запасы были солидные.

Это пехотинец на плечах много не унесёт, а в танк можно что угодно натолкать, да ещё сверху за башней привязать.

Шляпа тот командир танка, у которого нет в машине запаса продовольствия на десять дней. А у нас и больше было, да ещё немецкие шинели, штаны и мундиры и ситца целый рулон.

Не спрашивайте, где мы ситец достали. Даже теперь не скажу. Разделили всё и растащили по домам. Детишки на еду накинулись, а женщина не ест.

- Это всё пусть детям останется.

Я ей:

- Какая польза будет им от той тушёнки, если ты сама с голоду помрёшь. Давай ешь, иначе свяжу и насильно в рот толкать буду.

Поели они, а у меня кусок в горло так и не полез. И ребята потом говорили, что в той деревне они есть не смогли.

Заснули дети, и прилегла хозяйка ко мне на лавку. Обнимает, целует, а сама плачет:

- Пусть и моего муженька на фронте какая - нибудь женщина приголубит.

Верно, крепко любила своего. Утром все бабы нас к танку провожали, а вдовушка, Сакибжанова хозяйка, повесилась ему на шею, целует, нас не стесняясь.

- Береги себя, приезжай, ждать буду!

Значит, разговелся в первый раз женским телом наш татарин. После той деревни мы чувствовали себя так, будто дома в краткосрочном отпуске побывали.

Спрашиваешь, не заделал ли ей ребёнка? Может и заделал, так ведь свой, русский будет, а не немчурёнок.

Это половиной греха считалось, а бабу с немчурёнком могли зимой из дома на мороз выгнать.

И неважно, какой национальности был тот фашист - настоящий немец, итальянец или распоследний румын.

Тут другая разница: насиловал бабу немец или она сама у него в постели ляжки раскинула.

Если изнасиловали, то ей женщины всегда помогут вытравить немчурёнка.

Как узнавали? Да в оккупации всё про всех знали. Думаешь, СМЕРШ сам на освобождённой территории предателей находил? Нет, шли к ним все и сообщали о предателях, что на немцев работали.

Ты, какой картой кроешь? Думаешь, я совсем ослеп? Вот сбили меня с темы…

                                                                                                                                                          Рассказ танкиста (отрывок)
                                                                                                                                                                Автор: Иван Бондарь
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Только глохнешь и внутри танка окалиной пахнет - Окалина — смесь оксидов, образующихся прямым действием кислорода при накаливании на воздухе металлов. Обычно термин применяется к окислам не всех металлов, а только железа и меди.