Тревожная школьная ночь накануне объявления ...
Избиратель! Мудрым будь:
На участок держи путь!
В 56-ю школу!
Только, паспорт не забудь!
Выбираем повсеместно,
Кто тут лучший депутат!
Принимай с умом решенье,
В УРНУ опускай "мандат"!
Вас мы ждём до 20-ти!
Приглашаем ВСЕХ прийти
Выполнить свой долг гражданский,
Предоставить Власти шансы
Людям пользу приносить,
Гордо, чтоб детей растить!
Приглашение избирателей на выборы
Автор: Алла Сергеевна Полищук
— Восемь тысяч двести вёрст пустоты, — пропел за решеткой радиоприёмника дрожащий от чувства мужской голос, — а всё равно нам с тобой негде ночевать… Был бы я весел, если б не ты, если б не ты, моя родина - мать…
Володин встал с места и щёлкнул выключателем. Музыка стихла.
— Ты чего выключил? — спросил Сердюк, поднимая голову.
— Не могу я Гребенщикова слушать, — ответил Володин. — Человек, конечно, талантливый, но уж больно навороты любит. У него повсюду сплошной буддизм. Слова в простоте сказать не может. Вот сейчас про родину - мать пел. Знаешь, откуда это? У китайской секты Белого Лотоса была такая мантра: «абсолютная пустота — родина, мать — нерождённое». И ещё как зашифровал — пока поймёшь, что он в виду имеет, башню сорвёт.
Сердюк пожал плечами и вернулся к своей работе. Разминая пластилин, я иногда поглядывал на его быстрые пальцы, складывавшие журавлика из тетрадного листа. Он делал это с удивительным проворством, даже не глядя. Такие же журавлики были разбросаны по всей комнате лечебно - эстетического практикума; множество лежало на полу, хотя только сегодня утром Жербунов с Барболиным вымели в коридор целую гору. Но Сердюк совершенно не интересовался судьбой своих однообразных произведений — поставив карандашом номер на крыле журавлика, он бросил его куда - то в угол и тут же вырвал из тетради следующую страницу.
— Сколько осталось? — спросил Володин.
— К весне должен успеть, — сказал Сердюк и перевел взгляд на меня. — Слушай, а я ещё один вспомнил.
— Давай, — ответил я.
— Короче, значит, сидят Петька с Василием Ивановичем и бухают. Вдруг вбегает солдат и говорит: «Белые!» Петька говорит: «Василий Иванович, давай ноги делать». А Чапаев наливает ещё два стакана и говорит: «Пей, Петька». Выпили, значит. Опять солдат вбегает: «Белые!» А Чапаев ещё два стакана наливает: «Пей, Петька!» Опять вбегает солдат и говорит, что белые уже к дому подходят. А Чапаев говорит: «Петька, ты меня видишь?» Петька говорит: «Нет». Чапаев тогда говорит: «И я тебя — нет. Хорошо замаскировались».
Я презрительно вздохнул и взял со стола новый кусок пластилина.
— Этот я знаю, только с другим концом, — сказал Володин. — Белые вбегают, оглядывают комнату и говорят: «Вот чёрт, опять ушли».
— Это уже ближе, — отозвался я, — хотя всё равно бред. Белые какие - то… Я не понимаю, как все могло до такой степени исказиться. Ну а ещё какой - нибудь?
— Ещё такой помню, — сказал Сердюк. — Короче, значит, переплывают Петька с Василием Ивановичем Урал, а у Чапаева в зубах чемоданчик…
— Ой-й, — простонал я. — Кто ж только такую чушь придумал…
— И, короче, он уже тонет почти, а чемодан не бросает. Петька кричит ему: «Василий Иванович, брось чемодан, утонешь!» А Чапаев говорит: «Ты что, Петька! Нельзя. Там штабные карты». Короче, еле выплыли. Петька говорит: «Ну что, Василий Иванович, покажи карты, из - за которых мы чуть не утопли». Чапаев открывает чемодан. Петька смотрит, а там картошка. «Василий Иванович, какие же это карты?» А Чапаев берет две картофелины, кладёт на землю и говорит: «Смотри, Петька. Вот мы, а вот белые».
Володин засмеялся.
— Тут уже совсем никакого проблеска смысла, — сказал я. — Во - первых, если у вас, Сердюк, через десять тысяч жизней появится возможность утонуть в Урале, можете считать, что вам крупно повезло. Во - вторых, мне абсолютно непонятно, откуда всё время берутся эти белые. Я думаю, тут не обошлось без Дзержинского и его конторы. В - третьих, это была метафорическая карта сознания, а вовсе не план расположения войск. И не картошка там была, а лук.
— Лук?
— Да, лук. Хотя по ряду глубоко личных обстоятельств я дорого бы дал за то, чтобы там была картошка.
Володин и Сердюк обменялись долгим взглядом.
— И этот человек хочет выписаться, — сказал Володин. — А, теперь я вспомнил. Чапаев пишет в дневнике: «Шестое июня. Мы оттеснили белых…».
— Никакого дневника он не вёл, — бросил я.
— «Седьмое июня. Белые оттеснили нас. Восьмое июня. Пришёл лесник и всех прогнал».
— Понятно, — сказал я, — это, наверно, про барона Юнгерна. Только он, к сожалению, так и не пришёл. И потом, он лесником не был, он просто говорил, что всегда хотел быть лесником. Я, господа, нахожу все это странным. Вы неплохо информированы, но у меня постоянно возникает такое чувство, что кто-то знающий, как все было на самом деле, попытался чудовищным образом извратить истину. И я не могу понять, с какой целью.
Некоторое время никто не нарушал тишины. Я углубился в работу, обдумывая предстоящую беседу с Тимуром Тимуровичем. Логика его действий до сих пор была мне совершенно неясна. Марию выписали через неделю после того, как он разбил бюст Аристотеля о мою голову, а Володину, нормальнее которого я не видел человека в жизни, недавно назначили новый фармакологический курс. Ни в коем случае, размышлял я, не надо придумывать никаких ответов заранее, потому что он может не задать ни одного из вопросов, к которым я подготовлюсь, и я обязательно выдам какую - нибудь из своих заготовок невпопад. Полагаться можно было только на удачу и случай.
— Хорошо, — сказал наконец Володин. — А вы можете привести пример того, что именно подверглось искажению? Рассказать, как всё было на самом деле?
— Что именно вас интересует? — спросил я. — Какой из упомянутых вами эпизодов?
— Любой. Или давайте возьмём что - нибудь новое. Ну вот, например, такой — совсем не могу представить, что тут можно исказить. Котовский прислал Чапаеву из Парижа красной икры и коньяка. А Чапаев пишет в ответ: «Спасибо, самогонку мы с Петькой выпили, хоть от неё клопами и воняло, а клюкву есть не стали — уж больно рыбой несёт».
Я не выдержал и засмеялся.
— Котовский ничего не присылал из Парижа. А нечто похожее было. Мы сидели в ресторане, действительно пили коньяк и закусывали красной икрой — я понимаю, как это звучит, но чёрной там не было. У нас был разговор о христианской парадигме, и поэтому мы говорили в её терминах. Чапаев комментировал одно место из Сведенборга, где луч небесного света упал на дно ада и показался душам, которые там живут, зловонной лужей. Я понял это в том смысле, что трансформируется сам этот свет, а Чапаев сказал, что природа света не меняется, и всё зависит от субъекта восприятия. Он сказал, что нет таких сил, которые не пускали бы в рай грешную душу — просто она сама не желает туда идти. Я не понял, как такое может быть, и тогда он сказал, что икра, которую я ем, показалась бы какому - нибудь из ткачей Фурманова клюквой, от которой воняет рыбой.
— Ясно, — сказал Володин и отчего - то побледнел.
из повести Виктора Пелевина - «Чапаев и Пустота»
