Стена не может расти, но она тянется вверх, добавляя кладку за кладкой и не видно навершия.
Он чувствует мох, проросший сквозь округлые камни, цепляется за выемки, стараясь подняться. Это важно. Нужно куда-то успеть, нужно спешить. Было нужно. Но, наверное, он опоздал.
Через какое-то время, вспоминает, что можно открыть глаза. Получается не сразу, и не приносит ни облегчения, ни понимания. Вокруг тишь, тяжёлая сушь и тишина. Словно оказался запрет на дне истощенного колодца. Кем? Зачем? Сами вопросы казались глупыми, важно было лишь выйти наружу, вытащить за собой истории, заковыристые, заплетенные, замудренные, полные до краёв силой и переменами.
Он поднял голову наверх и увидел звёзды, они пылали ярко. Обжигали. Закручивались в спирали. Пели на чужом языке, но каждое слово превращалось в семя. Из семени прорастал смысл.
Нельзя дальше слушать. Звезды не подхватят его, он упадёт, разобьётся, станет жертвой бесконечной темноте колодца.
Они бы не пустили его сюда, если бы знали о том, что во тьме, что может оживить человеческая смерть. Они сами боятся, боятся и пытаются усыпить древнюю силу колыбельными.
- Ты тревожишь, кости становятся пылью. Мысли становятся ветром.
Энтони, вспомнивший имя, оглянулся, но голос шёл отовсюду. Сверху и снизу, сочился сквозь трещины, цеплялся за мох, падал невидимыми каплями к ногам.
- У тебя нет костей. А в мыслях столько теней, что ветер пойдёт только на пользу.
Молчание стальным покрывалом упало на плечи. И тут же кто-то сдернул его, позволив Энтони дышать.
... - Почему я не хочу есть? Или пить? - мысль о собственной смертности, о возможно наступившем финале всё настойчивее стучала в голове. Боли или гнева за ней не скрывалось, только разочарование, тоска и вина. Последнее казалось Тони особенно значимым. Оно было направлено не на него самого, во внешний мир, намекало на разбитые обязательства перед кем-то важным, значимым. Поэтому он упрямо пытался идти, ползти, карабкаться путать верх с низом, не видя между ними разницы.
- Хочет есть камень? Ветер? Дождь? Здесь и сейчас в тебе больше от нашего народа, чем от людских корней. Ты ешь и пьёшь, но не замечаешь этого. Листья, ветки, грязь и пыль... Мы забираем суть пищи, потому легко ловимся на молоко. Не хуже - на мед.
Тони не понимал половины слов, улавливал смысл, чуждый, непереводимый на понятный язык.
Идти. Вероятнее всего по кругу, переступать с ноги на ногу. Стараться вспомнить что на этих самых ногах надето. Судя по всему - ничего. Босые пятки отозвались болью, ступни обожгло холодом. Тони вспоминал форму поговиц, длину волос и цвет собственных глаз. Зацепиться за внешнее, материальное, плотское. Что там над костями? Что там под кожей? Странное желание вскрыть собственную грудную клетку, сунуть любопытный нос внутрь...
Тони ухватился за камень, борясь с тошнотой. Колодец дрогнул, мелко затрясся, пытался скинуть надоедливую муху, противного, грубого человека, который в буквальном смысле лез внутрь грязными руками.
Энтони просыпался. Сонное меланхоличное безразличие отступало, приходила жажда игры, пляски, пения со звездами.
- Прекрати. Ты должен спать. Мысли обратятся камнем, тело станет мхами, станешь нашей частью. Станешь нашей силой.
Голос дробился, превращаясь в нестройный хор плакальщиков. Тони слышал боль, возмущение, страх старой силы. Голодный зверь вспоминал, впитывая тайны, собранные Тони: кто вонзал кинжал в спину, кто нарушал законы, кто совершал открытия. Древний дух отражал чужие радости: пляски под луной, вкус молока на губах, вьющийся дым костров. Монстр обретал личность, не желая того. Стремясь к этому. Он хотел забрать Тони целиком. Хотел вспомнить. И не замечал, что сама возможность желания - уже проигрыш.
Библиотекарь с трудом держался на ногах. Голод, жажда, сырость, духота и холод взялись за тело с утроенной силой. Человеку не тягаться с ловушками иных созданий. Только людям из них и выбираться.
- Чего ты хочешь, собиратель тайн? - теперь голос не мог скрыть усталости и обиды. Это был звук отвергнутой старости, ложной верности и брошенной на середине игры.
Энтони хотел его пожалеть, должен был, чисто по-человечески. Не мог. В чужом отчаянии виделась лишь возможность, такая же бесконечная как стены.
- Чего может хотеть человек от фейри? Заключить сделку.
Ты любил марионеток, синеглазых, стройных, тонких. Рассадил их всех по клеткам, чтоб никто, никто не тронул, Чтоб никто не видел кукол, не украл, в чулан не сбросил. Согревал дыханьем руки. Над театром снова осень,
Рыжехвостая плутовка, драный кот плетется следом. Повидать тебя – уловка, что всегда казалась бредом. Где друзья? Скажи на милость! Что друзья? Плуты да воры. Тот, кто веровал на близость, приносил немало боли.
Ржавый ключ – и тот потерян, сказке нет конца и края, Ты не мог сидеть без дела, куклу звал "моя родная". Кукла смотрит странным взглядом, взгляд стеклянный, бестолковый. Где, ну где твоя награда? Куклы вырвутся на волю,
Побегут за остроносым несмышленым мальчуганом, Что опять сбежал без спроса из прогнившего чулана. Этот мальчик верит в слово и в сверчка, конечно, верит. Не ругай его сурово. Глупость сказку не измерит.
Ты таким же был когда-то, растерявшимся, забытым, Книги сунувшим под парту и мечтавшим о софитах. Огоньки мерцают тише. Зал пустой. Подмостки сгнили. Осень топает по крышам. О тебе все-все забыли.
Ты откроешь дверцу клетки /почему дрожат так руки?/ Все твои марионетки – грубо сделанные куклы.
Елена Шилина (с)
Lindsey Stirling - Mirage (Feat. Raja Kumani) // New Album 2016
Сцена пустая, все точно, как год назад: Робкий светильник и шелковый шарф на шее. Темно-вишневый становится терпко-серым. Серым становится все, где оставишь взгляд.
Из темноты выползает на сцену хтон, Жмурится, смотрит, как серый стирает лица, Прячет прощание в полуслепых глазницах, Влажным, шершавым, раздвоенным языком
Слижет с ладоней печаль и тревожный страх. Что же ты смотришь, мой мальчик, как гаснут свечи? Кофе закончился, в сером родится вечер, А умирающий свет – это тоже знак,
Может начала, а может быть и конца, Бледного юноши в бьющемся отраженьи. Ты закрываешь глаза, чтоб не видеть тени, Путавшей руки безвольного двойника,
Дышащей мраком, ползущей змеей у ног, И из нутра вырывается только имя, Имя твое. Ты касался руками дыма, Ты так хотел, чтоб тебя называли "Бог",
Только тебя нарекали всегда "Тифон". Слово быть может и ложно, но слово вечно. И за слова отдается всегда беспечность, Эту беспечность доверчиво слижет хтон.
В пальцах колотятся страхи. Ты к ним привык, Страхи в тебе, голоса от ночей бессонных, Если бы мог, ты бы каждому сделал вольных. Только не сможет себя отпустить двойник.
Подожди! Слышишь? Стой! Это небо стучится в окно, Просто небо, не флаги, не бело-бумажные птицы, Облетевшие город с согретой печатью страницы. Темно-синее небо с тоскою вожмется в стекло,
Оно тронет ладонью дрожащее пламя свечи. Пламя бело-невинно, и пахнут невинностью вина. Белый тает в вишневом, по-детски нелепо, наивно, Не по-детски озлобленно, выжжено. Стой и молчи.
Здесь не время для слов, и не место для светских бесед, Эта ночь не закончится, нет, ни вовек и ни присно. Я чернильной печатью заверю и мысли, и письма. Поклянись, никогда не напишешь на письма ответ,
Поклянись, что сожжешь их, как только приблизится срок. Пламя – верный защитник того, кто боится неправды. Оскверненная святость в бокалах осыпется ядом, Нарекая себя терпко-сладким дыханием "Рок".
Так чего ты боишься? Что небо смеется в стекло? Вырезай из небесного бархата узкие флаги, Завещай свое слово и память безгласой бумаге. И письмом обратится влетевшее в окна перо.
Каплей дождя будет вышита наша боль, Белыми нитями, дрожью холодных пальцев. Я ослепленным мгновеньям готова сдаться, С детской наивностью встать за твоей спиной,
Спрятать в ладонях лицо, закусить губу, Спрятаться в тень, знать, что ты остаешься рядом. Выпилим веру, а жизнь обратится адом? Вырежем чувства, обманем ли мы судьбу?
Святость сгорает на робком огне свечи, Белый срастается с пеплом в моих ладонях, Белый всегда мне казался таким спокойным, Будто ему поклоняются палачи.
Слышишь шаги? Это, верно, идет палач. Дрожь ледяными руками касалась веры. Белый. Мой белый становится грязно-серым, Слышу негромкое, медленное: "Не плачь".
Слово чужое, но голос совсем родной. Белое белому, нам достается память, Робкая и неспособная больше ранить. С детской решимостью встану к спине спиной.
Елена Шилина (с)
Céline Dion - Ashes (from "Deadpool 2" Motion Picture Soundtrack)
В чердачной пыли смотрит в небо-Луну рыбак, Он ловит на удочку мир, и глазеет мир Огромными рыбьими блюдцами – добрый знак, А эхо шагов отражалось от чешуи. Послушай, ты слышишь первичный разбитый зов? Как кто-то ступает в сандалиях по песку? Мир корчится рыбой, и жмурится наяву, Он, кажется, может нас всех понимать без слов. А может и слышит, и знает про всех и все. Но только молчит, потому что молчанье – свет, И точно такое, как лунное серебро, И точно такое, как ветхий святой завет, А может священней. Молитва. Молчанье. Крест. За словом рождается слово и эхо фраз. Взгляни на меня. Посмотри на меня сейчас, В твоем отраженьи колеблется боль небес, И звон чешуи, трепетание плавников, И вера, в меня, рыбака, молчаливых рыб. Ведь если и верить, то верить всегда без слов. Доверился слову – и ты навсегда погиб.
Изогнуты крыши, поехали чердаки, Рыбак гладит мир по беспомощному хребту, Мне кажется, или мир смотрится в пустоту? Мне кажется, или ты смотришь из пустоты? Рождается небо и бьется в любовь луной, Становится правдой на колотом серебре. Возьми меня за руку и уведи с собой. И эхо шагов отражается в чешуе.
Следы замыкаются в цепи у наших ног, Рождается ночь – безголосый, слепой детеныш. Из звуков сплетается слово. Ты помнишь, помнишь, Как каплю дождя вытирал со щеки пророк, Как капля разбилась в витраж на твоем стекле, Нашла себе имя, мое ей досталось имя. Но я никогда не признаю себя повинной, Что мысли мои говорят о тебе и мне. Зачем признаваться, ты знаешь, что слово ложь, Что стоит и должно хранить навсегда наветы: Молчать, и скрываться, и в сердце хранить заветы. Тревожным дыханием шепчет на ухо дождь Нестройные фразы, негромкое эхо фраз. Есть только два цвета, как в шахматах: ложь и правда, И белый, и черный вскрывают на пальцах карты, Становятся легкой усмешкой в краях у глаз.
Я прячусь в ладонях ночи, зажимаю рот, Все слишком серьезно, чтоб следовать чьим-то играм. Я прячусь в себя, к именам подбирая рифмы, А рифмы рождаются точно наоборот, Мне кажется, я и сама рождена из рифм, Нелепых, косых, перепутанных кем-то сверху. Теряется время, теряются дни и вехи, И жизнь обращается в вечно-безвечный миф, Без дна и начала, без веры и без конца, Поломанным ободом, ржавой от века спицы, И жизнь замирает в колесах у колесницы, Чтоб каждый из нас мог начать эту жизнь с себя.
Мы встретимся, снова, как в прошлый последний раз, Пусть это останется нашей рожденной верой. А я ошибалась: ночь снова родится серой, Когда от судьбы остается прощальный час. Мы встретимся. Слышишь? Над крышами льется дым. Что сможет родиться, однажды должно родиться, Усталый пророк прячет дождь на краю ресницы, А мы... Мы однажды уйдем навсегда за ним.
Бо не смогла полностью изжить страх сменой облика. В первые недели после возвращения в город магия искрилась на её перьях, мир стелился красной дорожкой под ногами. Любое дело - пустяк. Постепенно шестерёнки вставали на место, жизнь медленно прокладывала себе новую колею. Беатрикс выдохнула и потеряла покой. Каждый раз, оттолкнувшись от земли, она суматошно хлопала крыльями, кричала, взлетала к потолку. Без возможности удержаться падала с высоты, возвращаясь к человеческому обличью. После - новая попытка, ещё одна и ещё. До тех пор, пока Беатрикс не заползала под одеяло, скрючивалась, прижимая колени ко лбу.
Энтони не пытался закрыть её в своём доме. Он договорился с её домом. Поднимался по лестнице, которая больше не скрипела. Заходил в тёмную комнату, усмешка на губах, книжка в руке, большая кружка какао с корицей и щедрой порцией уверенности в завтрашнем дне.
Ей стало легче. Конечно же, иначе и быть не могло.
Но всё же в палату Бо вошла через дверь. В человеческом обличии, пусть и не в приёмные часы.
- Привет, - Лейн не выглядел полностью живым. Слишком бледный, щеки отливающие синевой. Он с трудом сел. Эскиз человека, сплошные углы, ломанные линии, выпирающие кости. Авторская задумка, перед тем как сделать героя полнокровным, до того как с ним что-то произойдёт. Или после этого. Когда надо стирать прошлое, вместе с манерой речи, списком в телефонной книге, привычками.
Бо не была уверена, что она не является одним из вычеркнутых пунктов.
- Здравствуй, - голос прежний, только звучит тише. От этого ещё страшнее, Беатрикс хочет плакать, биться в истерике. Оказалась не готова даже после рассказов Тони. Но нельзя, хватит с Лейна проблемных женщин, - Давно не залетала.
- Решила, что пора бы и зайти.
Стоило бы сказать, что не могла, не могла появиться перед ним переломанным самой переломанной. Не могла, потому, что ужасно сложно собирать себя, а потом держать Энтони в рамках, когда другой мир начинает зажигать искры в его глазах.
Перед спасшим тебя человеком нужно появиться счастливой, с улыбкой на лице, хэлпи-эндом в чемодане. Она тянула как могла, залетала, в окошко, проверяла - живой ли? Она тянула, пока её брат разбирался с родней Лейна. Пока никто кроме Энтони и пары коллег не заходил навестить. Она тянула, тянула, тянула и сегодня не выдержала, дом вздыхал так тягостно...
- Ты выглядишь хуже чем я, - она не знала, хотел ли он пошутить или оскорбить. Лучше держаться за первую мысль. Ещё лучше и вовсе не думать рядом с ним. Бо опустилась в стоящее рядом кресло, совершенно не вязавшееся с остальной обстановкой. Невероятно далёкое от любой больничной мебели, оно напоминало о мире за стенами лучше любой телевизионной передачи. Мире, в котором есть добротные, крепкие вещи. Те, что в первую очередь созданы для удобства.
- Вряд ли такое в принципе возможно, - улыбка пришла незванной, как надежда.
Снова пауза. Легко заполнить подобную пустоту сожалениями, извинениями, щемящей жалостью в которых не больше смысла, чем в праздничных конфетти.
- Как ты уговорила библиотекаря переквалифицироваться в сиделку? Хотя признаю , вышло неплохо. Открываю глаза - он здесь. Закрываю - он здесь. Я подумывал подговорить какую-нибудь сердобольную медсестру подсыпать ему снотворное. Передумал.
Точно шутит. Шутит, значит идёт на поправку. Она стиснула его ладонь, разрешив поверить в чужую силу.
Они нытиками никогда не были и нечего начинать.
- Ты - герой.
Смешок. Боль. Руки боль. Ноги боль. Он весь сплошной вихрь боли. Поднимается, крутит кости, жилы, вены. После затихает, он ловит дыхание каждый вдох и каждый выдох первый. Никаких последних, он начинает сначала.
- Хех, а ты тогда кто?
- Я? Внутренний голос. Ловлю ваши мысли, чувства, фантазии, неотвеченные вопросы и найденные ответы, а потом отправляю по волнам радио, чтобы тот кому нужно - услышал.
Лейн почувствовал, как узел, затязывающийся вокруг шеи ослабевал. По Энтони никогда не скажешь насколько плохи или хороши дела. Прямых вопросов Мейсон задавать даже не пытался, с библиотекаря сталось бы ответить с безразличием и точностью хирурга.
- Герой должен получать в конце мешок золота, руку принцессы и голову чудовища, которую повести над камином. Чтобы в старости, в окружении внуков, расчесывать пальцами окладистую белую бороду, делиться мудростью. А я, - благодушие треснуло, обнажая тень, - Я потерял любовь и влюблённость. Забросил работу, семья отказалась вспоминать о блудном сыне. Хороши итоги.
- Ты нашёл дорогу обратно с той стороны. Друзей. Да и кто будет спорить, что каждая хорошая песня начинается с потерь. И с обретений, - Беатрикс опомнившись разжала руку, боясь сломать чужие пальцы.
Ночь подбиралась ближе, щелкала жалюзи, топала в коридоре тяжёлым шагом, тяжело вздыхала за спиной, пугала гулом машин. Остановить её не могли ни пятна света из-под двери, ни отблески городских огней, застрявшие в стекле. Только маленький светильник над кроватью из последних сил чертил на полу круг света, не позволяя темноте пробиться через барьер.
Лейн подумал, что никогда не хотел друзей. Его вполне устраивала весёлая вереница приятелей, с которыми можно с пользой провести время. Если отношения рушились, он переживал об утерянных возможностях, не о своём душевном состоянии. Жизнь выстроились в ровную линию, где много суеты и мало толка? Пусть. Лейну много не надо, а как до этого немного добраться всегда было легко придумать. Нужно было попросить Беатрикс уйти, а после выздоровления забрать вещи, похлопать по дверному косяку старого ворчуна, раствориться в толпе. Сладко было даже представлять, какие сказки можно сплести на новом месте о собственном прошлом. Он прикрыл глаза, но даже так ощущал чужую искренность. Обжигающую и обязывающую.
- Разве не ты спасла город? Ты. И, как положено, принесла в жертву самое ценное - свободу, любовь и что там ещё? - оставалось только делать вид, будто весь разговор большая шутка. И что в темноте не притаилось будущее, с большой буквы "Б", готовое вцепиться в глотку бывшего, уже точно бывшего, адвоката неудачника, - Так что, это ты - героиня.
- Нет, не я. Ты. Сияющая броня, верный меч, пылающий взгляд, - Беатрикс хотелось шутить, но не получалось. Смертельный диагноз, места для веселья не было.
- С чего ты это взяла? - злость, чувство сложно поддающееся управлению, проскальзывающее в разговор с проворством ядовитой змеи. Противоядие найти почти не возможно.
- Я всё же древней крови. Могу слышать о чем поёт ветер и шепчет огонь. Могу чувствовать босыми ногами бормотание почвы. Это внутри, в моих костях и венах, крови и плоти. Чутье на тех самых людей, потрясающих мир. Ни один фейри, даже с примесью инородной крови не пропустит героя. Так что... мы скорее дополнительный ресурс.
- Мы? - Лейн и не думал, как быстро их отношения с братом улучшились и вороны решили полетать в стае. Но понял, что ошибся раньше, чем услышал ответ.
- Тони совершенно точно не герой, - Бо словно гордится этим фактом, - Но он хороший игрок. Мы - перевертыши. Я меняю форму, он меняет разум. Мы - поддержка, искатели, хранители. Те, кто действует в самом крайнем случае.
Злость обжигала нутро, обращала тело в жерло вулкана. Ещё немного и лава вырвется наружу, затопит все вокруг, погребет под собой остатки дружбы. Потом, через много лет кто-то откопает потемневшие останки и напишет сентименталтную статью, а может даже книгу.
- Отлично. Значит вы будете сидеть, выкрикивая издалека "мудрые" советы. Может позволите себе выглядывать из-за плеча. Но не дай Бог сделать пару шагов навстречу проблеме, до того как оцените степень крайности.
Достаточно всё плохо или подождать пока ситуация станет абсолютно безнадёжной? И чем же это оправдывается? Наличием под рукой героев?!
- Последствиями. Ты сам сказал, что я спасла город. Мы спасли. А теперь вспомни, куда всё понеслось после, - она повернула голову к окну, но её выдавало тело, напряжение от прямой спины до упирающихся в пол носков туфель.
Лейн не хотел вспоминать как оказался здесь. В общем задумываться о произошедшем за последний год было так неприятно, мрачные мысли в добавок к телесной боли и магической немощи?
Зачем? Зачем торопиться выйти из палаты, становиться на ноги? Зачем принимать последствия своих действий, когда уже видел, даже успел стать частью чужих последствий?
Свободная новая жизнь о которой никто не просил. Отдать бы кому-то нуждающемуся, Лейну Мейсону сгодилась бы штуки попроще.
Бывшему адвокату очень хотелось убедить самого себя, только ничего вокруг обыденным не было. Ни его дом, ни его женщины, даже работа - из множества выборов, всегда тот, где препятствий больше чем ровной дороги.
- В героям положены бонусы за свою работу?
- Вечная благодарность сейчас и бутылка вина после выписки?
Все счастливые судьбы кончаются точно в срок, Рассыпаются пеплом у белых от пены ног, Все несчастные судьбы пригреет в ладонях Бог И оставит им крылья: пером укрывать пески,
А от крыльев по морю протянется бледный след, Море вздрогнет сердито, ему прилетит ответ: "Почему ты боишься, представь, что меня здесь нет. Или лучше представь, что мы здесь навсегда одни".
Море шепчет сердито и гостье глядит в глаза: "Несмышленая ты, как пустынная егоза, Что ты, глупая, ходишь, что хочешь ты мне сказать?" Гостья пальцем погладит встревоженную волну.
"Слышишь, море, как небо глотает прощальный крик? Это бьется в агонии белый, как пена, бык, Это терпкое слово "коррида" и вечный миг... Ты же знаешь, как можно в скрижалях стереть судьбу,
Золотою иглой на полях вышить новый час, Изменить то, что будет и что сожжено до нас". Сумасшедшая боль бьет хвостом в темноте у глаз. Море шумно вздыхает, ладонями трет виски.
Эта девочка, Марта, приходит из года в год, Говорит, только море от страха ее спасет, Говорит, что безвинную кровь принимал песок, И по желтому кругу уходят ее быки.
Море смотрится в небо: там зверь непривычно бел, Море шепчет: "Как ты мне от времени надоел, Рассказал бы ей сам, раз невинен, раз храбр и смел". Глупый бык непонятливо смотрится в небосвод.
Марта вытряхнет гальку из туфель, смахнет слезу, Превратится опять в несмышленую егозу И белесым пером нарисует в песке тропу, Чтобы встретиться с морем чуть меньше, чем через год.
Бело-багровым под небом растянется стяг, Лицами тают в подсвечниках тонкие свечи И осеняют крестами и руки, и плечи, Чтоб уберечь сыновей от обмана и шпаг, Чтоб уберечь дочерей от преступной молвы. Суд, будет суд, и он станет страшнее людского, Правда воскреснет из мертвого, вечного слова, И возвратят себе жизнь те, кто были мертвы. Это агония смерти и рвущийся крик Из окровавленных губ и разорванных легких. Страх и жесткость клеймили и сильных, и кротких, Им приносили, как жертву, невинность и стыд. Лица расплавились в пламени белой свечи. Белая святость стекает вином по ладоням Тех, кто считал эту святость себя недостойной, Тех, кому в гневе бросали в вину: "Палачи". Дети скрывали молчанье в стеклянных глазах, В небе раскинулись флаги обманно-багровым. Суд, будет суд, и он станет страшнее людского. Это агония смерти, впечатанной в страх. Это вранье революции в мертвых руках.
