Я искуплю свою любовь

Я каждый день склоняюсь на колени,
С молитвой просыпаюсь и ложусь,
Прошу прощенья, сил, благословенья,
Но будто по привычке лишь молюсь.

Я изливаю душу пред Тобою,
А мысли мои где-то далеко,
Не чувствую той близости с Тобою,
На сердце не становится легко.

И вроде бы ни в чём не согрешила...
Ну если только так, по мелочам,
Голос повысила, кого-то осудила,
Но этим осквернила я свой храм.

Я так привычно святость не являю,
На страже сердца не всегда стою,
Сомненья, ропот в жизни допускаю,
И ближних я не так, как Ты, люблю.

А Ты – Святой, не можешь иметь дело
С грехом, каким бы ни был он.
И я уже не дерзновенно, смело
Молюсь Тебе, как в здании пустом.

                                                                           Разговор с Богом (отрывок)
                                                                        Автор: Людмила Барышникова

Мара Демиа.

В пограничном австрийском городке, в шесть часов вечера, в лучшей гостинице этого городка, в третьем этаже, на подоконнике выходящего во двор окна сидела маленькая женщина, вся в ленточках и оборочках, вся подкрашенная и раздушенная, и просто и прямо, как древний Израиль, говорила с Богом.

Правда, смешно?

Говорила не ритуальным молитвенным языком, а как человек человеку, в отчаянии беспредельном – спокойно и страшно.

– Ты видишь сам, что я больше не могу. И ничего невозможного в моём желании не было, потому что ведь так на свете бывает. Ты знаешь Сам, что силы мои кончились, всё притворство моё знаешь, всю страшную работу, и что я надорвалась и больше не подымусь. Презренная и пошлая моя жизнь, та, которую Ты мне дал, и то, от чего гибну суетно и пусто. Что же делать? Одни тонут в великом море, другие в луже. Одни умирают от удара меча, другие от укола грязной булавки. Но смерть одна. Не дай же мне умереть! Дай мне моё идиотское счастье. Я потом как - нибудь искуплю, если уж всё так коммерчески надо ставить… Кощунство? Нет… нет. Нас ведь никто не слышит. Это не кощунство. Это горе.

Молодую женщину звали по сцене Мара Демиа.

Неопределённого, зависящего от настроения возраста, хорошенькая, с прелестным голосом.

Остановилась она в этом городке по дороге в Милан, куда была приглашена петь.

Остановилась, чтобы встретиться с тенором Вилье, который любил её и должен был отказаться от контракта на пять лет с Америкой, чтобы ехать вместе с ней, с любимой, в Милан, в вечность.

Маленькая женщина была Мария Николаевна Демьянова, пожилая, одинокая, измученная, теряющая голос певица, когда-то любительница, теперь профессионалка, истерически влюбившаяся в красивого тенора, который бросил её и не приехал за ней в пограничный городок.

Мара Демиа с утра наряжалась, душилась, красилась, ходила на вокзал по три раза к трём поездам.

Всю ночь в постели дрожала Мария Николаевна и давно понимала то, чему по легкомыслию не верила Мара с её духами и новеньким несессером (*).

Напряжённо улыбаясь, проходила она мимо швейцара. Она ждёт друзей из Берлина, чтобы вместе ехать дальше.

Вокзальный сторож, парень с выбитым зубом, уже узнавал её и кивал головой.

Она пряталась от него, так как он входил каким-то слагаемым в этот вокзальный кошмар. Всё - таки лучше, если хоть его не было.

Народ из поездов вылезал серенький – ну кому в такое захолустье нужно? – с котомками, корзинками, мешками.

Никто не улыбался. Шли понуро, словно выполняли тяжёлую работу, упорно и злобно.

Мара быстро взглядывала в карманное зеркальце, встречала в нём тяжёлые горем глаза Марии Николаевны и, задыхаясь от быстрых ударов сердца, провожала толпу.

Шла за ней одна, отступая, как за покойником.

– Телеграммы не было?

Швейцар спокойно ищет на полочках под ключами:

– Нет.

Завтра утром надо уезжать. Через два дня петь в Милане.

Она ещё успеет встретить семичасовой утренний поезд – последнюю свою надежду.

Странная кровать в этом номере. С колонками, с балдахинчиком, какая-то средневековая.

Много, много снов, полуснов видела Мария Николаевна под этим балдахинчиком за две ночи.

И в снах всегда на вокзале, но не встречает, а провожает. И не может в толпе найти того, для кого пришла.

Она приготовила фразу:

– Я ведь ужасно любила вас.

И сама плачет от этих слов, их красоты и печали.

И не может найти того, кому должна их сказать.

Уходят поезда на огромных чёрных колёсах.

Оборвётся сон стоном, и другой такой же настигает его…

И вот вечером второго дня села маленькая женщина на подоконник и заговорила с Богом, как древний Израиль.

А потом услышала стук в дверь. И шорох по полу – это под дверь подсунули листок. Телеграмму.

Марья Николаевна опустилась на колени, перекрестилась, крепко прижимая пальцы ко лбу, до боли крепко и долго к груди и плечам.

– Спаси и помилуй!

И сейчас же, устыдившись перед Богом своей суетности, пояснила опять, как древний Израиль, просто и человечно:

– Ну что же мне делать, если в этом моё всё?

Телеграмма путаными французскими словами извещала о том, что отказаться от контракта impossible /Невозможно (фр.) / , о том, что тенор спешно уезжает, хотя desobe / Против воли (фр.) /, и вдобавок toujors / значение слова не выяснено /, и напишет обо всём подробно.

Марья Николаевна долго читала слова глазами, потом стала понимать, читать душой.

Самое страшное слово, которое, как ключ, повернулось и закрыло дверь наглухо, стояло наверху телеграммы, перед цифрами слов и часов.

Это было – Hambourg. Название города, откуда послана телеграмма и откуда отплывают корабли.

Кончено.

Она тихо поднялась, огляделась.

И вдруг увидела на ковре, около стола, свою перчатку.

И потому ли, что она была такая маленькая, бедная, или потому, что сохраняла форму её руки, и от этого как бы близкая ей телесно, но вид этой перчатки такой невыносимой болью рассказал ей её горе, что она кинулась к кровати, охватила руками идиотский резной столбик, по-русски, по-бабьи, как бабы охватывают берёзку и, качаясь, причитают, так и она, Марья Николаевна, качалась.

– Ой, больно! Ой, больно мне, больно!

И потом снова сидела на подоконнике, и недоуменно и обстоятельно, словно решая задачу, обдумывала.

– Значит, так. Как же я буду умирать? Что я должна сделать?

О том, что именно произошло, она думать не могла.

Казалось, словно трамвай пролетел через её голову, со звоном, гулом и грохотом.

Осталась пустота, тишина и необходимость выяснить, что теперь делать.

Внизу, в глухом колодце двора что-то звякнуло, закопошилось. И вдруг резкий, скрипучий, как сухое дерево, голос запел:

Das schnste Gluck, das ich auf Erden hab,
Das ist ein Rasenbank auf meiner Eltern Grab.

«Лучшее счастье моё на земле – это дерновая скамья на могиле родителей».

Дребезжащие струны фальшивой арфы сопровождали скрипучую горечь слов.

Марья Николаевна нагнулась.

Там, внизу, словно раздавленный гад, охватив арфу корявыми лапами, шевелилась длинноносая горбунья.

Она ползала по ржавым струнам, и горб её кричал деревянным нечеловеческим голосом о предельной земной скорби.

Марья Николаевна закрыла глаза.

Одну минуту замученной душе её показалось, что заглянула она в настоящий колодезь и увидела в воде его своё отражение.

И закричала, содрогнувшись:

– Не хочу!

Вскочила, осматривала свои руки, ноги, как чужие. Ощупывала своё гибкое, лёгкое тело.

– Ужас какой! Не хочу! Не хочу!

Бросилась одеваться, хватала вещи.

Скорее уйти, уехать, разорвать проклятый круг. Она здорова. Она талантлива, она может жить. Всё - таки может.

Раскрыла сумку, достала деньги, не считая, не жалея, завязала в платок, бросила в окно тому уродливому, хрипящему ужасу.

Скорее! Скорее прочь!

На вокзале ждал её поезд, медленный, товарно - пассажирский.

С дощатыми платформами, нагруженными живыми телятами для какой-то далёкой бойни.

Она быстро влезла в пустой грязный вагон, забилась в угол и закрыла глаза.

– Я, в сущности, очень, очень счастливая.

И долго тащил тихий, тяжёлый поезд жалко и покорно мычащих телят и бледный полу трупик Марьи Николаевны…

– Наконец-то!

Горбунья вошла в пивную, и Франц радостно поднялся ей навстречу.

– Чего же так долго?

Горбунья смотрит с удовольствием на здоровенного Франца, но отвечает гордо:

– Нужно было спрятать деньги. Я сегодня очень много заработала.

Франц взял её за руку.

– Больше не будешь тянуть со свадьбой?

Горбунья гордо подняла острый нос и молчала, как длинноклювая священная птица.

– Ты виделась со слесарем? – задыхаясь, спросил Франц и схватил её за руку.

Горбунья пожевала губами. Он ревновал, и это забавляло её.

– Я всё отлично понимаю, – с горечью сказал Франц и выпустил руку.
– Ну, нечего! – прикрикнула горбунья. – Закажи мне пива.

Как женщина опытная, она понимала, что помучить возлюбленного следует, но слишком накручивать пружинку не годится.

– Значит, ты всё - таки любишь меня?

Нос горбуньи поехал вниз. Она усмехнулась.

– Doch! / Как же! (нем.) /

                                                                                                                                                                                        Мара Демиа
                                                                                                                                                                                 Автор: Н. А. Тэффи
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) и новеньким несессером - Несессер (от французского nécessaire — «необходимый») — специальный контейнер (сумка, барсетка, кошелёк, шкатулка, футляр и пр.) для мелких предметов. Используется для хранения принадлежностей гигиены, косметики, маникюра, шитья, рукоделия и т. п.. Как правило, в несессере для каждого предмета имеется специальное отделение (отсек), благодаря чему предметы не смешиваются. Несессеры бывают разные: от простых мягких чехлов с одной молнией до продуманных конструкций с несколькими отделениями, крючками для подвешивания, жёсткими стенками и влагозащитой.