Эх, ты .. Заяц.. Заяц
Зайцы бежали к морю;
Зайцы бежали быстро.
Сосны бежали рядом,
истекая янтарным соком.
Но зайцам янтарь не нужен,
они его есть не станут.
Зайцу нужна морковка.
Зайцу нужна капуста,
хотя бы даже цветная.
В крайнем случае, брюква.
Или зелёный горошек.
Зайцу жить невозможно
без чего - нибудь овощного…
Но сосна – не такое дерево.
Совершенно другое дерево.
На сосне не растёт морковка.
На сосне не растёт капуста.
Никакой калорийной пищи
от неё получить невозможно.
Даже клубня простой картошки
и то на ней не увидишь…
Но зайцы об этом не знали.
Зайцы бежали к морю.
Другое дерево (отрывок)
Автор: Юрий Левитанский
Заяц.
Четыре месяца подряд бегала баба Матрёна из деревни Савелки каждое воскресенье к барыне Кокиной за расчётом.
Барыня Кокина сама к Матрёне не выходила, а присылала через прислугу сказать, что, мол, нынче заняты, блины кушают, либо книжку читают, либо занездоровили, и пусть Матрёна как - нибудь ужо зайдёт.
Матрёна грелась на кокинской кухне, кланялась в сторону двери, за которой предполагала барынино местопребывание, и говорила:
– Да уж ладно, уж что ж тут, уж чего ж тут, да рази я что? Я ведь ничего.
Потом бежала десять вёрст домой по шоссейной дороге, либо по боковой тропочке, мимо телеграфных столбов.
Проволока гудела зловеще и тоскливо, Матрёна отплёвывалась.
– Гуди, гуди на свою голову.
И говорила сама с собой про барыню Кокину:
– Барыня, слова нет, добрая. Другая бы как ни на есть излаяла, а энта добрая. Пусть, говорит, Матрена ужо зайдёт. Ужо, значит, зайду, ужо, значит, и деньги заплатит. Добрая барыня, слова нет.
Четыре месяца ходила Матрёна, на пятый месяц Матрёне пофартило.
Поручила ей попадья картошку в город свезти и лошадь дала.
Покатила Матрёна. Картошку отвезла, заехала к барыне Кокиной, а та вдруг сама в кухню вышла и все деньги Матрёне выплатила.
И за стирку, и за огороды, и за то, что полы мыла, – всё сосчитала и пятнадцать рублей отвалила золотом, так и звякнуло. Матрёна даже испугалась.
– Да что же это, – говорит, – да чего же это… Да рази я что? Я ведь ничего.
И когда барыня ушла, долго кланялась ей вслед, а потом заехала в лавку, купила чаю, сахару, обнов и гостинцев ровно на пять рублей, а большой золотой, десятирублёвый, завязала в узелок, сунула за пазуху и поехала домой.
Загудели столбы про что-то своё, про нестрашное, попадьина лошадка потрюхивает, на грачей пофыркивает, а Матрёна едет да считает, не надул ли её лавочник.
То выйдет, что две копейки передал, – и тогда Матрёна, лукаво подмигнув, почмокивала на лошадку; то выйдет, что обсчитал он её не то на копейку, не то на три, – тогда она озабоченно покачивала головой и чесала пальцем за ухом, сколько можно было достать под платком.
На второй версте смотрит – у столба лежит кулёк какой-то ушастый.
– Батюшки! Никак находка!
Вылезла из саней, зашагала.
Подошла уж совсем близко и тогда рассмотрела, что кулек-то – вовсе не кулёк, а живой заяц. Сидит тихо, смотрит, только мордочка чуть трясётся.
– Чего ж это ты сидишь-то? Наваждение египетское! – удивилась Матрёна.
Шевельнулся заяц чуть - чуть, а не уходит. Подняла его Матрёна, смотрит – одна лапа красная, подстреленная.
– Несчастный ты!
Потащила зайца в сани. Заяц был тяжёлый, и сердце у него так шибко стучало, что даже нос дрожал.
– Ишь ты! – удивлялась Матрёна. – Зверь малый, а душа как и ни у коровы, – всё понимает.
Обтёрла снегом зайцеву лапу, перевязала тем самым платком, где в узелке золотой закручен был, усадила зайца в сани, рогожкой прикрыла.
– Сиди уж, коли бог убил. Грейся! Чего уж тут! Рази я что? Я ведь ничего.
Говорила с зайцем, как с деревенским дурачком Гринюшкой, – громко и толково, чтоб лучше понимал.
Тронула вожжи, чмокнула.
Теперь уже не было тяжёлых сомнений насчёт лавочникова обсчёта.
Теперь мысли были самые приятные. Всё про зайца.
Как будет заяц под лавкой жить или у печки; у печки теплее, только чтоб под ногами не путался.
– Вот поправится, будет Петрунька с ним играть. Петрунь, ты чего животную мучаешь? Ты не смотри, что он мал! Он-то мал, да душа-то у него, может, как и ни у коровы, – всё понимает! Ишь, сидит! Быдто человек. Васька! А, Васька! Застудился ты, что ли?
Заяц ехал чинно, в беседу не вступал, чуть - чуть пошевеливал ушами, будто слушал, что столбы гудят.
Один разок вытянул морду, понюхал рогожку и снова притих.
– Ну и Васька! – удивлялась Матрёна. – Всё понимает!
Попадьина лошадка мирно потрюхивала всё как-то больше вверх, чем вперёд, и долго Матрёна говорила сама с собой про зайца и с зайцем про самое себя, как вдруг на повороте метнулось что-то быстрое сбоку да в канаву, да мимо столбов.
– Что такое?
Вот из-за бугорка снежного выскочили какие-то будто две палочки, спрятались, потом подальше опять выскочили.
Словно кто зарыл руку в снег и показывает оттуда только два пальца то тут, то там.
Обернулась Матрена, а зайца-то и нет.
Выпрыгнула из саней кубарем, бежит, хлюпает по талому снегу.
– Куды! Куды! Стой!
А он дальше прыг да прыг. Вот мелькнула красная тряпица на больной лапе. Вспомнила Матрёна про деньги, даже затряслась вся.
– Васенька! Голубчик ты мой! Деньги-то отдай! Деньги отдай! Андел Божий! Ведь десять рублей! Де-ся-ать!
Заяц приостановился, пошевелил ушками, словно ножницами постриг, и поскакал дальше.
– Милостивец, – надрывалась Матрёна. – Иди себе с богом, деньги только отдай! Кормилец!
Добежала до самого леса, тут заяц пропал, а Матрёна провалилась в снег по колена.
– Корми-илец! – голосила она зайцу вслед. – Голубчик ты мой ласковый, свеча негасимая! И на кого-о ты на-ас… Чтоб те под первым кустом лопнуть!
Еле выбралась на дорогу.
Лошадь стояла какая-то сконфуженная, нюхала снег. Кулька с обновками и гостинцами в санках не оказалось, моталась одна рогожка.
Далеко за поворотом подымался в гору кто-то в розвальнях, и видно было, как он часто оборачивается и хлещет кнутом лошадёнку, а та, как попадьина лошадка, скачет вверх, торопится.
Поднялась со столба ворона, замахалась чёрной тряпкой по серому небу и громко всё одобрила:
– Та-ак! Та-ак!
Повернула к лесу, заспешила, вести понесла.
– Та-ак! Та-ак!
Заяц
Автор: Н. А. Тэффи
