В запросе огневой поддержки

Эта комната долгих теней
Блеклым светом — снаружи, полна.
Запах липких сырых простыней
Да трясущийся студень окна…

Чья - то тень, пробегая по мне,
Свой холодный оставила след
И застыла, увязла в стене…

Так в ночи начинается бред.

Кто - то резво нырнул под кровать.
Что он будет там делать теперь?..
Но на это уже наплевать —
Открывается белая дверь…

Метр с кепкой, а хитрый такой! —
На меня, улыбаясь, глядит,
И лопочет, и тычет рукой…
«Пшёл отсюда! Исчезни! Уйди!!»

Что за птицы? Откуда они?
Не похожи совсем на ворон…
Им глаза мои, знаю, нужны!
Прогоните ж отсюда их вон!

Эту злую, ненужную весть
Шепчут мне голоса, голоса…
Монотонно и нудно: «Мы здесь»…
Или, всё - таки, это я сам?..

Где - то скверно орган заиграл,
Пухлый страх дополняя тоской,
И не в склад, и не в лад танцевал
Этот маленький, хитрый такой…

                                                                        В бреду
                                                          Автор: Ипполит Лунёв

Стук в дверь раздался с новой силой.

Затем, для разнообразия, звонок. И снова стук.

Том тяжело поднялся с кресла, словно повинуясь внутреннему зову — или просто из сострадания. Однако в нём шевельнулось смутное недовольство. Представьте, он успел полюбить своё увлекательное безделье и уединение — пожалуй, даже сверх меры, но чувство долга никуда при этом не делось. Шутка ли, сорок лет в полиции.

Сквозь стеклянную дверь темнели два мужских силуэта — вроде бы в чёрном, но точно не скажешь из - за сумерек да из - за пышного рододендрона (*) позади них, тоже тёмного.

Вот уже несколько недель рододендрон буйно цвёл вопреки холоду, ветрам и дождям. Даже сквозь матовую дверь видно было, как гости топчутся на месте, будто знают, что их здесь не ждут. Уж не мормоны ли?

Входная дверь просела на петлях, и нижний край скрёбся об пол. На кафеле белел некрасивый след в форме веера.

Том открыл дверь, та пронзительно скрипнула, и он обомлел: на пороге стояли два молодых детектива из его бывшего отдела. Том был озадачен, слегка встревожен, но узнал он их тут же. Узнал, хоть и не сразу вспомнил имена.

А как не узнать? Оба в штатском, но ясно с порога, что никакие они не штатские. По плохо выбритым лицам видно, что встали ни свет ни заря — Том, глядя на них, невольно вспомнил себя молодым полицейским, неискушённым, наивным.

— Как поживаете, мистер Кеттл? — спросил тот, что справа, верзила с усиками, смахивавшими, честно говоря, на гитлеровские. — Вы не против, если мы зайдём — не побеспокоим вас?
— Что вы, что вы, нет - нет, не побеспокоите. — Том постарался, чтобы они не почувствовали фальши. — Заходите. Что - нибудь случилось?

Сколько раз он сам приносил дурные вести в чужие дома — людям, занятым личными делами, погружённым в свою внутреннюю тишину, которую он вынужден был разрушить. Встревоженные лица, потрясённое молчание, иногда безутешный плач.

— Зайдёте?

Они уже зашли. В прихожей напомнили свои имена, которые Том подзабыл — верзилу звали Уилсон, второго — О’Кейси; Том тут же вспомнил, и они, как водится, пожаловались на погоду, похвалили его квартиру — “очень уютно”, заметил Уилсон, — и Том пошёл заваривать чай на свою “бортовую кухню”.

Обстановка здесь и вправду была как на лодке. Том попросил Уилсона зажечь свет, и тот не сразу нашёл выключатель. Лампочка хилая, всего сорок ватт — надо бы сменить.

Том хотел извиниться за коробки с книгами, но смолчал.

Предложил гостям сесть, а потом, отгороженный шторой из бусин, слушал, как они беседуют о работе с бесшабашностью, свойственной людям рискованных профессий. Работа в полиции, она как море, тоже с солёным привкусом опасности. С Томом они держались почтительно, отдавая дань его прежнему рангу и, возможно, его утрате.

За разговором Том, словно в знак почтения силам, что правили этим игрушечным замком, поглядывал в окно, следя за тем, как тьма по кусочку съедает медно - бурое море.

Четыре часа, сумерки — скоро всё скроется, лишь слабые огоньки в заливе Кольемор будут серебрить чернильные волны. Скоро оживёт в море Маглинский маяк, а ещё дальше, на горизонте, загорится мощным светом Кишский маяк, вспахивая своим лучом неспокойный морской простор.

Там, на глубине, снуют рыбы, прячутся в тёмных местах, словно уличная шпана. Интересно, заплывают ли сюда в это время года морские свиньи? Извиваются кольцами во тьме угри, ходят неповоротливые сайды — эти свинцовые туши, попав в сеть, ведут себя с безразличием сдавшихся преступников.

Вскоре чайник и три чашки водружены были на узорный индийский столик, который Том выиграл однажды на турнире по гольфу.

Настоящих игроков, Джимми Бенсона и этого, как его там, Маккатчена, скосила эпидемия гриппа, и его скромных талантов хватило для победы. Тот день он всегда вспоминал с улыбкой, однако на этот раз не улыбнулся. Никелированный поднос в свете лампы отливал благородным серебром.

Том чуть смутился, что не может предложить гостям сахара.

Он развернул плетёное кресло, чтобы сесть к ним лицом, и, призвав на помощь былое дружелюбие — опасаясь, правда, что растерял его уже навсегда, — тяжело опустился на скрипучее сиденье и широко улыбнулся.

Улыбка отнюдь не сразу засияла во всю прежнюю ширь. Он почему - то побаивался проявлять себя в полную силу — радоваться, быть гостеприимным, радушным.

— Шеф намекнул, что вы сможете помочь в одном деле, — сказал второй, О’Кейси, внешне полная противоположность Уилсону — долговязый и тощий, с той болезненной худобой, из - за которой любая одежда наверняка висит на нём как на вешалке, к отчаянию жены, если он, конечно, женат.

Том, залив кипятком заварку, невольно покачал головой.

Когда в семидесятых приехал из Бомбея следователь Рамеш Батт, его будущий друг, и пытался постичь все тонкости работы в ирландской полиции — он так и не смог привыкнуть, что им не положено оружие (**), — Том приметил у него это завораживающее движение головой и почему - то перенял, как бесплатное приложение к индийскому столику.

— Да, конечно, — отозвался он, — помочь — это всегда пожалуйста, Флемингу я так и сказал.

Увы, он так и сказал начальнику отдела в последний свой рабочий день, когда уходил с Харкорт - стрит с адской головной болью после прощальной вечеринки накануне — не из - за похмелья, он был трезвенник, а всего лишь оттого, что до постели он добрался под утро.

Опекунша Джун, жены Тома, кошмарная миссис Карр, изводила Тома и Джун, когда их дети были маленькие — требовала, чтобы Джо и Винни в шесть вечера уже лежали в кроватках, и так день за днём, пока им не исполнилось десять. Миссис Карр, старая грымза, была права. Сон — залог здоровья.

— Всплыло одно старое дело, и он, шеф то есть, говорит, хорошо бы узнать ваши мысли по этому поводу, — продолжал молодой следователь, — и… ну, вы поняли.
— Вот как? — отозвался Том не без интереса, но с безотчётным сопротивлением, даже страхом, глубинным, нутряным. — Знаете, ребята, если уж начистоту, нет у меня никаких мыслей — во всяком случае, стараюсь от них избавляться.

Оба гостя засмеялись.

— Ясно, — сказал О’Кейси. — Шеф нас предупреждал, что вы в этом духе ответите.
— Как там шеф? — поспешил сменить тему Том.
— Слава богу, цветёт и пахнет. Неубиваемый.
— Ещё бы!

Судя по всему, это был намёк на двустороннюю пневмонию, которую шеф перенёс после того, как два бандюги бросили его связанным в поле близ Уиклоу. Нашли беднягу под утро ни живым ни мёртвым. Впрочем, то же можно сказать и про бандюг после допроса в участке, прости их Господь.

Том разлил чай и осторожно протянул гостям чашки, крепко держа их крупными неловкими руками, стараясь не пролить ни капли. Уилсон, кажется, искал глазами сахар, но увы, увы.

— Вы издалека приехали, такой путь проделали, всё понимаю, но… — начал Том.

Хотел что - то добавить, но слова не шли с языка. Не надо его трогать, вот что хотелось ему сказать. Ни к чему тревожить тех, кто ушёл на покой — пусть молодёжь шевелит извилинами.

Все годы службы он возился с отребьем. Поработаешь так лет двадцать - тридцать — и твоя вера в людей похоронена, безвременно. А ему снова хотелось верить, хоть во что - нибудь. Хотелось насладиться отпущенными днями, сколько бы их ни осталось. Хотелось покоя, безмятежности. Хотелось…

За окном спикировала чайка — упала камнем, и он, заметив краем глаза белую вспышку, дёрнулся от неожиданности.

В эту пору года, как водится, на закате с моря задувал ветер, обрушиваясь на стены замка, и даже чаек заставал врасплох. И чайка, озарённая лишь светом из окна, была такая белоснежная, такая беззаконная, словно её сбросили в море или она сама бросилась, и Том на миг опешил.

Но Уилсон и О’Кейси чайку вряд ли заметили, хоть и сидели оба лицом к окну. Видели только, что Том вздрогнул. Том понял, что Уилсон решил сменить тактику — зайти с другого конца, не переть напролом, словно бешеный бык. Недаром его учили в центре подготовки в Феникс - парке: не отпугни свидетеля. Но разве Том свидетель?

Уилсон откинулся в кресле, сделал глоток, потом другой. Видать, не по вкусу ему чай, подумал Том. Полицейские любят покрепче. Любят остывший, перестоявший. Переслащённый.

— И всё - таки, — сказал Уилсон, — уютная у вас здесь норка.
— Да. — В голосе Тома по - прежнему сквозил страх. — Что правда, то правда.

Уилсон, похоже, сделал ставку на доверительный тон. Возможно, думает, не спятил ли Том на старости лет. Руки занять было нечем, разве что вытащить ломтики плавленого сыра из пластиковых обёрток. О’Кейси осушил свою чашку залпом, как ковбои пьют виски.

— Знаете, — начал Уилсон, — когда у меня мать умерла, а были мы тогда с сестрой совсем маленькие, отец хотел в эти края переехать. Дома в посёлке стоили дёшево, только вот больницы рядом не было. Ближайшая в Лохлинстауне, а отец работал ночным медбратом, и…

— Старина, — сказал О’Кейси с задушевностью, позволительной лишь близким друзьям, — как жаль, соболезную.
— Ничего, ничего, — отозвался Уилсон великодушно, с чувством. — Мне было тогда одиннадцать. А сестре всего пять. Вот ей тяжко пришлось.

Всё, чего добивался Уилсон своей откровенностью, сведено было на нет — лицо его омрачилось, как будто, несмотря на свою удивительную стойкость в одиннадцать лет, только теперь он ощутил скорбь в полной мере, возможно, впервые за всё время.

Все трое примолкли. За окном было чернее чёрного.

Том представил бочки с мазутом, дорожные работы, вспомнил приятный острый запах. Будь на окне занавески, он бы их задёрнул, как в фильмах. Вместо этого он включил лампу на маленьком столике, небольшую, коричневую, на тяжёлой подставке с кнопкой.

Лампа эта выдержала пять или шесть переездов. Когда Джо был совсем маленький и с трудом засыпал, Том ложился на свободную кровать с малышом на груди, и Джо нравилось щёлкать выключателем. Том заранее выдёргивал шнур, здесь вам не дискотека.

Приятно было прижимать к себе малыша, тёплого, длинного — Джо всегда был длинный, даже в год, — и вместе с ним потихоньку задрёмывать. Иногда Джун приходила его будить, а Джо уносила в кроватку. Вроде бы давно было дело, но даже сейчас от этого мягкого щелчка стало хорошо на душе. Смех, да и только.

Вещей у него было немного, зато всеми он дорожил.

Том рассмеялся, но не в полную силу, так, хрипловатый смешок — хоть и забавно было вспомнить, всё омрачали слова Уилсона. Будто в комнате остался витать дух его умершей матери, ожили былые невзгоды его сестры.

Интересно, хорошенькая у него сестра? Тоже дурацкая мысль. Ему шестьдесят шесть, куда ему жениться? Да и в жёны ему досталась красотка, кто бы спорил. Яркая, смуглая, вроде Джуди Гарленд (***). Что правда, то правда.

Но полицейские пропадают на службе и после шести вечера ни на что не годны, кроме пары кружек пива в мужской компании, отсюда их интерес к хорошеньким сёстрам коллег — чем чёрт не шутит? Будто угадав мысли Тома, Уилсон сказал:

— Мать у меня была настоящая красавица. — Голос ровный, ни намёка на прежнюю печаль. Быстро же он взял себя в руки.
— А переезжать вы так и не стали? — спросил О’Кейси.
— Нет, остались в Монкстауне. Так и остались в Монкстауне.

Уилсон не стал уточнять, правильный ли сделали они выбор.

Том чуть было не спросил, жив ли его отец, но одёрнул себя. Зачем ему это знать? Незачем. Сестра, наверное, замужем. Дай бог, всё у неё хорошо. С чего он вдруг о ней думает? Он же ничего о ней не знает. Была у неё красавица - мать, умерла. И сестра, должно быть, тоже красавица. Скорее всего.

Ему представилась мать в лёгком летнем платье, загорелая, но бесплотная, словно призрак. Что ж, теперь она и есть призрак.

Том кашлянул и чуть не задохнулся, словно в наказание за недостойные мысли. Он засмеялся, и гости подхватили. И снова все замолчали. Том не знал, за что взяться.

Ещё чаю им предложить? Или гренки с сыром? Нет, ни к чему. А может, стоило бы? В холодильнике, кажется, завалялось несколько ломтиков бекона. И куриное рагу осталось со вторника, почти наверняка осталось.

Теперь - то они расскажут, что их сюда привело.

Причин может быть тысяча, длинный список беззаконий.

Том осел в кресле, машинально поднёс к губам чашку — чай совсем остыл. Ах, да. Он кивнул Уилсону в знак, что обдумывает его слова. Он и в самом деле обдумывал.

Что значит остаться без матери. Это способно убить, но ты должен жить дальше. От лица Уилсона исходило сияние, как будто он в шаге от великой мудрости и его слова сейчас прояснят всё, освободят слушателей.

Том наблюдал за ним бесстрастным взглядом, усвоенным за годы работы — так объект ни за что не заметит, что за ним следят.

Как следователь он всегда ждал, не сболтнёт ли чего собеседник. Во время изнуряющего допроса, когда подозреваемый устанет и начнёт падать духом, когда в мозгу его или в сердце забьётся чувство вины, тут - то и надо прислушиваться: оговорки, вскользь брошенные фразы — всё может, как ни странно, сыграть на руку.

Все это дверцы, лазейки к признанию, которое чем дальше, тем желанней. Желанней для виновного, притом что признание станет всего лишь началом его бед. Да! А следователь, тот жаждет добиться признания — до боли, чуть ли не до разрыва сердца.

Но Уилсон молчал, прямо - таки пылал молчанием, точно свечка тихим огоньком.

— Ну, в Монкстауне ничуть не хуже, — заметил О’Кейси.
— У моей жены тоже мать умерла молодой, — вставил Том задумчиво. — Да и… да и моя тоже — пожалуй. — Он внезапно смутился, потому что на самом деле не знал, только подозревал, даже по - своему надеялся. — Да - да, тяжело это очень.
— Видит Бог, ещё как тяжело, — кивнул Уилсон. — Значит, так, мистер Кеттл…
— Том.

Три призрака матерей — или только два? — зависли на миг меж ними в воздухе.

                                                                                         из романа ирландского писателя Себастьяна Барри - "Время старого Бога"
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) из - за пышного рододендрона позади них - Рододендрон — род растений семейства Вересковые (Ericaceae), по современной классификации включающий около 1 200 видов преимущественно вечнозелёных.

(**) его будущий друг, и пытался постичь все тонкости работы в ирландской полиции — он так и не смог привыкнуть, что им не положено оружие - Ирландская полиция - Гарда Шихана (Стражи Мира Ирландии) вооружены частично, а если точнее, то оружие есть только у огневых групп поддержки. Остальным полицейским приходится довольствоваться не летальными средствами.

(***) Да и в жёны ему досталась красотка, кто бы спорил. Яркая, смуглая, вроде Джуди Гарленд - Джуди Гарленд (настоящее имя — Фрэнсис Этель Гамм) — американская актриса и певица. Начала выступать с двух лет. Пение и актёрские способности принесли ей мировую славу благодаря музыкальным и драматическим ролям, а также множеству концертов и успешных альбомов. Лауреат Молодёжной награды Академии, премий «Золотой глобус», «Грэмми» и «Тони». Двукратный номинант на премию «Оскар». В 1999 году Джуди Гарленд была включена Американским институтом киноискусства в список величайших американских кинозвёзд. Мать актрис Лайзы Миннелли и Лорны Лафт.