Воздушно - Полемическая .. Фигура

— Оно и неудивительно, — заверила его мисс Марпл. — Я бы тоже ничего не знала, если бы не мой внучатый племянник Лайонел. Как - то, помню, рассказывал мне про всякие редкости. За сколько их продают с аукциона и всё такое. Например, какая - то двухцентовая марка тысяча восемьсот пятьдесят первого года выпуска — голубенькая, помнится — ушла чуть не за двадцать пять тысяч долларов. Представляете? Надо думать, и остальные не дешевле. Я так понимаю, ваш дядюшка скупал их через посредников, причём позаботился хорошенько «замести следы» , как пишут в рассказах про сыщиков.

Эдвард со стоном рухнул на стул и обхватил голову руками.

— Господи! Ведь если бы не мисс Марпл… Представляешь себе картинку? Мы с тобой, как и подобает любящим родственникам, предаём огню личные письма дядюшки!

                                                                                                                             -- Кристи А. - «Шутки старых дядюшек»  (Расширенная цитата)

Он стоял на улице летнего города, застроенного однообразными коттеджами.

Над городом поднималась не то коническая заводская труба, не то телебашня – сложно было сказать, что это такое, потому что на вершине этой трубы - башни горел ослепительно белый факел, такой яркий, что дрожащий от жара воздух искажал её контуры.

Было видно, что её нижняя часть похожа на ступенчатую пирамиду, а выше, в белом сиянии, никаких деталей разобрать было нельзя. Татарский подумал, что эта конструкция напоминала бы газовый факел вроде тех, что бывают на нефтезаводах, не будь пламя таким ярким.

За раскрытыми окнами домов и на улице неподвижно стояли люди – они смотрели вверх, на этот белый огонь. Татарский тоже поднял глаза, и его сразу же рвануло вверх.

Он почувствовал, что огонь притягивает его и, если он не отведёт взгляда, пламя утащит его вверх и сожжёт.

Откуда - то он многое знал про этот огонь. Он знал, что многие уже ушли туда перед ним и тянут его за собой. Он знал, что есть много таких, кто сможет пойти туда только вслед за ним, и они давят на него сзади. Татарский заставил себя закрыть глаза. Открыв их, он заметил, что башня переместилась.

Теперь он увидел, что это была не башня – это была огромная человеческая фигура, стоявшая над городом.

То, что он принял за пирамиду, теперь выглядело расходящимся одеянием, похожим на мантию. Источником света был конический шлем на голове фигуры.

Татарский ясно увидел лицо с чем - то вроде сверкающего стального тарана на месте бороды. Оно было обращено к Татарскому – и он понял, что видит не огонь, а лицо и шлем только потому, что этот огонь на него смотрит, а в действительности ничего человеческого в нём нет.

В направленном на Татарского взгляде было ожидание, но, прежде чем он успел задуматься над тем, что он, собственно, хотел сказать или спросить и хотел ли он чего - нибудь вообще, фигура дала ему ответ и отвела от него взгляд. На том месте, где только что было лицо в шлеме, появилось прежнее нестерпимое сияние, и Татарский опустил глаза.

Он заметил рядом с собой двух людей – пожилого мужчину в рубашке с вышитым якорем и мальчика в чёрной футболке: держась за руки, они смотрели вверх, и было видно, что они почти истаяли и утекли в этот огонь, а их тела, улица вокруг и весь город – просто тени.

Перед тем как картинка окончательно погасла, Татарский догадался, что огонь, который он видел, горит не вверху, а внизу, как будто он загляделся на отражение солнца в луже и забыл, что смотрит не туда, где солнце находится на самом деле.

Где находится солнце и что это такое, он так и не успел понять, зато понял нечто другое, очень странное: это не солнце отражалось в луже, а наоборот, всё остальное – улица, дома, другие люди и он сам – отражалось в солнце, которому не было до этого никакого дела, потому что оно даже про это не знало.

Мысль насчёт лужи и солнца наполнила Татарского таким счастьем, что от восторга и благодарности он засмеялся. Все проблемы в жизни, всё то, что казалось неразрешимым и страшным, просто перестало существовать – мир за мгновение изменился так же, как изменился его диван, отразившись в оконном стекле.

Татарский пришёл в себя – он сидел на диване, держа пальцами страницу, которую так и не успел перевернуть. В его ушах пульсировало непонятное слово – то ли «сиррукх», то ли «сирруф». Это и был ответ, который дала фигура.

– Сиррукх, сирруф, – повторил он. – Непонятно.

Только что испытанное счастье вдруг сменилось испугом. Он подумал, что узнавать такое не положено, потому что непонятно, как с этим знанием жить.

«А если я один это знаю, – нервно подумал он, – то ведь не может быть так, чтобы мне позволили это знать и ходить тут дальше? Вдруг я кому - нибудь расскажу? Хотя, с другой стороны, кто может позволить или не позволить, если я один это знаю? Так, секундочку, а что я, собственно, могу рассказать?»

Татарский задумался. Ничего особенного он и не мог никому рассказать. Ведь не расскажешь пьяному Ханину, что это не солнце отражается в луже, а лужа в солнце и печалиться в жизни особо не о чем.

То есть рассказать - то, конечно, можно, только вот… Татарский почесал в затылке. Он вспомнил, что это уже второе откровение такого рода в его жизни: наевшись вместе с Гиреевым мухоморов, он постиг нечто невыразимо важное, потом, правда, начисто забытое. В его памяти остались только слова, которым надлежало нести эту истину:

«Смерти нет, потому что ниточки исчезают, а шарик остаётся».

– Господи, – пробормотал он, – как всё - таки трудно протащить сюда хоть что - то…
– Вот именно, – сказал тихий голосок. – Откровение любой глубины и ширины неизбежно упрётся в слова. А слова неизбежно упрутся в себя.

Голос показался Татарскому знакомым.

– Кто здесь? – спросил он, оглядывая комнату.
– Сирруф прибыл, – ответил голос.
– Это что, имя?
– This game has no name, (*)– ответил голос. – Скорее, это должность.

Татарский вспомнил, где он слышал этот голос – на военной стройке в подмосковном лесу.

На этот раз он увидел говорящего, или, скорее, мгновенно и без всяких усилий представил его себе. Сначала ему показалось, что перед ним подобие собаки – вроде гончей, но с мощными когтистыми лапами и длинной вертикальной шеей. У зверя была продолговатая голова с коническими ушами и очень милая, хотя немного хитрая мордочка, над которой завивался кокетливый гребешок.

Кажется, к его бокам были прижаты крылья. Приглядевшись, Татарский понял, что зверь был таких размеров и такой странный, что лучше к нему подходило слово «дракон», тем более что он был покрыт радужно переливающейся чешуей (впрочем, к этому моменту радужно переливались почти все предметы в комнате). Несмотря на отчётливые рептильные черты, существо излучало такое добродушие, что Татарский не испугался.

– Да, всё упирается в слова, – повторил сирруф. – Насколько я знаю, самое глубокое откровение, которое когда - либо посещало посещало человека под влиянием наркотиков, было вызвано критической дозой эфира. Получатель нашёл в себе силы записать его, хотя это было крайне сложно. Запись выглядела так: «Во всей вселенной пахнет нефтью». До таких глубин тебе ещё очень далеко. Ну ладно, это всё лирика. Ты лучше скажи, где ты марочку - то эту взял?

                              «Вавилонская марка» (Отрывок) — одна из глав романа Виктора Пелевина «Generation „П“» /«Поколение „П“»/
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) – This game has no name - У этой игры нет названия (англ.)

И вроде бы колёсики все целые ...

По ухабам судьбы
Я шагал за тобой,
Не боялся борьбы,
Каждый день, словно в бой.

Вместе нам нелегко,
А в разлуке – никак.
Если ты далеко,
Опускается мрак.

Быстро время летит,
С каждым годом быстрей.
Словно пуля, свистит -
Вовсе не соловей.

Мы теперь лишь друзья,
Это даже смешно.
И вернуться нельзя,
И остаться грешно.

                                      По ухабам судьбы (Отрывок)
                                             Автор: Олег Осетров

Секретарь парткома

- Ты мне умно не говори, - сказал Василий Маралов, идеологический работник на пенсии. - Я сам умный, три книги написал. Проще надо. Вот утебя что на руке? Часы, да?

Собеседник - друг и в некотором роде ученик - утвердительно икнул.

- Ну вот и поразмысли. Тут - своя диалектика. Носишь ты  их,  носишь, они у тебя тикают, тикают...
- А при чём тут научный атеизм, Вася? Мы ж с тобой о научном ате...
- Ты дослушай. Они  тикают,  тикают,  и  вдруг - бац!  Ударились  о раковину.
- Почему о раковину?
- Это со мной случай был, ещё до пенсии, в Сестрорецке. Я там...
- Ладно, неважно... Ну, ударились и что дальше?
- А дальше у одного маленького колёсика зубчик сломался. А все другие стали недоворачиваться. И часы тебе вместо пятницы возьмут и покажут какой - нибудь вторник. Вот так и человек... Эй, Петь!

Собеседник уже спал, прижавшись ухом к бежевой клеёнке.

- Петь, - сказал Маралов и потряс его  за  плечо. - Слышь, Петь... Пойдём, на диванчик ляжешь.

  2

Маралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом  комнату.

По его пробуждающемуся  мозгу медленно, как дождевые  черви, поползли первые утренние мысли - они касались окружающего  беспорядка.  Тот  действительно был ужасен: в комнате царил такой хаос, что в нём  даже  угадывалась  своя гармония - длинная лужа на полу как бы уравновешивалась вдавленным в кусок колбасы окурком, а сбитый с ног стул вносил в композицию что - то военное.

Несколько раз быстро шагнув в пустоте и полностью избавясь от  штанов (ремень всё - таки, как змея, цапнул холодной пряжкой за ногу), Маралов, как обычно, принялся наводить внутренний порядок.

Что - то похожее на вкус во рту явственно ощущалось и в  душе и было, кажется, связано со вчерашним разговором, хотя его содержание, тема и даже примерная траектория совершенно не желали вспоминаться. Словно  бы  что - то застряло в мозгу, обособившись от всего остального, и теперь ощущалось как плотная  масса  посреди  знакомых  мыслей  - холодная, бесформенная и угрожающая.

"Вспомнить надо, - думал Маралов, - о чём - то мы таком... О часах, что ли? Да нет, о часах - это помню. Это мы с атеизма перешли. А  вот потом, когда он на диванчик лёг. Час, наверно, бредил... И вот  тогда  я  чего - то такое...  Нет, не помню".

Открывая  глаза, Маралов видел вокруг себя загаженную комнату, закрывая - замечал в себе присутствие глубокой внутренней ямы, где явно скрывалось что - то опасное. Так продолжалось довольно долго. Маралов не  то чтоб не мог вспомнить в чём было дело, а скорее не мог себя заставить сделать это, как никогда не мог себя заставить сразу  нырнуть в холодную воду.

Получилось всё  автоматически - в квартире наверху заскрежетали чем - то по полу, тотчас же Маралов дал себе команду всё вспомнить - и вспомнил.
     
- Ухряб, - громко сказал он.

Вчера успели ещё поговорить о Боге. Оказалось, верят в него  оба,  но каждый по - своему. Петя признался, что на каждое партсобрание берёт с собой высушенное волчье ухо, а в особо серьёзных случаях три раза обходит клумбу во дворе, отчего получает небывалый заряд бодрости и мужества.

Маралов хотел было рассказать о том, что он когда - то видел в Сестрорецке; но совершенно неожиданно для себя начал говорить обобщениями: что никакого единого Бога нет, просто в каждой стране у  людей  существует какое - то главное чувство по поводу жизни, что ли, и если выразить это чувство в виде сказки или истории, то как раз и  получится конкретное священное писание и каждый конкретный, отдельно взятый Бог.

- Бог, - умильно сказал Маралов, -  это как бы персонифицированное обобщение всего непонятного.
- Чего ж, - помолчав, сказал тогда Петя с диванчика, - у нас  за  эти семьдесят лет столько непонятного набралось, что тоже можно обобщать.

Выходит, и Бог такой есть, который этому соответствует?

- Конечно, - сказал Маралов, - объективно должен быть.
- И соответствующая религиозная мистика тоже?
- А почему нет. Легко.

На этом разговор сам собой затих.

Маралов долго ворочался, вздыхал и всё  думал об этом интересном предмете, пытаясь представить себе соответствующего Бога.

Только вдуматься: огромные портреты над городами и синие ёлочки, торжественные заседания и могилы в стенах, бронзовые бюсты и салют - не просто ведь всё это так.

Этому, так сказать, материальному, - размышлял Маралов, - неизбежно должно соответствовать что - то духовное, сущностное...

Это и будет данный конкретный Бог - нечто, неявно вмещающее в себя всё остальное... 

Маралов незаметно уснул. 

Потом проснулся и засуетился Петя - он уже опаздывал на  актив в другом конце города.

Проводив его до дверей, Маралов пошёл обратно, и тут, в мутном утреннем полусне, когда он, сидя на кровати, стаскивал брюки, его  настигло невероятно ясное понимание - такое, что, испытав  его, он  даже не стал окончательно  раздеваться, а оглушённо повалился на простыни и воспользовался пьяной способностью мгновенно  засыпать.

Прошло несколько часов тяжёлого сна, во время которого это понимание не рассосалось, а, наоборот, как пущенный с откоса снежный ком, обросло рыхлым коконом страха и безнадёжности.

- Ухряб! - вдруг сказал Маралов. Ну, да, всё  дело в этом слове  - именно оно родилось из утренней вспышки ясности, и именно оно было  сейчас в центре тёмного внутреннего образования.

"А что значит - "ухряб"? - подумал Маралов, с гримасой боли поворачиваясь к стене. - Ухряб. Ничего не значит".

                                                                                                                                                                  из рассказа Виктора Пелевина -  «Ухряб»

В спасительной преемственности благородных знаний 

Вздыхает новый чайник
На старенькой плите:
- Спасите, я в отчаянье!
Условия не те!

Ему плита ответила:

- А мы давно Вас ждём!
увидите, как весело
и дружно мы живём!

Что ж, лучше в магазине
пустые видеть сны,
пылиться на витрине?

А здесь Вы так нужны!

Сейчас чайку хозяева
попьют, устав от дел...

И стыдно стало чайнику.
И чайник... закипел!

                                                        Чайник
                                     Автор: Татьяна Ситникова 2

КАКТУС и ЧАЙНИК 🌞 Блогер Альбатрос сделал мультфильм с помощью нейросетей

Одним из терминов, вошедших в современный английский из русского вслед за «гулагом» и «погромом», был «самиздат».

Он обычно определяется как система тайной публикации антисоветских текстов в странах бывшего восточного блока.

Говоря «самиздат», обычно имеют в виду Солженицина. Но в действительности, «самиздат» означал Кастанеду. Этому есть простое объяснение: когда вы живёте в гулаге со дня вашего рождения, чтение книги о гулаге в свободное время выглядит уж слишком патриотически. Вам хочется чего - то иного.

Кастанеда официально не был запрещён в предперестроечном Советском Союзе. Но он не был и разрешён.

Если бы вас застукали с пиратским переводом Кастанеды — это могло бы причинить вам небольшую неприятность, сопоставимую с последствиями вождения автомобиля в нетрезвом виде или мочеиспускания в общественном месте, но за это вас никогда бы не упрятали за решётку.

Нарушением общественного порядка был самиздат, а не Кастанеда. Это был вопрос формы, а не содержания. Именно форма самиздата превратила Кастанеду в нечто весьма непредсказуемое.

Самый красивый трюк Кастанеды был основан на популярной вере в существование вымысла и реальности. Эта вера принимает за очевидный факт, что существует качественное различие между двумя видами книг.

Если первая излагает удивительную историю, которая никогда не происходила с вымышленным персонажем, то вторая — удивительную историю, которая никогда не произойдёт с вами.

Такое различие существует, но это различие не между книгами, а между предустановками читательского сознания.

В этом заключается реальная магия, которая делает четыре Евангелия либо унылым образцом древнего постмодернизма, либо правдивой историей, которая разворачивается перед вашими глазами. Текст тут не при чём. Что легенда, а что правда, зависит только от вашей готовности украсить легенду красками жизни.

Кастанеда эксплуатирует этот психический феномен, который, между прочим, он описал в своих книгах с непринуждённостью и блеском, не доступной никакому другому современному пророку, по крайней мере из деловых кругов.

Его работа воспринималась как документ, хотя позже его издатели скромно переместили её в таинственную категорию «Мистика».

Но если западный массовый книжный рынок безоговорочно поместил Дона Хуана среди явлений поп - культуры 60 - ых и 70 - ых, то в Советском Союзе он был тайным знанием для небольшой группы избранных даже десятилетие спустя.

Если некоторые из его западных читателей воспринимали термин «документальная литература» как манёвр для увеличения продаж, то нам такой взгляд был полностью чужд.

В то время в нашей культуре не существовало понятие бестселлера.

Покрытые пылью издания задумчивой прозы Брежнева, заполонившей все книжные магазины, не были бестселлерами — они были бестпринтерами. Была такая неприличная маркетинговая уловка, обеспечивающая многомиллионные тиражи. Для этого надо было быть членом Политбюро. А Кастанеда им не был. И мы не имели серьёзного повода для подозрений.

Самиздатовским воплощением книг Кастанеды были фотокопии машинописного перевода. Это стало причиной того, что доступ к ксероксу мог резко поднять ваше положение в тайной иерархии.

Качество ваших кастанедовских листков выдавало вашу близость к таинственному центру оккультного знания, ибо обычно имели хождение копии с копий, копии с копий с копий — и так до бесконечности.

Иногда буквы были настолько бледные, что когда наконец удавалось дочитать страницу, вы чувствовали себя египтологом, сумевшим реконструировать надпись на полуразрушенном обелиске.

Переводы были технически правильны, но имели больше примечаний на полях, чем самого текста — это удваивало чувство подлинности.

Иногда вам давали книгу «до завтра», и надо было читать ночь напролёт.

Иногда вам говорили: «если что случится — я вам этого не давал, ладно?»

Это уже была не просто документальная литература, это была контр - реальная литература, где комбинация различных факторов создавала совокупный эффект такой силы, что некоторые читатели видели сны наяву ещё час после того, как они читали об искусстве видеть грёзы.

А некоторые были в силах осуществить девиз Дона Хуана: «знание — сила».

Было место в Москве, называемое Птичьим рынком — барахолка, где можно было купить зверушку, цветок и многое другое.

Однажды, когда мне едва перевалило за двадцать, я забрёл туда в поиске чего - то нужного.

Проходя мимо длинного прилавка с растениями, я увидел странный лысый кактус с табличкой «Lophophora Williamsii». Название что - то напоминало.

Я вспомнил, где я видел эти слова — в предисловии к книге Кастанеды. Это было латинское название того одушевлённого растения, которое Дон Хуан обычно называл «Мескалито». Мескалито был растением и духом одновременно.

Следующие несколько недель стали неразрешимой загадкой для кактусоводов Москвы. Казалось, крупный новый игрок ворвался в их небольшой мирок. Он действовал с неслыханным размахом и исчез бесследно после полного истощения московских запасов специфического кактуса, известного главным образом красивыми цветками и полным отсутствием шипов.

Рассказывай, память!

Некоторые особи пейота были тяжёлыми, зрелыми и тёмными, другие — лёгкими, зелёными и малюсенькими.

Одни росли из серого песка, иные были привиты к другому кактусу, образуя вместе с ним странного горбатого монстра.

Я помню пол моей комнаты, превращённый сумерками и мощью моего энтузиазма в бесплодное пространство пустыни Сонора, где я так часто бывал с Доном Хуаном и Карлосом во время их прогулок.

Ходьба по пустыне требовала особой осторожности, поскольку её поверхность была покрыта пластмассовыми цветочными горшками различных форм и расцветок, расставленных особым порядком, подобно армии, готовящейся к сражению. А как гласит история, если есть армия, готовая к битве, начало битвы — это лишь вопрос времени.

К сожалению, Мескалито сказал мне «нет».

Это растение требует очень много солнца и особую почву, чтобы произвести мескалин в количестве, достаточном для вызова его благородного духа.

Несмотря на то, что число съеденных мной бутонов, вызвало бы у Дона Хуана свист почтительного недоверия, результат был нулевым, или очень близким к тому: род едва ощутимого искажения восприятия, которое было заметно лишь потому, что я страстно жаждал его и выискивал в себе его признаки.

Я шёл по лесу, смотрел на закат, не чувствуя ничего особенного, кроме скрипа песка на зубах. Однако, мой мескалитовый трип имела один весьма неожиданный побочный эффект. Два дня спустя началась перестройка.

Что же заставляет меня возвращаться к Кастанеде?

Я всё знаю, относительно той иронии, которой так привлекают его книги — во многих случаях она обоснована.

Моя собственная проблема с метафизической моделью Кастанеды много глубже, чем вся критика, которую я выслушал. И это не только моя проблема.

Однажды, беседуя о книгах Кастанеды с буддистским монахом в корейском монастыре, я сказал: «Есть концепция, которую я не могу переварить. Это место, где Кастанеда говорит, что знание — синеватый ореол, окружающий эманацию Орла». «Безусловно!» — подтвердил монах. «Если это так, кто же в таком случае, знает об этом синеватом ореоле?»

Но все же я люблю его. Даже с синеватым ореолом. Он очень похож на тот горбатый монстр - кактус. Он не имеет голографического сертификата, что он подлинный Пейот (TМ), он не может приподнять над землёй, и, возможно, не имеет даже права называться кактусом.

Но он дарит вам незначительный побочный эффект, который вдруг делает центр краем, а край центром. Со всеми своими фокусами и провалами, он сияет высоко над пёстрой толпой многих «своим особенным голосом» на крутом маршруте от мрака до забвения.

Независимо от того, какие ошибки содержат его книги, они обладают очень редким качеством, самым важным в мире, его трудно определить иначе, чем в собственных терминах Кастанеды: они имеют душу.

                                                                                                                                                                Мой мескалитовый трип
                                                                                                                                                      Автор: Пелевин Виктор Олегович

Граждане, не ходим по базару без толку ..  (©)

Где работа — идите туда
первое мая праздник труда.

                                            Где работа — идите туда…
                                          Поэт: Владимир Маяковский

Литература англоязычных стран на московских книжных лотках представлена в основном жанром, который можно назвать «эрзацем видео для бедных».

Приличным книгам, рискующим высунуться из - за спины Харольда Роббинса или бедра Жаклин Сьюзен (1), приходится мимикрировать и маскироваться под пошлость.

Роман Джона Фаулза «Коллекционер», появившийся недавно на русском языке, назван в коротком предисловии «эротическим детективом».

В каком - то смысле это обман читателя – под видом щей из капусты ему подсовывают черепаховый суп. Это достаточно старая книга – она первый раз вышла в Лондоне в 1963 году, – но такая же могла бы быть написана в сегодняшней Москве. Попытаюсь объяснить, почему.

Это история банковского клерка, влюблённого в молодую художницу Миранду. Выиграв много денег в тотализатор, клерк покупает загородный дом, превращает его подвал в тюрьму, похищает девушку и запирает её в подвале, где она через некоторое время умирает от болезни.

Все время своего заточения Миранда ведёт дневник. На первом месте в нём вовсе не её похититель, которого она называет Калибаном в честь одного из героев Шекспира (2), а её прежний мир, из которого её неожиданно вырвала тупая и безжалостная сила.

Вот что, к примеру, пишет Миранда в своём дневнике:

«Ненавижу необразованных и невежественных. Ненавижу весь этот класс новых людей. Новый класс с их автомобилями, с их деньгами, с их телевизионными ящиками, с этой их тупой вульгарностью и тупым, раболепным, лакейским подражанием буржуазии»…

«Новые люди» те же бедные люди. Это лишь новая форма бедности. У тех нет денег, а у этих нет души… Доктора, учителя, художники – нельзя сказать, что среди них нет подлецов и отступников, но если есть какая - то надежда на лучшее на свете, то она связана только с ними».

Так вот, читая этот дневник, я никак не мог отделаться от ощущения, что уже видел где - то нечто подобное.

Наконец я понял, где – на последней странице «Независимой газеты», где из номера в номер печатают короткие эссе, в которых российские интеллигенты делятся друг с другом своими мыслями о теперешней жизни.

Эти эссе бывают совершенно разными – начиная от стилистически безупречного отчёта о последнем запое и кончая трагическим внутренним монологом человека, который слышит в шуме «мерседесов» «топот» чуть ли не топот монгольской конницы.

Главное ощущение от перемен одно: отчаяние вызывает не смена законов, по которым приходится жить, а то, что исчезает само психическое пространство, где раньше протекала жизнь.

Люди, которые годами мечтали о глотке свежего воздуха, вдруг почувствовали себя золотыми рыбками из разбитого аквариума.

Так же как Миранду в романе Фаулза тупая и непонятная сила вырвала их из мира, где были сосредоточены все ценности и смысл, и бросила в холодную пустоту.

Выяснилось, что чеховский вишнёвый сад мутировал, но всё - таки выжил за гулаговским забором, а его пересаженные в кухонные горшки ветви каждую весну давали по нескольку бледных цветов. А сейчас меняется сам климат. Вишня в России, похоже, больше не будет расти.

Этот взгляд на мир из глубин советского сознания изредка перемежается взглядом снаружи – лучшим примером чего служит статья Александра Гениса «Совок».

Собственно, героями Гениса являются именно его соседи по рубрике «Стиль жизни» в «Независимой газете». Проанализировав историю становления термина «совок» и различные уровни смысла этого слова, Генис мимоходом коснулся очень интересной темы – метафизического аспекта совковости.

«Освобождённые от законов рынка, – пишет он, – интеллигенты жили в вымышленном, иллюзорном мире. Внешняя реальность, принимая облик постового, лишь изредка забредала в эту редакцию, жившую по законам „Игры в бисер“ (3). Здесь рождались странные, зыбкие, эзотерические феномены, не имеющие аналогов в другом, настоящем мире».

Александр Генис часто употребляет такие выражения, как «подлинная жизнь», «реальность», «настоящий мир», что делает его рассуждения довольно забавными. Получается, что от совков, так подробно описанных в его статье, он отличается только тем набором галлюцинаций, которые принимает за реальность сам.

Если понимать слово «совок» не как социальную характеристику или ориентацию души, то совок существовал всегда.

Типичнейший совок – это Василий Лоханкин (4), особенно если заменить хранимую им подшивку «Нивы» на «Архипелаг ГУЛАГ».

Классические совки – Гаев и Раневская из «Вишневого сада», которые не выдерживают, как сейчас говорят, столкновения с рынком.

Только при чём тут рынок? Попробуйте угадать, откуда взята следующая цитата:

«Уезжая из Москвы, проезжая по ней, я почувствовал то, что чувствовал уже давно, с особенной остротой: до чего я человек иного времени и века, до чего я чужд всем её „пупкам“ и всей той новой твари, которая летает по ней в автомобилях!»

Это не с последней страницы «Независимой газеты». Это из «Несрочной весны Ивана Бунина», написанной в Приморских Альпах в 1923 году.

Тут даже текстуальное совпадение с Фаулзом, чья героиня ненавидит «новый класс» именно «со всеми его автомобилями».

Только герой Бунина называет этот новый класс «новой тварью» и имеет в виду красных комиссаров.

Ещё один «совок» – сэлинджеровский Холден Колфилд (5), который мучает себя невнятными вопросами вместо того, чтобы с ослепительной улыбкой торговать бананами у какой - нибудь станции нью йоркского сабвея.

Кстати, и он отчего - то проходится насчёт автомобилей, говоря о «гнусных типах… которые только и знают, что хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине, истратив всего один галлон горючего…»

Миранда и её друзья из романа Фаулза, совки Александра Гениса, Васисуалий Лоханкин и Холден Колфилд – явления одной природы, но разного качества. Совок – вовсе не советский или постсоветский феномен. Это попросту человек который не принимает борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни.

Он с брезгливым недоверием взирает на суету лежащего за окном мира, не хочет становиться его частью и, как это ни смешно звучит в применении к Васисуалию Лоханкину, живёт в духе, хотя и необязательно в истине. Такие странные мутанты существовали во все времена, но были исключением.

В России это надолго стало правилом. Советский мир был настолько подчёркнуто абсурден и продуманно нелеп, что принять его за окончательную реальность было невозможно даже для пациента психиатрической клиники.

И получилось, что у жителей России, кстати, необязательно даже интеллигентов, автоматически – без всякого их желания и участия – возникал лишний, нефункциональный психический этаж, то дополнительное пространство осознания себя и мира, которое в естественно развивающемся обществе доступно лишь немногим.

Для жизни по законам игры в бисер нужна Касталия. Россия недавнего прошлого как раз и была огромным сюрреалистическим монастырём, обитатели которого стояли не перед проблемой социального выживания, а перед лицом вечных духовных вопросов, заданных в уродливо - пародийной форме.

Совок влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни, но зато недалеко от Бога, присутствия которого он не замечал. Живя на самой близкой к Эдему помойке, совки заливали портвейном «Кавказ» свои принудительно раскрытые духовные очи, пока их не стали гнать из вишнёвого сада, велев в поте лица добывать свой хлеб.

Теперь этот нефункциональный аппендикс советской души оказался непозволительной роскошью. Миранда пошла защищать Белый дом и через некоторое время оказалась в руках у снявшего комсомольский значок Калибана, который перекрыл ей все знакомые маршруты непроходимой стеной коммерческих ларьков.

В романе Фаулза Миранда погибает, так что параллель выходит грустная. Но самое интересное в том, что Фаулз через два года возвращается к этой же аллюзии из Шекспира в романе «Маг», и там Миранда оказывается вовсе не Мирандой, а Калибан – вовсе не Калибаном. И все остаются в живых, всем хватает места.

Наверное, точно так же в конце концов хватит его и в России – и для долгожданного Лопахина, которого, может быть, удастся наконец вывести путем скрещивания множества Лоханкиных, и для совков, поглощённых переживанием своей тайной свободы в тёмных аллеях вишневого сада.

Конечно, совку придётся потесниться, но вся беда в том, что пока на его место приходит не homo faber (6), а тёмные уголовные пупки, которых можно принять за средний класс только после пятого стакана водки.

Кроме того, большинство нынешних антагонистов совка никак не в силах понять, что мелкобуржуазность – особенно восторженная – не стала менее пошлой из - за краха марксизма.

Остаётся только надеяться, что осознать эту простую истину им поможет замечательный английский писатель Джон Фаулз.

                                                                                             эссе Виктора Пелевина - «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1)  Приличным книгам, рискующим высунуться из - за спины Харольда Роббинса или бедра Жаклин Сьюзен , приходится мимикрировать - Гарольд Роббинс (настоящее имя — Гарольд Рубин, также известен под именем Фрэнсис Кейн) — американский писатель. Его книги были переведены на 32 языка, всего продано более 750 миллионов экземпляров. Книги Роббинса можно характеризовать как остросюжетные романы, где доминантами являются — секс, деньги и власть, в них широко используются светские сплетни и завуалированные факты из биографий известных людей.
Жаклин Сьюзен - Жаклин Сюзанн (Сьюзен) (англ. Jacqueline Susann) — американская писательница и актриса. В начале 1960 - х выпустила первую книгу, посвящённую её пуделю Жозефин. Роман «Долина кукол» (1966) принёс ей мировую известность. Книга раскупалась миллионными тиражами и была признана самым продаваемым романом в истории. После «Долины кукол» написала ещё четыре популярных романа.

(2)  На первом месте в нём вовсе не её похититель, которого она называет Калибаном в честь одного из героев Шекспира - Калибан - Один из главных персонажей романтической трагикомедии Уильяма Шекспира «Буря». Антагонист мудреца Просперо, восстающий против хозяина слуга, грубый, злой, невежественный дикарь.

(3) жившую по законам „Игры в бисер“ - «Игра в бисер» — название романа Германа Гессе, в котором описывается вымышленная игра, происходящая в государстве Касталия. Суть игры заключается в том, чтобы на основе части информации «достроить» полную картину, используя при этом свои познания в искусстве, философии, религии и науке. Изначально инструментом для записи партий игры служили бисерины, отчего она и получила своё название. Гессе не приводит точных инструкций по игре, описывая её нарочито туманно: «это что - то вроде свободного развития заданной темы, сшивающего слои разных наук и искусств».

(4) Типичнейший совок – это Василий Лоханкин - Васисуалий Андреевич Лоханкин — персонаж романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Золотой телёнок». Впервые появляется в цикле сатирических новелл «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска», который выходил в 1928 – 1929 годах. Герой, появляющийся в трёх главах произведения, много размышляет о судьбах русской интеллигенции. После ухода жены Варвары начинает изъясняться пятистопным ямбом. О внешности Лоханкина авторы романа упоминают коротко: это мужчина с крупными ноздрями и фараонской бородкой. Образ Васисуалия был неоднозначно воспринят в литературном сообществе и вызвал полемику среди критиков от 1930-х до 1970 - х годов.

(5) Ещё один «совок» – сэлинджеровский Холден Колфилд - Холден Колфилд (англ. Holden Caulfield) — вымышленный персонаж произведений Джерома Д. Сэлинджера, главный герой - антигерой и рассказчик романа «Над пропастью во ржи» (1951). Некоторые характеристики персонажа:
Родился для обеспеченной и привилегированной жизни, но смотрит свысока на элитарный мир, в котором живёт.
Подвергает сомнению ценности своего общества и порой отвергает принятые в нём правила поведения.
Ему свойственны наблюдательность, самоанализ, цинизм, сарказм и вспыльчивость, и вместе с тем искренняя доброта, сострадание, робость и таланты.
Его выгоняют из множества школ, чаще всего из - за того, что он не похож на остальных.
С момента публикации книги Холден стал иконой подросткового бунта и тоски и считается одним из самых важных персонажей американской литературы XX века.

(6) Конечно, совку придётся потесниться, но вся беда в том, что пока на его место приходит не homo faber - Homo faber (лат. «Человек - творец») — это концепция, согласно которой люди способны контролировать свою судьбу и окружающую среду благодаря использованию инструментов. В латинской литературе Аппиан Клавдий Цецилий использует этот термин в своих «Сентенциях», говоря о способности человека управлять своей судьбой и тем, что его окружает: Homo faber suae quisque fortunae («Каждый человек — творец своей судьбы»).
В более ранних антропологических дискуссиях Homo faber, «человек работающий», противопоставляется Homo ludens, «человеку играющему», который занимается развлечениями, юмором и досугом.