Наш Неизвестный Мастер Гранд Любви

упрячь за решётку зверя, который сидит внутри -
задраивай губы - двери, захлопни глаза - огни
в его лексиконе много надёжных и верных фраз
и в качестве монолога он предпочитает страсть
он станет наружу рваться, рыча из последних сил,
что нужно ему отдаться и этим свой мир спасти
он будет скулить в безумстве, легко попадая в такт
с клиническим безрассудством, которому всё не так
в напоре неутомимом, с коварством таким родным
он может казаться милым. и даже слегка смешным
ты просто его не бойся, чтоб яд отбродил в крови
пожалуйста, успокойся - без ревности нет любви
   
                                                                             Тот, который сидит внутри
                                                                                    Ольга Савельевна
     
Блюз фантастических тварей - клип от Amix2

В дверь купе громко постучали. Отец Паисий никак на это не отреагировал – только удвоил усилия. Но окно не поддавалось: видимо, деревянная рама разбухла от сырости, и её заклинило.

В дверь постучали ещё раз.

– Отоприте!
– Одну секунду, господа, – откликнулся отец Паисий. – Мне только надо одеться.

С этими словами он примерился и ударил ногой в окно. Пробитое пулями стекло лопнуло и исчезло под ударом ветра. Быстро выдернув из рамы самые крупные осколки, отец Паисий швырнул их следом.

– Не валяйте дурака, открывайте немедленно! – раздалось из коридора. – Иначе мы выломаем дверь!
– Сейчас, сейчас…

Отец Паисий выглянул в окно. Впереди была широкая река – поезд уже подъезжал к мосту.

– Отлично, – пробормотал он.

В дверь ударили, и отец Паисий заспешил. Отвернув нижний край рясы, он высвободил две пришитых к её кромке петли и, словно в стремена, вдел в них башмаки. Такие же две петли оказались в рукавах; отец Паисий продел в них ладони. После этого он залез на столик и присел на корточки перед выбитым окном, похожим на квадратную пасть с редкими прозрачными зубами.

Раздался сильнейший удар, и дверь слетела с петель. В купе ввалились люди с револьверами в руках – их было много, и они мешали друг другу. Прежде, чем они добрались до стола, отец Паисий сильно оттолкнулся от него ногами и выбросился из поезда.

Преследователи бросились к окну. Первый из них, вскочив на столик, отважно прыгнул следом – и с жутким стуком врезался головой в ферму (*) моста, вдруг возникшую из пустоты. Его тело отлетело от чугунной конструкции, ударилось о вагон и мешком свалилось на землю. В купе раздались крики досады и гнева. Затем из окна высунулся другой преследователь с двумя револьверами в руках.

За фермами моста видна была спокойная, будто застывшая на дагерротипе (**), река под сенью высоких перистых облаков. Над водой, как полный ветра зонт, парила фиолетовая ряса отца Паисия. Скользя по воздуху огромной белкой - летягой, он приближался к поверхности воды.

Захлопали выстрелы. Одна пуля от рикошетила от фермы, остальные подняли фонтанчики над рекой. А затем толпящиеся в купе люди потеряли отца Паисия из вида.

II

Сброшенная ряса медленно уплыла в подводную мглу, и на поверхность реки вынырнул уже не отец Паисий, а граф Т. – молодой чернобородый мужчина в белой рубахе без ворота. Глубоко вдохнув, он открыл глаза и посмотрел в небо.

Свод ровных перистых облаков казался крышей, превратившей пространство между землёй и небом в огромный открытый павильон – прохладный летний театр, в котором играет всё живое. Было тихо, только откуда - то издалека доносился шум уходящего поезда, и ещё слышался мерный плеск воды, словно кто - то через равные интервалы времени кидал в воду пригоршни камней.

Несмотря на только что пережитую опасность, Т. ощутил странный покой и умиротворение.

«Небо редко бывает таким высоким, – подумал он, щурясь. – В ясные дни у него вообще нет высоты – только синева. Нужны облака, чтобы оно стало высоким или низким. Вот так и человеческая душа – она не бывает высокой или низкой сама по себе, всё зависит исключительно от намерений и мыслей, которые её заполняют в настоящий момент… Память, личность – это всё тоже как облака… Вот, например, я…»

Вдруг настроение Т. самым резким образом переменилось. Умиротворение исчезло, сменившись внезапным испугом – Т. даже сделал несколько непроизвольных резких гребков.

«Я… Я?? Почему я ничего не помню? Контузило пулей? Стоп… Этот человек, Кнопф, сказал, что меня зовут граф Т. и я пробираюсь в Оптину Пустынь. А откуда я ехал? Ага, он сказал – из Ясной Поляны, это усадьба, которую мы видели за окном… Но зачем я ехал из Ясной Поляны в эту Оптину Пустынь?»

Т. огляделся.

Из - под моста показался корабль. Он был странного вида – похож на большую баржу, но отчего - то с вёслами, торчащими из люков в бортах. Весла слаженно поднимались над рекой, замирали на миг и рушились назад в воду, производя тот самый плеск, который Т. слышал уже с минуту.

Чем ближе подплывал корабль, тем больше открывалось необычных деталей. Его украшало подобие носовой фигуры – копия Венеры Милосской на дощатом постаменте (судя по нежной игре света, это был настоящий мрамор). На носу корабля, как на греческой триере, были намалеваны два бело - синих глаза, а над палубой возвышалась надстройка, удивительно похожая на небольшой одноэтажный дом из какого - нибудь уездного городка. Однако, несмотря на все эти художества, было видно, что корабль – никакая не триера, а просто большая грузовая баржа.

Оказавшись возле борта, Т. поплыл под вёсельными люками. За ними сидели хмурые мужики в подобии греческих хитонов из серой сермяги. Никто из них даже не посмотрел в сторону Т., плывшего совсем рядом.

«Землепашцы, – подумал Т., стараясь держаться ближе к борту. – Оторванные от естественной стихии, превращённые в рабов чужой прихоти… Впрочем, поставить землепашца у станка на городской фабрике – это ведь, в сущности, такое же точно издевательство…»

Последний в ряду люк оказался пустым – пространство за ним было отделено от остальной части трюма перегородкой, за которой можно было спрятаться. Ухватившись за край дыры, Т. подтянулся и, стараясь не производить шума, влез внутрь. Кажется, его никто не заметил.

В трюме пахло мякиной и потом. Мужики, сидевшие на приделанных к полу скамьях, слаженно ухали, раскачиваясь взад и вперёд. В проходе стоял надсмотрщик, одетый в такой же сермяжный хитон, что и на гребцах, только с серебряной пряжкой на плече. Он задавал ритм, ударяя в медный таз деревянной колотушкой в виде головы барана.

Дождавшись, когда он отвернётся, Т. толкнул дверь с грубо нарисованным Аполлоном - лучником и выскользнул из трюма. За дверью была узкая деревянная лестница. Поднявшись по ней, Т. вышел на палубу.

Почти все её пространство занимала надстройка, похожая на вытянутый одноэтажный дом. Собственно, это и был самый настоящий одноэтажный дом – с жестяной крышей и фальшивыми колоннами, отсыревшая штукатурка которых кое - где отвалилась, обнажив сосновую дранку. В стенах, как и положено, были окна и двери.

Т. осторожно заглянул в окно. За плотными шторами ничего не было видно.

Внезапно ближайшая дверь приоткрылась, и тихий мужской голос позвал:

– Ваше сиятельство! Быстрее сюда!

Т. подошёл к двери. За ней оказался чулан с разным хламом на полках. Людей внутри не было.

– Входите же, – настойчиво повторил непонятно откуда раздающийся голос.

Т. шагнул внутрь, и дверь закрылась, словно притянутая пружиной. Вокруг сразу сгустилась чернильная темнота. Как Иона в чреве кита, подумал Т. и вдруг отчётливо представил себе библейского пророка – в жёлтых ризах, с виноватым умильным лицом и длинными волнистыми волосами, обильно смазанными маслом.

– Если вы осторожно отступите назад, – сказал голос, – вы нащупаете за собой стул. Присаживайтесь.
– Я вас не вижу. Вам угодно прятаться?
– Прошу вас, граф, присядьте.

Т. опустился на стул.

– Кто вы такой? – спросил он.
– А сами вы кто?
– Поскольку вы обратились ко мне «ваше сиятельство», – ответил Т., – я предполагаю, что вам это известно.
– Мне - то известно, – произнёс голос. – А вот известно ли вам?
– Я граф Т., – ответил Т.
– А что такое «граф Т.»?
– То есть?

В темноте раздался смех.

– У вопроса есть, например, философский аспект, – сказал голос. – Можно долго выяснять, что именно называется этим словосочетанием – нога, рука, полная совокупность частей тела или же ваша бессмертная душа, которую вы никогда не видели. Однако я не об этом. Говорят, в Ясной Поляне вас посещают индийские мудрецы, вот и ведите подобные беседы с ними. Мой вопрос имеет чисто практический смысл. Что вы про себя помните и знаете, граф Т.?
– Ничего, – честно признался Т.
– Очень хорошо, – сказал голос и снова хихикнул. – Именно так я и предполагал.
– Вы не сказали, кто вы.
– Я тот, – ответил голос, – кто имеет безграничную власть над всеми без исключения аспектами вашего существа.
– Смелое заявление, – заметил Т.
– Да, – повторил голос, – над всеми без исключения аспектами.
– Я должен верить вам на слово?
– Отчего же на слово. Я могу представить доказательство… Например, такое: объясните, пожалуйста, почему совсем недавно, подумав о пророке Ионе, вы вообразили его одетым в жёлтое? Не в зелёное, не в красное, а именно в жёлтое? И почему его волосы были в масле?

Повисла долгая пауза.

– Должен признаться, – отозвался наконец Т., – вы меня изумляете. Откуда вам это известно? Я не имею привычки бормотать вслух.
– Вы не ответили.
– Не знаю, – сказал Т. – Должна ведь на нём быть одежда. А масло на волосах… Видимо, случайное сближение… Дайте вспомнить… Подумалось отчего - то о пьяных рубенсовских сатирах, которые тут совершенно ни при чём… Но каким образом…

Т. не договорил – ему показалось, что темнота впереди сгустилась в угрожающий твёрдый клин, который вот - вот ударит его прямо в грудь, и он ощутил необходимость срочно предпринять какое - то действие. Стараясь двигаться бесшумно, он сполз со стула на пол и пригнулся. Ощущение опасности ушло. А ещё через миг Т. перестал понимать, почему так вышло, что он стоит на коленях, упершись руками в пол.

– Ну, – сказал голос насмешливо, – это тоже случайное сближение? Я имею в виду пережитый вами страх перед темнотой? И странное для аристократа желание встать на четвереньки?

Т. поднялся с пола, нащупал стул и снова сел на него.

– Прошу вас, объяснитесь, – сказал он. – И прекратите эти выходки.
– Поверьте, я не получаю от них никакого удовольствия, – ответил голос. – Просто теперь вы на опыте знаете, что источник всех ваших мыслей, переживаний и импульсов находится не в вас.
– Где же он?
– Я уже сказал, этот источник – я. Во всяком случае, в настоящий момент.
– Одни загадки, – сказал Т. – Я хочу вас увидеть. Зажгите свет.
– Что же, – отозвался голос, – это, пожалуй, можно.

Загорелась спичка. Т. не увидел перед собой никого. Ничего необычного в чулане тоже не было: какие - то тюки, банки и бутылки на полках. В самом темном углу померещилось шевеление – но это оказалась просто дрожащая тень от мотка верёвки.

Была, впрочем, одна странность.

Спичка, которая зажглась в двух шагах от Т., висела в пустоте.

Плавно спустившись вниз, она зажгла стоящую на ящике керосиновую лампу, причём её колпак сам собой поднялся и опустился на огонёк. Затем колесико лампы повернулось, и огонек из красновато - жёлтого стал почти белым.

Перед лампой никого не было. Но Т. заметил на стене напротив еле заметный контур человеческого тела – тень, которую отбросил бы стоящий у лампы человек, будь он почти прозрачным.

Вскочив, Т. вытянул руку, чтобы коснуться прозрачного человека – но его рука схватила воздух.

– Не трудитесь, – сказал голос. – Вы сможете схватить меня руками только в том случае, если я захочу этого сам – а я не хочу. Дело в том, что я создаю не только вас, но и всё вами видимое. Я выбрал стать тенью на стене, но точно так же я могу стать чем угодно. Как создатель, я всемогущ.
– Как ваше имя?
– Ариэль.
– Простите?
– Ариэль. Вы «Бурю» Шекспира помните?
– Помню.
– Пишется так же, как имя из «Бури». Приятно было познакомиться, граф. На этом наше первое свидание заканчивается. Сегодня я появился перед вами, чтобы сказать – успокойтесь и ведите себя так, словно всё в порядке и вы уверены в себе и окружающем.
– Но я не уверен в себе, – ответил Т. шёпотом. – Наоборот. Я ничего про себя не помню.
– В вашей ситуации это нормально. Никому не жалуйтесь, и всё придёт в норму.
– Я не знаю, куда и зачем я иду.
– Вы это уже знаете, – отозвался Ариэль. – Вам объяснили – вы идёте в Оптину Пустынь. Так что возвращайтесь на палубу и продолжайте путешествие.

Т. показалось, что последние слова донеслись откуда - то совсем издалека. Прозрачная тень на стене исчезла, и сразу вслед за этим погасла лампа. Некоторое время Т. сидел в темноте, даже не пытаясь связно думать. Затем он услышал звуки струн. Встав, он нащупал дверь, открыл её и решительно шагнул в полосу солнечного света.

                                                                                                                                                                 из романа  Виктора Пелевина - «T»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) и с жутким стуком врезался головой в ферму моста - Ферма — геометрически неизменяемая конструкция, состоящая из прямолинейных стержней, соединённых между собой в узлах шарнирами. Если оси всех стержней лежат в одной плоскости, ферма называется плоской, в противном случае речь идёт о пространственной ферме. Плоская ферма может воспринимать только нагрузки, лежащие в её плоскости. Фермы применяются при строительстве мостов, больше пролётных промышленных и общественных зданий и сооружений, высоковольтных линий электропередач, подъёмных кранов и других сооружений.

(**) будто застывшая на дагерротипе река - Дагеротипия — это простейший процесс запечатления пространства, который базируется на чувствительности к свету йодистого серебра. Это первая рабочая методика фотографии, которую использовали вплоть до XIX века. Технология получила своё название по имени изобретателя — Луи Дагера.

Фантик с букетом из незабудок

Снежно. Холодеют уши Бима.
Жёлтым пальцем трогает заря…
Мы находим фантики любимых
В потайном кармане января.

Сладкое играет меж губами.
Хочется конфеты, а не сна.
Вот они стоят, прижавшись лбами –
Месяц ожиданий и весна.

Входит ночь, кружится на пуантах,
лебеди – пока что далеки…

Бережно разглаживаешь фантик -
Словно пальцы поданной руки…

                                                                          Фантик
                                                  Автор: Ревский Дмитрий - Избранное

Amber Smoking Model

Маня никогда не любила пастилу и зефир. А теперь вдруг стала есть их в огромных количествах, одновременно укоряя и позоря себя за такое недальновидное поведение.
 
Она не могла контролировать эту зефирную страсть. Каждый раз, когда она видела синий или розовый глянец упаковки (в столовой, в механическом вендоре лицейского коридора или просто на экране), ей казалось, что это и есть заветное мерцание её юного счастья, и самое главное в жизни — это не пройти мимо. Скоро она перестала бороться.
 
  Сперва Маня боялась, что начнёт толстеть и Гольденштерн (*) потеряет к ней интерес. Но у неё сохранился контроль за остальными вкусовыми пристрастиями. До этого её позорной тайной были кокосовые чипсы в шоколаде — она поглощала их в серьёзных объёмах. Но когда в её жизнь ворвался зефир, выяснилось, что свою малую кокосовую страсть она всё же в силах преодолеть.
 
  Посчитав примерно карбогидраты и калории, она чуть успокоилась. Выходила не такая уж большая разница. А если подрезать макарошки за обедом… тут нужно считать, но есть шанс, что всё сойдётся правильно и можно будет не толстеть.
 
Эта внутренняя битва шла долго и мучительно — и дала Мане первый повод связаться с кукухотерапевтом, чей номер был прописан в её очках.
 
  Маня долго боялась звонить. Но платил Гольденштерн, она решилась — и надела гостевые очки.
 
Терапевт оказалась девчонкой. Примерно её возраста, довольно привлекательной, но со свежими царапинами на щеке. И даже, кажется, со следами похмелья на подпухшем лице. В общем, такая нормальная симпатяга с рабочей окраины. Она сидела в комнате с дешёвой мебелью, потёртой кушеткой и портретами небаночных крэперов сахарной азиатской красоты. А на столике перед ней стояла банка с букетом синих как небо незабудок.
 
  Маня сперва решила, что это какая - то ошибка, хотя девочка ей сразу понравилась — и она даже задумалась, как извиниться за ошибку таким образом, чтобы при этом познакомиться. И только потом вспомнила, что перед ней просто фантик, подобранный так, чтобы ей легче было делиться самым сокровенным. Она про это слышала — подобные личины были у всех баночных терапевтов (**).
 
  Ну да, выбор в её случае был грамотным.
 
  — Я Офа, — сказала кукухотерапевт. — Если полностью — Офелия, но все называют меня Офа. Мы теперь будем дружить. Рада тебя видеть, Маня. Что стряслось?
 
  Немного робея, Маня рассказала про свою новую необъяснимую страсть к пастиле.
 
  — Может быть, это…
 
И она ткнула пальцем вниз.
 
— Да, — кивнула Офа. — Не сомневайся, это Прекрасный.
 
Отлично, поняла Маня, кукушатница знает про контракт. Меньше придётся объяснять.
 
— Но я не понимаю, — сказала она, — зачем Гольденштерну… Зачем Прекрасному есть дешёвую школьную пастилу? Он ведь может себе позволить что угодно. Любые вкусовые ощущения.
 
  Офа улыбнулась.
 
  — Прекрасный — старая развратная калоша. Ему нравится не вкус пастилы. Ему нравится вкус пастилы во рту у сексапильной девочки, бурлящей молодыми гормонами. Большая разница. Понимаешь?
 
  Мане это не приходило в голову. И ещё её изумило, что можно вот так отзываться о Гольденштерне. Оказывается, говорить про него можно было любые гадости — главное было каждый раз называть его «Прекрасным». Ещё один из банкирских лайфхаков.
 
— Подожди, — сказала Офа, — ещё не то увидишь. По таким поводам больше не переживай вообще. Ты теперь таксо. Твои глаза — фары. А Прекрасный у тебя шофёр. Ну или кучер. Чтобы кукуха не перегрелась, просто помни, что он тобой рулит.
  — Он всё время будет рулить?
  — Ну, — ответила Офа, — по прошлым опытам могу сказать, что надоедает ему довольно быстро. Но некоторое время порулит. Не удивляйся.
 
  Совет был очень ко времени.
 
  После встречи Мане ужасно захотелось увидеть Офу опять. И вовсе не по медицинской части. Это было странно.
 
  С одной стороны, Маня вроде бы понимала, что у баночных нет ни пола, ни возраста. И эта Офа на самом деле никакая не девушка с окраины, а просто бесполая мозговая масса неизвестного возраста, много лет плавающая в физрастворе. С другой стороны, Мане всегда хотелось иметь именно такую разбитную, свойскую и опытную подругу-однолетку, с которой можно говорить вообще обо всём, что происходит у неё в голове.
 
  Офа была классной. Она была настоящей.
 
  После пастилы Маня обсудила с ней кокосовые чипсы. Затем розовое кружевное бельё, которое ей вдруг захотелось купить. Вслед за этим — пару мальчиков и девочек: бывших и, возможно, будущих. А потом Маня поняла, что специально ищет повод для встречи. Ей хотелось не обсудить проблему, а увидеть Офу. А если точнее, не просто увидеть.
 
Маня долго думала, с кем бы про это поговорить — с Офой было неудобно. Но потом она вспомнила, что Офа как раз и существует для обсуждения неудобных вопросов. И решилась.
 
  Выслушав её, Офа захохотала.
 
  — Я нравлюсь не тебе, — ответила она. — А старому козлу. Так же, как пастила. Понимаешь?
  — Но ты нравишься именно мне, — сказала Маня. — Я в тебя влюбилась. Реально.
  — И знаешь почему? — спросила Офа с ухмылкой.
  — Почему?
  — Вот именно потому, что с кукухотерапевтом ни в коем случае нельзя вступать в подобные отношения. Старый козёл не просто хочет трахнуть тебя или меня. Он хочет побыть тобой, пока ты трахаешь меня. Или побыть мной, пока я трахаю тебя. Или одновременно… И при этом ты должна оставаться моей пациенткой, а я твоим терапевтом.
  — Но зачем ему? — изумлённо спросила Маня.
 
  Офа только махнула рукой.
 
— Ты такое не поймёшь. Я и сама не понимаю. Скажу тебе по секрету — он очень любит трахать дорогих кукухотерапевтов, потому что всё остальное он перетрахал ещё два века назад. Представляешь, какой перверт?

  Маня не верила своим очкам — говоря это, Офа стала деловито раздеваться.
 
  У неё было худое жилистое тело с широким тазом, коротковатыми ногами и узкими сильными плечами. На ней была пара довольно урловых сердобольских татушек — на животе синел двуглавый орёл с серпом и молотом в лапах, а на спине держали свечи Николай, Ленин и Сталин в нимбах. Явно не модель, а просто молодой организм, созданный природой и космосом для низкооплачиваемой физической работы. Но именно это и делало её невыразимо желанной. Маня уже не вспоминала о том, что перед ней просто фантик.
 
  Раздевшись, Офа взяла из банки на столике несколько незабудок и с милой бесстыдной улыбкой протянула их Мане.
 
«Ему нравится не просто вкус пастилы, — вспомнила Маня, — а вкус пастилы во рту у молодой девочки…»
 
  Когда они отдёргались, отстонались и Маня дрожащими руками сняла свою «фему - плюс», Офа в её очках принялась так же деловито одеваться.
 
  — Слушай, — прошептала Маня, — это было как в жизни… Нет, лучше чем в жизни. У меня никогда не было ничего похожего с другими через очки. Как это?
  — Это было не через очки, — ответила Офа. — Ты их просто не сняла. Это было прямо через имплант. Я, как твой кукухотерапевт, имею к нему полный доступ по медицинскому каналу. Я подключила твой имплант к своей банке. При таком подключении даже сверло не нужно, могла бы не вынимать. В следующий раз покажу. Но если ты не полная дурочка, говорить про это ты никому не будешь.
  — Я понимаю.
  — И не думай, пожалуйста, что ты трахаешься со своим кукухотерапевтом, — сказала Офа. — Это неправильно. То есть было бы неправильно в другой ситуации. Просто… У нас с тобой сложный клиент с необычными запросами, и мы их отрабатываем. Каждый со своей стороны.
  — Я тебе хотя бы нравлюсь? — тихонько спросила Маня.
 
  Офа поглядела на неё и очень по - проловски (***) шмыгнула носом.
 
  — Конечно, глупая. Конечно. Иначе Прекрасный меня бы на этот проект не взял. Он весьма опытный в подобных вопросах индивидуум. Поэтому с ним так тяжело работать. 
  — Зачем ему это?
 
  Офа пожала плечами.
 
  — Он хочет, чтобы мы не просто на него работали. А для него жили. Вернее, он хочет заново жить через нас. Он так забывается.
  — Слушай, — сказала Маня, — а ничего, что он всё это слышит? А мы про него так говорим?
 
Офа улыбнулась.
 
— Для него в этом самая прелесть. Как острый соус.
  — Понятно, — сказала Маня. — Мы для него чт о- то вроде холопов.
  — Что-то вроде хелперов (****), — поправила Офа. — Лучше всегда говорить так.
 

                                                                                                                        из романа Виктора Пелевина - «Transhumanism Inc.»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Маня боялась, что начнёт толстеть и Гольденштерн потеряет к ней интерес - Гольденштерн — вымышленный персонаж из романа Виктора Пелевина Transhumanism Inc., тайный правитель мира. Прообразом являются, видимо, Ротшильды как богатейшие финансисты мира.

(**) Она про это слышала — подобные личины были у всех баночных терапевтов - Пелевин описывает мир будущего, где элита правит всем из «баночного бессмертия». Человека без «баночных перспектив» (homo sapiens) зовут просто «гомиком». Также в вселенной Transhumanism Inc. все небедные люди уже запихнули свои заспиртованные мозги в банку.

(***) Офа поглядела на неё и очень по - проловски  шмыгнула носом - По - проловски -  производное от слова "Пролы". Пролы — это термин, который использует Джордж Оруэлл в своём романе-антиутопии «1984» для обозначения беспартийного пролетариата. Рабочий класс составляет около 85% населения Океании. Пролы находятся за гранью бедности, используются для тяжёлого физического труда, не имеют должного образования и презираются другими социальными классами. Однако они не обязаны придерживаться жестокой пуританской морали, которой придерживаются члены партии. Пролы работают в шахтах, на заводах начиная с двенадцати лет. Помимо работы их жизнь насыщена такими развлечениями, как пиво, футбол, кино, свары с соседями, азартные игры.

(****)  Что-то вроде хелперов, — поправила Офа - Хелперы в романе Виктора Пелевина «Transhumanism Inc.» — специально выведенные человекоподобные существа, которые имеют свой срок годности (десять лет) и предназначены в первую очередь для тяжёлой физической работы. Хелперы запрограммированы испытывать счастье от своей работы. У них в мозге при каждом исполнении команд хозяина стимулируется центр удовольствия, и они испытывают сильнейшее ощущение счастья.

И лица приравненные к взволнованным ..

Ничтожные люди, вам так одиноко
До крика, до стона и так каждый день
Никто вас не любит, не ждёт у порога
Один собеседник у вас – ваша тень

На жизнь, как на зеркало – в этом наука,
Не стоит пенять коли рожа крива
Вы сами себя извели своей мукой,
Надеясь украдкой на всплеск волшебства

С годами у вас пропадает охота
Познать наслаждение божьих щедрот
По - рабски ссутулившись, ждёте чего - то,
Но это «чего - то» навряд ли придёт

Уткнувшись лицом в ужас собственной смерти
Вы будто сливаетесь медленно с ней.
Печатью страданий весь гнев ваш заверти
Закрыв плотно дверь за собой от людей

Кому вы нужны теперь, в чём ваша сила?
Зачем себя нужно травить было так?!
Надежда мертва, вера в лучшее сгнило
Вы сами себе самый мстительный враг

                                                                                  Ничтожные люди
                                                                              Автор: Костя Тюрин

Розенкранц и Гильденcтерн мертвы

.. существовала баночная лотерея (1).
 
Это была одна из главных скреп, соединявших два мира — такая прочная, что при некотором увеличении её можно было принять за мост. Об этом заботились все баночные медиа, а поскольку других не было, не заметить мост было трудно.
 
Шептались, конечно, что лотерея эта — такая же разводка, как ежегодный обмен стартапа на банку. Поводы для подозрений были.
 
  Банку в лотерее выигрывали многодетные матери, овцеводы, сталевары (где - то действительно одного нашли, хотя всю сталь давно варили роботы на заводах в Африке), взволнованные официантки, колоритные старички в казачьих погонах и даже кудрявые отроки, под слёзный аплодисмент зала обещающие прожить на земле долгую и полезную для людей жизнь перед уходом в рассол… 

  Ну да, это тоже была, наверно, пропаганда. Но для неё отбирали настоящих людей, про них знали знакомые и родственники — и свою банку первого таера (2) на сто лет они получали реально. Шанс для простого человека всё - таки был.
 
  Другое дело, что рулетка была разборчивее, чем принято думать. Но кто ж не в курсе, что заведение не мечет костей перед свиньями. Вернее, мечет, конечно — но только специальные свинские кости, которые всегда падают как надо.
 
Комики про баночную лотерею не острили. А красивые молодые девушки вроде Мани в неё не выигрывали. Им как бы намекали от имени судьбы, что все необходимые для выживания инструменты у них есть и так.
 
  После совершеннолетия Маня стала понемногу понимать, что кроме лотереи есть между мирами и другая скрепа, может быть, даже более важная — как бы баночная лотерея наоборот.
 
Когда у банкира первого таера кончалось оплаченное время, его мозг отключали от систем жизнеобеспечения. Это всегда сладостно пережёвывали в новостях, повторявших эту информацию по пять и десять раз в день — и Маня, конечно, смотрела их вместе со всеми.
 
  Благодаря этому событию, объясняли философы, граница между вселенными размывалась. Не только простой человек мог стать банкиром, но и банкир мог снова стать простым человеком, чтобы совершить самое человеческое из всех действий — отбросить копыта.
 
  Что при этом происходит в настоящей банке, конечно, не показывали из гуманитарных соображений. Крутили анимацию.
 
  Мозг плавал в зелёном растворе, окружённый со всех сторон проводами и трубками. Включался Бетховен (всегда и без исключения, такова была традиция), и по одной из трубок поступал белый снотворный препарат. Под пульсацию трагической и прекрасной мелодии мозг из нежно  -розового становился серо - зелёным, а потом и вовсе чернел.
 
  Из банки откачивали жидкость, руки в резиновых перчатках вынимали мозг из его гнезда и запаковывали в подобие пластмассовой коробки от бургера с мультиконфессиональной религиозной символикой на серых бортах. А затем коробка въезжала по транспортеру в ослепительную дверь маленького мозгосжигательного крематория — и зрителям становилось чуть легче.
 
  В конце концов, банкиры высших таеров тоже когда - нибудь умрут (как про них говорили, сольются). Может быть, через много сотен лет, но умрут всё равно. Вот как это будет, объясняла анимация: перед хвостатыми звёздами и туманностями, нарисованными в лиловом небе, закроется траурный занавес, свет померкнет и заиграет музыка, уже не слышная баночному мозгу.
 
  Вечерние комики, конечно, работали с этим материалом вовсю. Зачитывая новости в собственной аранжировке, юморист на экране делал клоунски серьёзное лицо, выпускал на щеку слезу и начинал фальшиво напевать «Лунную сонату» — барабаня пальцем по столу и глядя в потолок. Его лицо искривлялось гримасой непереносимого горя, из горла рвались всхлипы, а потом он вдруг вскидывал вострые глаза на зрителя и спрашивал:
 
— Ну догадался, да?
 
  И тут же возвращался к скорбному напеву. А потом опять рявкал:
 
  — Че, не догадался ещё?
 
  И начиналась пантомима для особо непонятливых — юморист как бы вынимал что - то небольшое и очень вонючее из невидимого ведра, причём этот позорный предмет прилипал то к одной его руке, то к другой, так что комик в конце концов залезал на стол и начинал отклеивать невидимый липкий мозг уже от ляжек, стоп и вообще самых неожиданных мест, демонстрируя чудеса растяжки и гибкости. Не забывая лить при этом слёзы и напевать всё ту же скорбную мелодию.
 
  Опытный юморист мог довести аудиторию до оргиастических колик несколько раз подряд, даже не объявив имени слившегося банкира. Всё равно его повторяли в новостях, а в юридическо - гуманитарном плане так было спокойнее.
 
  Правда, аппассионата (3) случалась только с первым таером. Выше была подушка безопасности. Контракты бессмертия составлялись умно — когда подходили к концу средства у второго таера, срабатывал стоп - лосс (4), и баночника переводили на полвека в первый. Третий таер падал на сто лет во второй, и так далее. Но вот обширному первому таеру — куда допускались блогеры, крэперы (5), овцеводы со сталеварами, да и сами стендап-комики — бетховен частенько наступал на самом деле.
 
  В конце концов, для социальной гармонии важно не только дать людям надежду. Ещё важнее у всех на глазах кого - то её лишить.

  * * *
Таеров было десять, и рассказы про верхние уже звучали неправдоподобно. Но был, как шептались, еще одиннадцатый таер «Золотая Звезда», про который не ходило даже особенных слухов.
 
  Это была личная симуляция самого богатого баночника планеты Атона Гольденштерна (6). Гольденштерну принадлежал контрольный пакет «TRANSHUMANISM INC.» Своя доля была у него почти во всём.
 
  Его личная симуляция соответствовала такому статусу: целый мир, отдельная вселенная, созданная специально для него, где он не встречал других банкиров — если, конечно, не хотел этого сам. Знали про неё только то, что эта вселенная связана с личной религией Гольденштерна (его мозг купил её примерно так же, как древние плутократы покупали острова и яхты) — и в самом её центре сверкает таинственная золотая звезда. 

  Гольденштерн был не просто самым богатым мозгом — он был ещё и лендлордом (7) невидимой пирамиды таеров. Это ему принадлежала индустрия бессмертия, он владел технологиями и патентами — и даже баночники, ненадолго обгонявшие его по номинальному богатству (такое пару раз случалось), были всего лишь его квартирантами и гостями.
 
  Про Гольденштерна было известно очень мало — его имя никогда не трепали в новостях. Удивляться было нечему: банкиры с верхних таеров умели зачищать информационную среду так, чтобы про них не вспоминали без необходимости ни стендап - комики, ни медийные правдорубы.
 
  Среди людей, серьёзно ориентированных на социальный рост, хорошим тоном считалось не знать про Гольденштерна ничего. Допускалось упоминать его как нечто среднее между неприличной городской легендой и давно разоблачённой конспирологической теорией. Но даже это следовало делать с брезгливой интонацией и лишь в ответ на попытку заговорить о Гольденштерне всерьёз. Начинать такую беседу самому или просто произносить эту фамилию без крайней нужды не стоило: люди, дорожащие перспективой, так не поступали. Существовал эвфемизм «ГШ - слово» (8), но и он был не особо желателен.
 
  Поскольку почти все сетевые болтуны были именно что людьми без социальной перспективы, разговоры о Гольденштерне всё  - таки велись. В каждый из них тут же встраивались гольденштерн - боты, интеллигентно и убедительно смеющиеся над существованием гольденштерн - ботов. Их быстро узнавали — именно по этой интеллигентности, артикулированности и безупречной логике вежливых аргументов. А узнав, переставали на них реагировать.
 
  Треды на эту тему не висели в сети долго — их метили оранжевыми восклицалами и убирали для защиты пользователей, когда какой - нибудь анон (9) или бот нарушал одно из сетевых правил — а происходило это почти сразу. Но Маня посетила достаточное количество подобных обсуждений, чтобы составить примерную карту мифа.
 
«Гольденштерн» — это была не просто фамилия, а чуть измененное имя героя пьесы. В «Гамлете» английского драматурга Шекспира было два плохих парня второго плана по имени Розенкранц и Гильденстерн.
 
  Дальше начиналась реальная история. Давным - давно жили два талантливых друга — кореец и швед. Кореец (по другим источникам, француз) был сделавшим важное открытие нейрологом (придумал какую - то нано жидкость), а швед был продвинутым программистом, работавшим с церебральными чипами (10)  ещё в «Нейролинке». Они замутили стартап, шкодливо названный «Розенкранц и Гильденстерн живы».
 
  Название отсылало к пьесе Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», и людям англоязычной культуры понятна была игра слов и смыслов. А смысл был в том, что мёртвым Розенкранцу и Гильденстерну как бы давали второй шанс.
 
  В банке. Именно тогда и появились первые банки.
 
  Маня нашла в сети древние рекламные материалы стартапа и вырезки из фильма, который Том Стоппард снял по собственной пьесе. Фильм был необычный, красивый — и, судя по всему, нравился отцам - основателям, хотя к моменту основания стартапа был уже реликтом: они буквально выдернули эту странную ленту из забвения, сделав её героев знакомыми всему человечеству.
 
  Особенно Мане запомнился монолог Розенкранца (актёр Гэри Олдмен лежит на крышке саркофага, оперев голову на венок, и чешет языком, а система в это время разъясняет на полях, что фамилия «Розенкранц» — одна из старейших в Германии и означает «венок», «чётки» или нечто связанное с розами).
 
  — Представляешь себя мертвецом, лежащим в коробке с крышкой?.. Как это? Кажется, что ты живой и в ящике. Всё время забываешь про свою смерть, да?.. Вот если я скажу, что я собираюсь запереть тебя в ящике, что ты выберешь — быть мёртвым или живым? Конечно, ты выберешь жизнь… Жить в ящике лучше чем не жить вообще. Ты можешь лежать там и думать — ну, я хотя бы жив…
 
  Монолог был длинный и немного путанный, но именно из него был взят ударный слоган стартапа:
 
   ALIVE IN A BOX! R&G: A! (11)
 
  Но самой знаменитой рекламой стартапа, а затем и «TRANSHUMANISM INC.», конечно, стал Гамлет, глядящий на череп, который вдруг расцветает в его руке ромашками и незабудками — и становится прозрачной сферой с мозгом.
 
  IT IS «TO BE», STUPID! (12)
 
  Реклама эту крутили до сих пор — уже просто в качестве вечной классики, одного из визуально - смысловых столпов бытия. Сфера в руке у Гамлета, конечно, совсем не походила на реальный цереброконтейнер (13), но зато образ был наглядным.
 
  Слово «банка» было чисто русским замещением — «сыграть в банку» звучало оптимистичнее, чем «сыграть в ящик». В остальном мире пользовались термином «box». Индивидуальный модуль для хранения мозга был похож на непрозрачный параллелепипед, форма и размер которого зависели от таера.
 
  Неизбежны только смерть и налоги, гласила древняя пословица. С налогами вопрос ещё можно было решить — а вот со смертью никак. Но житейская мудрость меняется с годами. Богатые люди поняли, что предлагаемый им шанс сохранить мозг — это одновременно и единственный способ сохранить деньги. Хотя бы их часть: баночная вечность стоила очень дорого.

                                                                                                                                       из романа Виктора Пелевина - «Transhumanism Inc.»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1)  существовала баночная лотерея - «Баночной саги» Виктора Олеговича Пелевина, посвящённая вселенной Transhumanism Inc. — это мир, в котором все небедные люди уже запихнули свои заспиртованные мозги в банку и теперь наслаждаются разнообразными симуляциями. (©)

(2) и свою банку первого таера - «Таеры» в мире Виктора Пелевина — это уровни в системе Transhumanism Inc.. Они отличаются качеством реализации виртуальной реальности. Симуляции первых трёх уровней считаются примитивными: они повторяют знакомый человеческий мир лишь с некоторыми улучшениями и небольшим набором опций для индивидуальной настройки виртуальной вселенной. Чем выше таер — тем больше возможностей предлагает баночная жизнь. В самом первом таере мозг хранится сто лет. Всего таеров десять, на одиннадцатом обитает высшее загадочное существо Атон Гольденштерн.

(3) Правда, аппассионата  случалась только с первым таером - Аппассионата — музыкальное произведение, исполняемое с большим чувством, страстно, воодушевлённо. Также так называется соната для фортепиано №23 Людвига ван Бетховена.

(4) срабатывал стоп - лосс - Стоп - лосс — это заявка на продажу актива, которая срабатывает автоматически, если его цена опустится до установленного минимума. Простыми словами, это заявка на ограничение убытка.

(5) крэперы -  это рэперы от слова «crap». Crap — сленговое выражение, которое может означать следующее:
чепуха, ерунда, вранье;
восклицание - ругательство (возможные переводы: «Чёрт!», «Блин!» и т. п.);
сходить в туалет по - большому;
экскременты, испражнения.
Также слово может использоваться в качестве прилагательного (дерьмовый) и глагола (гадить, нести чушь).

(6) симуляция самого богатого баночника планеты Атона Гольденштерна -  Гольденштерн — вымышленный персонаж из романа Виктора Пелевина Transhumanism Inc., тайный правитель мира. Прообразом являются, видимо, Ротшильды как богатейшие финансисты мира.

(7)  он был ещё и лендлордом - Крупный капиталистический земельный собственник, получатель капиталистической земельной ренты.

(8) Существовал эвфемизм «ГШ - слово» - ГШ - слово. ГШ — это бог, имя которого нельзя произносить всуе, а целиком это Гольденштерн. Он вроде бы был когда - то Гильденстерном, гениальным трансгуманистом, на пару с коллегой Розенкранцем создавшим способ сохранять умершим людям мозг, который почти не подвергается тлению, и создавать для него полную симуляцию жизни. Более того, каждый такой мозг может выходить на связь с реальностью и управлять ею. А высший мозг, принадлежащий тому самому Гильденстерну (или Гольденштерну), способен управлять и живыми людьми (©) .

(9)  когда какой - нибудь анон - Анон - это сокращение от "анонимус". Аноним.

(10)  работавшим с церебральными чипами - Слово «церебральный» означает «связанный с работой головного мозга».

(11) ALIVE IN A BOX! R&G: A! - ЖИВОЙ В КОРОБКЕ! R&G: A!

(12)  IT IS «TO BE», STUPID! - ЭТО «БЫЛ», ГЛУПЕЦ!

(13) Сфера в руке у Гамлета, конечно, совсем не походила на реальный цереброконтейнер - Цереброконтейнер в контексте произведений Виктора Пелевина — это банка, в которой продолжает жить мозг главного героя. Например, в романе «Круть» главный герой, баночный оперативник Маркус Зоргенфрей, после физической смерти был удостоен помещения в такую банку. Эта услуга недешева, поэтому ему приходится и после смерти продолжать трудиться.

Бог истекающий в чаше

Кровь течёт, как песок,
Отмеряющий время.
Кровь течёт по груди,
По рукам и коленям.
Вражья пуля внезапно
В твой попала висок,
И ушёл навсегда Ты,
А сказал, на часок!

                                      Кровь течёт (Отрывок)
                                  Автор: Георгий Рогаченко

The Chalice of Blood - TRAILER

Я вижу на красном ворсе ковра несколько раскатившихся монет – совсем рядом. Они чуть расплываются в моих глазах, из - за чего их блеск кажется мягким и успокаивающим. Но в нём всё равно присутствует холодок опасности, которым веет от металла даже в самых мирных инкарнациях.

Прямая угроза, исходящая от обнажённой стали, всегда казалась мне ничтожной по сравнению с потаённым ужасом повседневности.

Именно от него люди издавна прятали в книгах то лучшее, что им удавалось добыть в скудных каменоломнях своих душ. Так же зарывали когда - то в землю монеты во время смуты.

Разница в том, что беспорядки, при которых надо прятать деньги, случаются в мире редко, а бесконечная катастрофа красоты, от которой её пытаются сохранить в книгах, происходит в нём постоянно. Эта катастрофа и есть жизнь.

И уберечь на самом деле нельзя ничего – так же можно пытаться спасти приговорённого к смерти, делая его фотографии перед казнью. Я знал только одну книгу, автору которой что - то подобное удалось. Это была «Хагакурэ» (*).

«Я постиг, что путь самурая – это смерть». Всё остальное в книге было просто комментарием к этим словам, вторичным смыслом, возникавшим от приложения главного принципа к разным сторонам человеческого опыта.

Отнеся их к красоте, я впервые стал понимать, где искать её тайну. Все дороги, на которых она встречалась человеку, упирались в смерть. Это значило, что поиск прекрасного в конечном счёте вел к гибели, то есть смерть и красота оказывались, в сущности, одним и тем же.

Монеты уходят из моего поля зрения, и теперь я вижу только одну из них. Она безупречно кругла, как и положено монете. Самая совершенная фигура, окружность – это и есть смерть, потому что в ней слиты конец и начало.

Тогда безупречная жизнь должна быть окружностью, которая замкнётся, если добавить к ней одну - единственную точку. Совершенная жизнь – это постоянное бодрствование возле точки смерти, думал я, ожидание секунды, когда распахнутся ворота, за которыми спрятано самое важное.

От этой точки нельзя удалиться, не потеряв из виду главного; наоборот, надо постоянно стремиться к ней, и отблеск красоты сможет озарить твою жизнь, сделав её если не осмысленной, то хотя бы не такой безобразной, как у большинства. Так я понимал слова «Хагакурэ»: «В ситуации «или / или» без колебаний выбирай смерть».

Скрытое в словах, в отличие от спрятанного в землю, предназначено для других, или, как это бывает с лучшими из книг, ни для кого.

«Хагакурэ» как раз относилась к книгам ни для кого – Дзете (**) приказал бросить все записанные за ним слова в огонь.

Красота этой книги была совершенна потому, что у неё не должно было быть читателя; она была подобна цветку с вершины, не предназначенному для человеческих глаз.

Её судьба походила на судьбу самого Дзете, собиравшегося уйти из жизни вслед за господином, но оставшегося жить по его воле; если уподобить книги людям, «Хагакурэ» была среди них таким же самураем, как Дзете был им среди людей.

Чем ещё была эта книга?

Как ни странно, я думаю, что выражением любви.

Это не была любовь к людям или миру. У неё, похоже, не было конкретного предмета. А если он и был, нам про это не узнать – Дзете считал, что любовь достигает идеала, когда человек уносит с собой в могилу её тайну. Именно так он хотел поступить с надиктованной им книгой; не его вина, что эту тайну узнали другие.

Мало того, что я думаю о книгах, я вдобавок вижу их корешки на полке. Я уже не успею узнать, о чём они, но это меня не печалит. В мире много лишних книг и очень мало таких, которые стоит помнить, тем более хранить. Поэтому Дзете говорил, что лучше выбросить свиток или книгу, прочтя их.

Жизнь – тоже книга, это сравнение банально, как жизнь. Что толку читать её до конца, если всё главное сказано на первых страницах?

А если ты понял это, стоит ли копаться в мелком шрифте бесчисленных примечаний?

Смерть в юности, когда человек ещё чист и прекрасен, – вот лучшее из возможного, но я понял это лишь тогда, когда моя собственная юность уже прошла.

Оставалось одно – приготовить себя должным образом, изменившись настолько, насколько позволяла природа. В этом, конечно, было что - то искусственное, но всё же это было лучше, чем оскорбить смерть старческим безобразием, как поступает большинство.

Смерть могла быть по - настоящему прекрасна.

Я мог часами разглядывать изображения святого Себастьяна, и мне хотелось умереть так же (***).

Конечно, меня вдохновляло не буквальное повторение чужого опыта – я хорошо понимал, какие трудности встанут перед организатором такого смелого эксперимента. К тому же я знал, что на самом деле Себастьян выжил после расстрела и был забит до смерти палками (картин на эту тему не было – по той, я подозревал, причине, что богатые гомосексуалисты Средних веков и Возрождения, которые заказывали изображения страдающего юноши, могли счесть второй род смерти слишком буквальной метафорой).

В любом случае разрывать нить жизни следовало своими руками, иначе смерть превращалась в нечто невыносимо пошлое. Решив, что сам пущу стрелу, которая убьёт меня, я всё равно прошёл часть пути к своему странному идеалу, сделав своё тело совершенным – даже более совершенным, чем то, что видел на картинах.

Но моя одержимость святым Себастьяном не была проявлением замешанной на садизме чувственности, как могло бы показаться мелкому человеку.

В истории преторианского трибуна для меня была важна её духовная подоплёка. Кровь, стекающая по дереву, к которому был привязан казнимый, была кровью святого, и это придавало происходящему особый смысл. Меня волновало то, что в этой смерти красота сливается с чем - то более высоким.

Себастьян был святым. Он был сосудом, в котором обитал бог, безраздельный хозяин всего театра жизни.

Поэтому его убийство было на самом деле убийством бога – недаром в моих фантазиях Себастьян призывал бога Единственного в утро перед казнью, встав с пахнущего морскими водорослями ложа и облачаясь в свои скрипучие доспехи (интересно, что в детстве я так и представлял себе ложе римского офицера – источающим слабый аромат высушенных водорослей).

А могло ли что - нибудь волновать душу сильнее, чем гибель высшего источника красоты?

Вид пронзенного стрелами юноши на самом деле затрагивал не столько чувственную, сколько мистическую сторону моей души.

Я не могу сказать, что испытывал почтение к европейскому богу.

Богом мы называем то, что пока ещё не в состоянии убить, но, когда это удаётся, вопрос снимается. Другими словами, бог есть, но только до какой - то границы. Ницше пересёк её с мужланской прямотой; де Сад был в этом изящнее и гаже. Но даже этот свободный ум вряд ли мог вообразить святого Себастьяна, убивающего себя собственноручно.

Когда мы убиваем себя, думал я, мы покушаемся на живущего в нас бога.

Мы наказываем его за то, что он обрёк нас на муки, пытаемся сравниться с ним во всемогуществе или даже берём на себя его функции, внезапно заканчивая начатое им кукольное представление.

Если он создаёт мир, то в нашей власти опять растворить его во тьме; поскольку бог – просто одна из наших идей, самоубийство есть тем самым и убийство бога. Причём оно может быть повторено бесчисленное количество раз, по числу тех, кто решится на этот шаг, и каждый раз бог перестает быть богом, навсегда исчезая во тьме.

И сколько в этой тьме уже исчезло богов, чьи имена люди даже не помнят! А сохранить для вечности своего бога – и себя заодно – всё равно невозможно, сколько не щёлкай фотоаппаратом перед казнью.

                                                                                                                           из рассказа Виктора Пелевина - «Гость на празднике Бон»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Это была «Хагакурэ» - «Хагакурэ» в контексте творчества Виктора Пелевина — это книга, которая, по мнению писателя, помогла ему понять, где искать тайну красоты. По словам Пелевина, всё остальное в произведении было комментарием к известной строчке: «Я постиг, что путь самурая — это смерть».  «Хагакурэ» — это практическое и духовное руководство воина, собрание комментариев самурая Ямамото Цунэтомо к бусидо — кодексу чести самурая. Оно провозглашает бусидо как «Путь смерти», или «жить так, как будто ты уже мёртв». Согласно «Хагакурэ», самурай готов умереть в любой момент, во имя сохранения чести.

(**) Дзете приказал бросить все записанные за ним слова в огонь - Дзете — это персонаж рассказа Виктора Пелевина «Гость на празднике Бон». По сюжету он рассказывает о книге «Хагакурэ» и о своей судьбе: Дзете собирался уйти из жизни вслед за господином, но остался жить по его воле.

(***) Я мог часами разглядывать изображения святого Себастьяна, и мне хотелось умереть так же - Себастьян был арестован (за проповедование христианства)  и допрошен, после чего император Диоклетиан приказал отвести его за город, привязать и пронзить стрелами. Думая, что он мёртв, палачи оставили его лежать одного, однако ни один из его жизненно важных органов по - видимому не был повреждён стрелами (деталь, не всегда точно учитываемая художниками), и его раны, хоть и глубокие, не были смертельными. Вдова по имени Ирина пришла ночью, чтобы похоронить его, но обнаружила, что он жив, и выходила его. Многие христиане уговаривали Себастьяна бежать из Рима, но он отказался и предстал перед императором с новым доказательством своей веры. На сей раз по приказу Диоклетиана он был забит камнями до смерти, а тело его было сброшено в Большую Клоаку.